Alright

Марк щелкает зажигалкой, закуривает, стоя на улице. Марку восемнадцать, и он не сторчался еще, не загремел в психушку только каким-то чудом. Ну, или не вляпался в неприятности из-за наркоты — жить ведь на что-то нужно было, вот он торговлей и занимался. На улице валит снег, холодный воздух неприятно треплет волосы, леденит лёгкие. Середина декабря. Девин старается не курить в квартире — хрен выветришь потом, ведь для этого придется открывать окна, впускать холодный воздух в комнатушку с едва греющими батареями. Вот он и стоит, заткнув уши дешманскими наушниками, которые уже через неделю-две придется выгибать под невообразимым углом, чтобы заставить хоть худо-бедно работать, и делает затяжку за затяжкой, смотря на бушующую погоду и думая о чем-то совершенно своем. Впрочем, музыка не в состоянии перекрыть внезапно разрывающие тишину всхлипы. Окидывая взглядом окрестность, пытаясь понять, где тут ребенок, он натыкается взглядом на девочку с длинными блондинистыми волосами. Марк не разбирается в детях, но на вид ей лет десять-одиннадцать. Так еще и стоит в снегу, а на ней только хэбэшная футболка с шортами да какие-то тапочки. Кто мог выставить ребенка на улицу вот так? Девин подходит, снимает с себя куртку и подает девочке. В ней, если честно, тоже зябко, но все же лучше, чем прямо так. Присаживается рядом на корточки. — Почему ты здесь одна? Где твои родители? Накинь куртку, тебе совсем холодно, наверное. Девчонка только давится нахлынувшими с удвоенными силами слезами, и куртку приходится накинуть на нее чуть не силком. Марк прекрасно её понимает: не забыл еще, как был точно таким же испуганным ребенком, который до одури боялся отца, ставшего впоследствии спонсором его зависимости и целого букета психологических травм. Терпеливо ждет, пока она немного успокоится. Обнимает, пытаясь дать знать, что не обидит. Она не отталкивает, не сопротивляется, наверное, потому, что у нее нет сил еще хоть на что-то. Или родители не научили, что нельзя разговаривать с незнакомцами. Или и то, и другое. Когда слезы уже высыхают на щеках, Марк пытается выглядеть максимально дружелюбно. Ну, насколько это возможно для торчка с наверняка красными, как у кролика, глазами. — Я Марк. Я не обижу, не бойся. Пошли в тепло… хоть погреешься. Он ведет девочку в свою квартиру. Хочет помочь потому, что ему никто не помог, когда сам был таким же заплаканным ребенком, который верил, что никому-никому на свете не нужен и никто-никто не сможет ему помочь. Сидя на диване, малышка успокаивается окончательно и рассказывает про пьяного отчима, который пришел откуда-то совсем злой и хотел её ударить. Что она выскользнула в открытую дверь, буквально вылетела, как муха, а домой возвращаться теперь совсем страшно. — Муха, — повторяет зачем-то Марк. С того дня прозвище к девочке прицепилось намертво. Девин напоит горячим чаем из надщербленной чашки, чтобы отогреть маленькую Муху окончательно. — Ты можешь остаться на ночь. Я думаю, к утру твой отчим успокоится. Осознание, что десятилетнему ребенку здесь делать совсем нечего, доходит с опозданием. Сейчас, конечно, уже темно, но по факту — шесть вечера. Не уснуть никак. И ладно, он как-то развлек бы, что-то придумал — да хоть татуировки ему фломастером нарисовать — но его настигла ломка. И он чувствовал, что если прямо вот-вот сейчас не закинется, то будет совсем пиздец, который видеть в таком юном возрасте точно не нужно. Марк поспешно всовывает в руки Мухи плеер с наушниками. — Можешь послушать, может, найдешь, что тебе понравится, я сейчас прийду, хорошо? И заперся в туалете наедине со спасительной дозой. Марк никогда не относился к тому типу людей, что тащат домой бездомных котят и переводят огромные суммы на продукты для детей из Африки. Но что ему, в конце концов, оставалось? Смотреть, как Муха на улице плачет и мерзнет? Позволять кругу начаться по новой? Злиться, что никто тогда даже не попытался привлечь внимание к пережитому ним кошмару наяву? Все пытались жить спокойно, делать вид, что ничего нет. Оставили наедине с собой. Перед глазами буквально наяву встает тот день. Снова. Тот день, когда отец сначала заставил выпить что-то крепкое и алкогольное. Тот день, который Девин больше всего на свете хотел забыть — и помнил до мельчайших деталей. Помнил пьяного и накуренного отца. Помнил девушку-проститутку. Помнил, как отец указал на нее тринадцатилетнему Марку. Помнил «трахни её». Хотел, наверное, из мальчика сделать мужчину, а вырастил морально переломанного торчка. Помнил недоуменный взгляд той девушки, мол, пацан же еще совсем. Помнил, как отец тогда повалил её на кровать и начал сам трахать. На глазах у собственного сына. Марк многое бы отдал, лишь бы никому больше, ни единому ребенку на свете не пришлось проходить то, что обрушилось на него. Он не может принять то, что видит. Что девочка выскакивает из квартиры чуть не босиком потому, что в противном случае её изобьют или изнасилуют. Что это уже наверняка не в первый раз. Что никому нет до нее дела. Девин не хочет продолжать об этом думать. Он закидывает в себя дозу, и на какое-то время из головы вылетает все. А Муха так и будет возиться с плеером. Ей все равно, чем Марк там так долго занимается — достаточно того, что она в тепле и её никто не обижает и не поднимает руку. — Приходи… всегда приходи… если что с отчимом или дома… вообще… не бойся… Муха придет еще не раз. Марк не против — хочет дать этой девчонке хоть хлипкое, но убежище. Пусть берет его еду, спит на его диване, слушает музыку на его плеере. Зависимость Девина только усилялась ото дня в день, и он уже не заботился даже о том, чтобы не принимать на глазах у девочки. Муху, однако, он совсем почему-то не пугал, даже если накуренный, с расширенными зрачками, чрезмерно энергичный и воодушевленный, с довольно частыми носовыми кровотечениями. Девочка знала, что эффект продлится максимум час, и это время нужно просто переждать, а когда совсем осмелела, то даже перестала пытаться абстрагироваться с помощью наушников — пристально наблюдала, слушала все его странные, бредовые, навязчивые идеи, которые под наркотой сыпались из него, как из рога изобилия. А когда у Марка в очередной раз шла носом кровь, помогала остановить её. Зажимала ему пальцами ноздри, второй ладонью чуть наклоняя его голову вперед под нужным углом и бормоча что-то успокаивающее, а потом — умывала, смывая с лица кровь. Девин прекрасно справлялся с кровотечениями и сам, но ни разу не сопротивлялся, если уж Муха изъявляла желание помочь. И смотрел во взволнованные светлые глаза напротив, понимал, что должен остановиться, но не мог. Когда действие наркотика заканчивалось, Марк тоже вел себя странно. Апатия, депрессивное поведение, иногда — скачки настроения. Все это Муха тоже видела, видела и ничего не могла поделать, кроме как обнять парня и говорить какие-то глупости, обещать, что все еще образуется, прекрасно зная, что это не так. Девочка в свои одиннадцать лет уже знала, чем обычно заканчивается наркотическая зависимость, если с ней не бороться. Если не пойти на лечение. А как уговорить Девина на это, она не знала. Муха приходила часто. Видимо, отчим крепко забухал, а наркоман, который ни разу пальцем её не тронул, был куда более приятным собеседником, чем агрессивный алкаш. В чудесный момент протрезвения Марк даже однажды водил её в полицию, чтобы накатать заявление, и сам в опеку звонил, но ему давали от ворот поворот. Действительно, кто станет слушать торчка? Кто ему поверит? Кому он нужен вообще? Так прошло года полтора с их знакомства. Муха доверялась все больше, а Марк уже привязался к этой девчонке, и даже переживал, если она надолго пропадала с радаров. Учитывая, что до этого Девина волновала разве что новая доза, это можно было назвать прорывом. Израненные жизнью, они пытались помочь друг другу, иногда забывая о себе. Иногда, если снова сходились в этой квартирке, парень смотрел на двенадцатилетнюю девочку, сидящую на своем диване, злясь на себя за то, что не может изменить хоть что-то. За то, что слабак. А еще Муха была способной девочкой. Другой раз то сидела, училась, то даже вслух стихи рассказывала — то ли себе, то ли Марку — для школы училась. Может быть, ей могло повезти чуточку больше, и она выучилась бы отлично и стала бы… Кем-то значимым и важным да стала бы. Может, филологом, может, художницей, может, учительницей или программисткой. Девина всегда смешила почему-то её привычка проговаривать тихонько стих, разбирая его, анализируя. Причем делать это она могла так много, что иногда что-то даже запоминалось, а один из них намертво в память въелся. «Я иду по мосту прочному, но мне кажется — я тону, Под ногами Москва полночная, задыхается в сером дыму. Ветер треплет отросшие волосы, шепчет на ухо «друг, не трусь». Неполадки в простуженном голосе, и я хрипло в ответ смеюсь». Где-то там было продолжение, длинное такое продолжение, но Марк помнил стих лишь кусками, и куски эти иногда проговаривал самому себе. Даже автора у Мухи спросил — она сказала, Джио Россо. Современный какой-то. А спустя еще какое-то время Девин понял, что влетел в крупные проблемы. Понял и то, чем все может закончиться. Не то чтобы он не думал о таком исходе — понимал, как все по итогу развернется, но надеялся, что судьба даст ему шанс еще немного пожить спокойно. Но поздно уже. Вечером он отдал ключи Мухе, сказав, что какое-то время он может не появляться. Но приходить она может в любое время даже сама, если нужно будет. И смс-ки писать можно, в конце концов, или звонить. Утром его повязали. Как ни странно, следователь по его делу, Краснов, сказал, что может ему помочь не уехать в места не столь отдаленные по двести двадцать восьмой. — Ты должен на лечение пойти от своей зависимости. А если у тебя нет толчка, желания, чтобы вылечиться, тебе ничего не поможет. Марк замолчал, задумался. Вспомнил свой последний приход. Помнил, что снова вел себя как-то странно, бред говорил, захваченный эйфорией. Помнил, что Муха на него даже внимания не обращала — сидела себе, стих разбирала, словно и не сидит в одной квартире с торчком, которого при необходимости никак не сдержит. То, что он вечно обдолбан, для неё стало нормой. Небо голубое, трава зелёная, Марк вечно под какой-то дрянью. Он не хочет, чтобы все так продолжалось. Он хочет помочь Мухе, помочь самому себе вырваться. А сделать он это сможет только «чистым». Он ложится на лечение, и теперь все его общение с Мухой сводится к редким смс-кам: телефон ему дают даже не каждый день. Зато смс-ки — не сообщения даже, а почти целые письма, и слова разделены точками вместо пробелов, чтобы больше влезло. И в ответ такие же приходят. Марк по нескольку раз эти сообщения перечитывает, и каждое из них словно дает ему силы бороться. И в редкие их встречи они всякий раз обнимали друг друга крепко-крепко, и Муха говорила, что ждет его возвращения, и врачи подтверждают улучшение состояния. Чтобы не было лишних вопросов насчет встречи, девочка называла себя сводной сестрой Девина. Якобы потому и фамилии разные. Когда Марк выходит из стационара и впервые идет домой, то, открыв ключом дверь, на мгновение думает, что ошибся квартирой. Слишком все аккуратно убрано и разложено по своим местам — парень ведь оставил полнейший хаос. Еще и с кухни пахло чем-то вкусным, что не поддавалось логическим объяснениям от слова «совсем» — Девин раньше питался, грубо говоря, одними бичпакетами, да и в стационаре кормили откровенно так себе. — Не долечился я, видимо, — тихо констатирует вслух. Тут откуда-то из соседней комнаты появилась смущенная Муха, которую он даже не предупредил о том, что окончил лечение — хотел сделать сюрприз, хоть и не знал, у него она или у себя. Девочка тут же бросилась обнимать его, смеясь. Марк подхватил Муху, начал кружить, насколько это позволял тесный коридор. Они наконец-то видели друг друга вне клиники для наркозависимых. Они хоть и не связаны родством, но стали друг другу чем-то вроде брата с сестрой. Людей, что искренне заботятся, переживают, хотят помочь. Людьми, которым не наплевать. Людьми, которых не затянет в водоворот. — Я тут прибралась немного, пока тебя не было, и приготовила кой-чего… Я в последнее время тут ночую, прихожу только когда мама просит показаться, что я жива и все нормально, так что… Я даже не ждала, что сегодня ты придешь. Марк уже, наверное, несколько лет не улыбался так тепло, как сейчас, слушая это нелепое, спутанное объяснение. В глазах почему-то все совсем размылось. Слезы. И Муха, вытирающая его мокрое лицо своими ладонями. — Марк… ты чего, Марк? Все же уже хорошо. Девин шмыгает носом, опуская глаза. — Нет, я просто вспомнил… Когда меня загребли, значит, опер, Краснов, сказал, что может за меня вступиться. Но я должен на лечение пойти. А для того, чтобы довести это до конца, мотивация нужна, толчок. Что-то, чтобы вспоминать и думать, что не зря я это затеял, что есть ради чего это лечение завершить. И я вспомнил тебя. Как я ширялся, а ты в той же комнате уроки какие-то делала и на меня даже внимания не обращала. И это стало для меня толчком. Я понял, что это ненормально. Что завязывать нужно. Ты стала моим толчком. Тем, ради чего я боролся. И когда совсем тяжело становилось, когда я готов был сорваться, бросить все и уйти, я думал: а как я буду смотреть тебе в глаза? И оставался. Так и вылечился. Муха опускает глаза, смущенная. Безусловно, ей приятно, что она сыграла столь важную роль в лечении Марка. Вот как щеки краской заливаются. — Да ладно тебе. Я ничего выдающегося не сделала. Девин мог бы невероятно долго доказывать обратное, но лишь поддается и идет на кухню впервые за немереное количество лет радоваться домашней еде. Так пройдет еще много-много времени. Муха будет часто приходить к Марку, оставаться на день-два, когда отчим бушует и напивается, будет засыпать на его диване, укрывшись его пледом. Спит она почему-то крайне неспокойно, все время ворочается, и Девин, если так совпадает, что ему не спится и он идет на балкон выкурить сигарету, не забывает укрыть девушку, поправить плед. Утром они будут вспоминать, что надо вообще-то приготовить что-то на вечер, идти на кухню чистить картошку. Марк, как истинный джентельмен, будет уступать Мухе картофелечистку, сражаясь с тупым ножом и умудряясь резать себя чаще, чем картошку. Девушка, естественно, будет предлагать поменяться и получать отказ. А потом — обрабатывать порезы парня ваткой и перекисью, бережно дуя на ранки, чтобы не так жгло. Иногда вечерами они будут видеться на Пентагоне. Марк — совсем измотанный, и почти всегда с сигаретой в зубах. Муха — как всегда, где-то глубоко в себе. Они даже не разговаривают, просто сидят и смотрят на пьющих, смеющихся и катающихся на скейтах подростков. Изредка девушка берет у Девина сигарету, чтобы сделать пару затяжек, а Марк будет смотреть на то, как она выпускает дым, чуть прикрыв глаза. Мухе ни с кем так не было комфортно, как с Марком. Марку ни с кем не было так спокойно, как с Мухой. Одним вечером девушка снова нажмет на кнопку звонка. Уже почти взрослая, ей в этом году должно исполниться восемнадцать. Грустная совсем-совсем. — Можно я у тебя тут посижу? На самом деле у Мухи есть ключи от квартиры Марка, но если она знала, что парень, вероятно, дома, то старалась звонить в дверь. Мало ли, может, у него девушка или что-то еще, что ей видеть не особо желательно. Девин появляется на пороге усталый — с работы только пришел. Увидев Муху, он слабо улыбается и кивает. — Ты же знаешь, что тебе всегда можно. Что, снова отчим? Отрицательно мотает головой. — У наших выпускной сейчас. Ну, я не пойду, естественно. Они все такие разнаряженные, в платьях, красивые — чего мне среди них вертеться? У тебя хоть спокойно, а то ты же знаешь, как у меня. Отчим нахуярится, мать истерить будет… — Охуенный выпускной, ничего не скажешь. Внезапно Марк улыбнулся, в его глазах заиграли озорные чертики. Муха уже точно знала: это означает, что он что-то задумал. Внезапно на её глаза легла ладонь парня. На мгновение почему-то перехватило дыхание. Говорят, когда не видишь, обостряются все остальные чувства. Муха теперь точно знала: это правда. Она чувствовала грубую ладонь Марка, и почему-то казалось, никогда до этого не замечала, насколько сильно прокурен его голос. — Не подглядывай. И закрой глаза. Девин на мгновение отошел, где-то на кухне звякнуло стекло, проскрипела молния рюкзака. Потом снова вернулся, открыл дверь, помог девушке выйти из квартиры, аккуратно держа её за руку. Марк вел Муху по лестничной площадке, потом разорвал тишину, предупреждая о том, что дальше — ступеньки. Лифт, конечно, был предпочтительнее, но он, как назло, сломался (а он вообще чинился когда-нибудь?). К счастью, подняться нужно было всего лишь на парочку пролетов. Потом где-то щелкнул ключ в замочной скважине, скрипнула дверь. Девушка доверяется, ей приходится сделать еще десяток шагов. Потом Девин отпускает её и отходит в сторону. Снова какой-то шум, звон стекла. — Уже можно открывать? — Еще минуточку потерпи. Заиграла музыка. Музыка из дрянного динамика телефона Марка, который, как и его хозяин, прошел огонь, воду и медные трубы, и звучал теперь совсем вымученно. Но это вполне себе удавалось игнорировать, тем более, что песня была очень атмосферной и красивой. «Wipe those tears away from your eyes. Just take my hand, you don't have to cry. It'll be alright. Baby, I'll make it alright. Don't let the world get you down. Reach for the love that is all around. It'll be alright. Baby, we'll make it alright…» — Можешь открывать глаза. Муха открыла — и у нее перехватило дыхание. Они были на крыше дома Марка, и сейчас им открывался невероятный вид на вечернюю Москву. Небо горело теплым оранжевым закатом. Сам же Марк разливал по бокалам шампанское. — Пусть у нас будет такой выпускной. — Марк, это… это невероятно! Спасибо тебе… Девин, к сожалению, не подумал только о том, что на крыше холоднее, чем внизу, на улице, и Муха, хоть и старалась этого не показывать, от жары явно не страдала. Марк накинул ей на плечи свою куртку. Ту самую, в которой он много-много лет назад вышел покурить, имея одну куртку на любую погоду, и встретил эту девчонку в первый раз. Они пригубили шампанское из бокалов, улыбаясь друг другу. «I'll pick you up when you're feeling down. I'll put your feet back on solid ground. I'll pick you up and I'll make you strong. I'll make you feel like you still belong…» — Ты знаешь, у меня в свое время выпускной не выдался. Я должен был танцевать с моей девушкой тогдашней. Так она буквально за пару дней до всего узнала… — улыбнулся тяжело, — что я торчу. И послала меня. В итоге вместо выпускного я жестко закинулся, чуть передоз не словил. Муха одновременно удивилась и даже чуточку испугалась. Марк до этого ей практически ничего о себе не рассказывал, а тут вдруг поделиться чем-то важным, потайным решился. Несомненно, это было радостью. И в сотню тысяч раз важнее, чем все дорогие платья, рестораны и танцы в мире. Всю ночь они так и просидели, разговаривая о чем-то своем, далеком и непонятном для других, смеясь и потягивая шампанское. После второго бокала Девин шутливо улыбнулся, подавая Мухе руку. — Миледи, я приглашаю вас на танец. — Марк, да не умею я танцевать! — Да брось, я тоже не умею. Из динамика как раз раздавалась негромкая приятная мелодия. Марк, развеивая остатки сомнений, обнял девушку за талию, и ей ничего не оставалось, кроме как опустить руки на чужие плечи. Они неспешно двигались в такт музыке, и пусть это был типичный такой медляк двоих ничего не смыслящих в танцах людей, но какая разница? Главное — эмоции. А они были непередаваемы. Еще немного посиделок, смеха и звона стекла — и небо загорелось, светая. Муха, расслабленная, опустила голову на плечо Марка. Он даже не вздрогнул, по коже не побежали, как это обычно описывают в романтических рассказах, роем мурашки. Дело, наверное, было в том, что никто из них не видел в этом контакте более, чем дружеского жеста. Солнце вставало, начиная новый день. А эти двое молча смотрели, как огромная звезда проделывает свой путь по небосклону, и, наверное, надеялись, что в их жизнях тоже начнется что-то новое, что-то хорошее, теплое, радостное и не связанное с тяжелым прошлым. «Cause it's alright. It's alright. Gonna make it alright. Make it alright. Stay with me tonight. Stay with me tonight.»