will try.

шрамы расползаются узорами по бледной коже, полосками по тонким запястьям, вдоль и поперёк. каэде своими тонкими пальцами, длинными, музыкальными, с мягкими подушечками и аккуратными ногтями, проводит по прямым и ломанным линиям, выделяющимися белесыми полосками на коже. вкрадчиво шепчет что-то успокоительное, мелодичное, словно напевает колыбельную из одного единственного «все хорошо, все пройдёт». хорошо уже не будет, а шрамы не стереть подушечками пальцев. но маки спустя полминуты кивает, чтобы суметь обмануть саму себя этим ласковым шепотом. и чтобы обмануть каэде. акамацу вату мочит в медицинском спирте и до локтевого сгиба ведёт слегка надавливая, то и дело бросая быстрые взгляды на застывшее лицо маки, рука которой инстинктивно вздрагивает, когда свежие раны начинает пощипывать. харукава ощущает лёгкий мороз по коже, как только жидкость начинает высыхать, свербя резким запахом в носу. свежие царапины, кривые, уродливые и косые, полосуют руки неудачными построениями из тетрадок по геометрии. одни — маки наносила задерживая дыхание и как можно плотнее сжимая веки, делая резкие, отрывистые движения зажатым в руке лезвием. другие — с безучастной отрешенностью и скорее по привычке, но харукава не сдерживает хриплого выдоха сквозь плотно сомкнутые зубы, когда лезвие проходится глубже обычного. кровь засыхает коричневой корочкой, которую харукава нарочно подцепляет острым, неровно подпиленным ногтем, с болезненной медлительностью отрывая, не давая порезу затянуться. каэде прижимает к себе так тесно, что маки утыкается носом в изгиб ее шеи, наполовину скрытой за воротником белой блузки, пропахшей ее сладкими цветочными духами. харукаве шипеть хочется от жалостливых поглаживаний по спине, словно дворовому котёнку, не привыкшему к чужой ласке, заботе, вниманию и мягким ладоням на своей спине. маки никогда себе в этом не признается, но в ее движениях в ее улыбке, ее голосе, ее запахе чувствуется что-то в сотни раз более успокаивающее, чем горькая таблетка под языком или острое лезвие по коже. харукава дышит прерывисто, кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, или, не дай бог расплакаться у неё на плече. каэде поймёт, каэде поддержит, но маки себя не простит. не простит за эти лезущие наружу слабости, как что-то постыдное, со вкусом соли и размазанного вишневого блеска о наволочку подушки. — дорогая... — маки передергивает от этого слова, которое продолжает резать по ушам каждый раз, когда акамацу произносит это с проникновенной нежностью. д о р о г а я... маки не уверена, что ее потерянная душа в тощем теле стоит больше копейки. акамацу губами робко мажет по исполосованной кисти, оставляя жирный розовый след поверх бардовых корост и белеющих рубцов, заходящих рваными прямыми друг на друга. маки вздрагивает, рукой дергает, хочет пальцами размазать след невесомого поцелуя на кисти, но останавливается и натягивает рукав чёрной водолазки чуть ли не до середины ладони, растягивая ткань насколько это возможно. — обещаешь мне... — обещаю. маки сухо отрезает, даже не дослушивая до конца то самое, что было проронено в давящую на виски тишину сотни раз до. и будет сотни раз после. от одного «обещаю», вытянутого тисками из поджатых губ, будет не достаточно для остановки всего кошмара. маки это знает. каэде — догадывается. акамацу слепо верит в каждое такое обещание, и исключительно для уверенности ждёт пока маки заснёт первой, чтобы забрать со стола все колющее-режуще. харукава засыпает долго, путается в ватном одеяле и комкает его в ногах, подтягивая к себе острые коленки. воспоминания перед глазами мелькают хаотичным слайд-шоу, настолько ярким, что маки чувствует себя привязанной жесткими ремнями к сидению в пустом кинотеатре, где на экране без остановки крутят кошмары из прошлого, вылезающие гадкой тиной сквозь поры кожи. голоса в голове смешиваются, оглушающе бьют по перепонкам, и харукава придавливает голову подушкой, надеясь если и не заглушить эти дурацкие голоса из прошлого, то хотя бы собственноручно придушить себя. напрасно. как только воздух в легких заканчивается и вакуум начинает саднить внутри грудной клетки, то маки инстинктивно отбрасывает подушку в сторону, вдыхает до вспыхивающего салюта искр перед глазами и роняет голову на жесткий матрас, громко всхлипывающий всеми пружинами. в такие моменты маки до фантомной чесотки хочется... нельзя, черт побери. обещание. каэде так любит раздавать их направо и налево, требовать клятв с других и надеяться на человеческую совесть. даже когда акамацу с тихим шорохом проскальзывает в комнату с плотно закрытыми шторами, и на носочках неслышно передвигается к столешнице, чтобы спрятать (а лучше, избавиться на всегда) канцелярский нож с проржавевшим лезвием и отломанным кончиком; чтобы заодно унести и металлические спицы для вязания, за которые маки заступалась с нелепыми отговорками, даже если вязать не умеет и никогда не будет. с тех пор харукава всегда держит медицинское лезвие под чехлом телефона, о котором акамацу знать не положено. когда-нибудь, маки и от него избавится. попробует рисовать цветы на коже вязкими чернилами гелевой ручки, потому что каэде прочитала в какой-то статье, что это помогает бороться с болезненной привычкой. и даже если эти гребаные соцветия размазываются черными, будто из сажи, разводами, может они смогут, пускай и не сразу, заменить уродливые царапины проглядывающиеся под двойным слоем тональника и пудры. ни черта не помогает. стержень ручки придётся похуже даже собственных погрызаных ногтей. маки попробует. и начнет рисовать алые пионы, любимые цветы каэде, лепестки которых она засушивает гербарием в романах на полке. маки попробует. ради их глупых клятв на мизинчиках, ради ее мягкой улыбке на пухлых губах, которыми она прижимается к ее щеке и ладоням. ради каэде, такой согревающей и тёплой, почти обжигающей, как лучи солнца или языки желтого пламени — совсем как ее волосы; с искрами, в горящих малиновым глазах; со смешно наморщенным вздёрнутым носом, когда акамацу смеётся так звонко и заразительно, что маки с удивлением ловит улыбку на своих губах, даже если шутка совсем-совсем не смешная. ради ее музыкальной терапии, которую каэде затевала по вечерам, а маки отмечала, что сосредоточенная и растворенная в музыке акамацу, настолько очаровательна, что ноты проскальзывали мимо ушей и харукава ощущала собственный ритм сердца гораздо громче, чем звуки пианино в центре комнаты. ради ее света, который харукава боялась затушить любым своим прикосновением к ее тёплой (настолько непозволительно тёплой) коже, боясь, что ее слезы и кровь способны впитаться не только в футболки и рубашки каэде, но и в неё саму. ради себя маки никогда не станет даже стараться, но стоит попробовать, ради них. "них", что блестит в далеке слабым ориентиром, выводящем из обволакивающей темноты, готовым вот-вот затухнуть, как дрогнувшее от ветра пламя восковой свечи. маки постарается. обязательно.