Что случается зимой

      В гостиной Слизерина было (что за прелесть!) мрачно, неуютно и неприятно. Да и плевать, честно, Руслан уже свыкся: дома было также, у тетушки было также и у друзей тоже. Как будто могло быть иначе. «Уют» — это слово, выдуманное маркетологами-маглами дабы продавать красивую мебель и ковры из всякой дряни подороже. А потом его украли и присвоили пуффендуйцы.       Руслан, развалившись на одном из тёмно-зелёных диванчиков, открыто пялился на воркующую парочку у камина. В комнате, кроме них троих-то, особо никого и не было, а Тушенцову было жуть как скучно. И пусть пальцы впиты в грубую кожу вычурного изделия, а язык закушен до крови, ему нравится смотреть, как его сокурсники ласкают друг друга в общей гостиной, ничего не стесняясь. Что за смелость, им бы на Гриффиндор с таким-то бесстрашием! Или таких гадких извращенцев-уродцев на его факультет только и принимают? — Меня сейчас вырвет, — звучит откуда-то сбоку, и Руслан неохотно отрывается от своего занятия. Это Дарья, Даша, Дашенька, заплаканная, уставшая, но, слава Мерлину, не мертвая. Это Дашенька, которая, немного смутившись, падает на него сверху и выдает куда-то в сторону «привет». — Привет, — выдавливает из себя парень в ответ, высвободив наконец свой язык из плена зубов и проглотив кровь.       Да, Тушенцов был ужасно взбешен поначалу: что с ней стало, что она так озверела? Но сейчас-то уже совсем не важно, что она сказала, зачем и почему, ведь Каплан жива (его бросает в дрожь от одной только мысли, что она могла с собой что-то сделать) и неловко ему улыбается. Он не может злиться или обижаться на неё, нет, не после того, что произошло летом. — Они что, и вправду тут сношаться собрались? — белокурая кивает в сторону «голубков» и хмурится. — Аристократы, — Руслан пожимает плечами — она смеется. — Надо бы рассказать её папочке с кем связалась его девица-сокровище, — Дарья разыгрывает рвотные позывы, после — невинно хлопает глазками, — хотя с таким-то древом даже моя мать захотела бы этому мальцу отсосать.       Каплан была взбалмошной, и ему это нравилось. Она могла быть томной и меланхоличной, могла быть резкой и взрывной (как сегодня, к примеру), но он любил её и плевать на что-либо, потому что Каплан дороже и роднее. — Прости меня, мне не стоило устраивать этот нелепый спектакль! — вдруг пищит она и краснеет, и Руслан готов провалиться сквозь землю. «Дороже и роднее»? Ну да, как же. Ядовито-ядерно-красные волосы дороже и роднее, зеленые глазищи дороже и роднее, нежный стан дороже и роднее, вся Настя дороже и роднее. — Не парься, я всё понимаю, — голос Тушенцова хриплый, и ему хочется спрятаться, — и ты права, — и желательно не в своей комнате, а в родном городе, в каком-нибудь безлюдном переулке, потому что он знает, чем этот разговор закончится, — мне стоит завязывать с этим. — Мне жаль, — ну вот же оно! Финита ля комедия, господа, овации!       Белокурая не договаривает, и плевать, ему плевать, на-пле-вать, что «мне тоже» умирает с писком во рту. И Руслан сбегает, позорно и трусливо, лишь бы никто не почуял, насколько всё запущено, насколько всё плохо и ужасно.       А в комнате никого не оказывается. Но парню побоку, ему нужна Настя на колдографии (жестокий подарок от Даши на Рождество), ледяной душ и выплеснуть все свои чувства в слив.       Как же она, блять, его заебала. Руслан хочет вырвать эти волосы и сломать тонкие пальцы, хочет убить её и жить спокойно, а не дрочить ежедневно на этот запах, сладкий, но с кислым послевкусием, и не смотреть на нее ни в Большом зале, ни на соревнованиях по квиддичу (он же хотел поздравить её с победой сегодня, но так и не смог выдавить из себя ничего, кроме гадкого «А с членами твои ручки также шустры?»), ни в «Трёх мётлах» с подругами, ни на совместных занятиях. Нигде, никогда, ни за что. Хотя бы на день.       «Опустошение» — вот к чему приводит наслаждение.

***

      Октябрь пролетел словно за один вечер, а ноябрь отчего-то оказывается снежным. И, честно, Руслан разозлился. Ему всегда нравилась сырая золотистая осень! Зачем тогда зима-засранка явилась так рано? Тушенцову было противно и холодно, но Даше нравилось, и потому он, прикусив язык, укутывался потеплее и игнорировал каждый снежок, брошенный в затылок. И он был счастлив видеть Каплан, что улыбалась ему лучезарно, открыто, не как тогда, а искренне. А ещё нравилось Насте.       «Насте». Это началось давно, зимой же (оттого-то он её и ненавидел, что она всякий раз пыталась свести его с Настей). Тогда его друзья сдуру спрятали отцовский шарф где-то в стенах Хогвартса и никак не могли отыскать (даже воспользовавшись специальным заклинанием), и Руслан был так зол, что когда потеря наконец нашлась, вся гниль вылилась на неё, девочку-пуффендуйку с зеленью глаз и золотом волос. Настя, обернув семейную реликвию вокруг шеи (словно в этом не было ничего такого!), нагнала его тогда у поезда, и этот запах, её сладкий запах, свел Тушенцова с ума. Потому что по приезду в город он, закрывшись в своей комнате, дрочил на её образ в голове, растворяясь в этом запахе, коим пропиталась дорогая ткань, и пялился на шедший за окном снег. Ему так хотелось увидеть её, заговорить с ней, извиниться и поцеловать. Блять, как же Руслан желал распробовать её, насладится этой сладостью сполна. А потом оказалось, что Настя мила не только лицом, а и всей сущностью, и тогда он пропал окончательно.       На улице было снежно и неуютно («уют» — это слово, выдуманное… и украденное пуффендуйцами, да).       Тушенцов бродил одиноко по улочкам Хогсмида, бормоча под нос что-то о растениях, изученных на Травологии за последние два курса (послезавтра зачет, а он совсем запамятовал), и много вздыхал. Дарья упорхнула куда-то ещё за завтраком, потому из развлечений оставалось только это: лениво таскаться по деревеньке словно призрак, пытаясь вспомнить что-то из пройденного материала, и кутаться в любимый шарф.       «И куда, мать его, она делась?!» — теперь уж он злится! Каплан же ни слова ему не сказала! А если с ней что-нибудь приключится? Что тогда? Её мать же на него безусловно сглаз какой-нибудь наведет, и всё, прощай-прощай. Одно только радует — Дарья становится собой, потихоньку, конечно, но всё же. Пусть болезнь сломала её, и прежнего не вернуть, всё с ней непременно будет хорошо, парень верит в это. Но он всё ещё рассержен! — Агх, ну что за эгоистичная девица! — вырывается из Руслана, и он, плюнув на всё, резким шагом направляется к излюбленному месту.       «Три метлы» он любил по-своему: с ревностью к представителям других факультетов, со снисхождением к интерьеру и с обожанием сливочного пива. Ах, сливочное пиво! Тушенцов готов всё отдать за кружку, что не кончается и не стынет! Каплан, кстати, этот напиток не терпела вовсе, потому соваться с ней сюда являлось невозможным, ибо она ныла и ныла, как же здесь дурно и зловонно.       А Настя тоже любила это местечко. Она усаживалась в углу с подружками и разглядывала всё вокруг будто впервые. И её улыбка была в такие моменты такой мягкой, что Руслан забывался. И почему они из разных миров? Почему он не может подойти к ней? Почему не может признаться?       Кстати, о Насте. Не она ли это выбегает из «Трёх мётел», торопливо накидывая мантию? Не она ли сейчас испуганно на него смотрит, покусывая губки и освобождая волосы из плена плотной ткани? Это она, точно. А Тушенцов стоит, как олух, и выжидает. Чего? Что она подойдет и поцелует его.       А Настя подходит, но не целует. Она неловко ему кивает и быстро выговаривает тихое «привет». От этого голоса у него встает член —Тушенцов сдерживает стон мучения и клянется, что если это неудачная шутка Каплан, он воспользуется Круциатусом. У неё такие красивые волосы. — Слушай, там, в пабе мадам, — она замолкает и опасливо оглядывается назад — Тушенцов вскидывает брови.       Там, в пабе, что? Что такого там, в пабе, что она подошла? Что там? Что-то с Дашей? — В пабе мадам Розмерты, там, — Настя теребит пальцы и опускает голову, — то, что тебе не стоит видеть, наверное. — С чего вдруг? — он скалится (противная гадюка!). — Что случилось?       Настя молчит, он повторяет — и она прячет глаза в огненных прядях. Теперь-то ему жутко и не до смеха. Если что-то взаправду случилось с Дашенькой, он же никогда себе этого не простит! — Насть, скажи мне, — Руслан подходит ближе, ещё, пока между ними не остается и фута, — пожалуйста.       И всё это, слава Мерлину, дает результат — Настя, блять, целует его. Так властно, так сладко, так желанно, что он стонет ей прямо в мягкие губы и отвечает-отвечает-отвечает с жадностью, с пылом от которого тает мелкий снег. Настя зарывается пальцами в его волосах.

За что зима его так ненавидит?