Смысл бытия грядущего. Дарован смысл, Дерьмо и кони, Кровь в жилах стынет! Ты — гандон. Я знаю, Ничего не знаю, Не помню. Бешеный невроз. А предки знают, Они-то помнят, А я — увы — Соткан из тьмы. И остается мне, поэту, В грядущем бытие Печаль и тлен.
Коллеги по цеху вяло зааплодировали, преподаватель со стороны стихоплетов спрятал лицо в ладони, как решил Кира, от слез гордости за талант ученика, Яков же бессовестно скривился. — Это вообще что? — То, что получше шлюханских колготок и жопоглазов в обеих руках твоего героя! — Да пусть вся армия моего персонажа несет возмездие через анальное наказание таких поэтов! У меня из ушей кровь. Твой рот не должен больше осквернять слово «стих». Это убожество! Кира задохнулся в возмущении. — Ну, знаешь ли! У меня тут все в столбик, смотри, — он развернул исписанный черновик лицом к Якову, потом к залу. — А значит, стих! — А размер? — Мы тут письками меряемся или талантом? — Мальчики, мальчики, — затараторила испуганно Наиля Альбертовна. — Давайте-ка, присядьте, послушаем следующих, нас тут много, так на всех ругательств… то есть времени, времени не хватит. Пришлось сесть. Естественно, на максимальном удалении друг от друга, изображая презрение и оскорбленный гений. Дальше вечер протекал более мирно и благосклонно: после эпичного выступления Якова и Киры оппоненты предпочитали сдержанно хвалить и подбадривать друг друга, не решаясь на какую-то критику, даже когда творчество явно того требовало. Из-за этой показной сдержанности других участников неприязнь между Кирой и Яковом перетекла в ненависть к скромности своих же коллег по цеху. Жалкие трусы не хотели повторять фееричного выступления первых участников и мялись, постыдно прикрываясь общими фразами и вялым подбадриванием.***
Спать не хотелось совершенно. Чертов разнос на вечернем объединённом собрании не давал покоя, поэтому Яков выскользнул из постели и как мог бесшумно прокрался к выходу из общей спальни. Хотелось покурить — несмотря на то, что он был абсолютно индифферентен к сигаретам, — ну, или выпить, хотя откуда в лагере взяться алкоголю. В поисках хоть чего-то, что могло заглушить клокочущую внутри ярость, Яков прошмыгнул вниз по лестнице и скрылся в темноте общей кухни. В неверном тусклом свете белел бок вожделенного холодильника или, скорее, желанного содержимого этого самого холодильника. Яков дернул за ручку, когда в углу, справа от него, кашлянули. — А-а-а! — несдержанно заорал Яков, хватаясь за сердце. — А-а-а! — заорали из темноты. — Какого ху… дожника? — Скорее, поэта, — интеллигентно отозвался Кира. — Ты что тут делаешь? — Вопрос тот же. Они оба помолчали, переминаясь с ноги на ногу. Яков захлопнул обратно дверь холодильника, Кира звякнул о подоконник початой бутылкой. — Чем звенишь? — То ли сестра монаха, то ли жена, то ли еще кто-то из родственников. — Угостишь? — Себе достань. — А где? — Я тебе как поэт сейчас в рифму отвечу. — Неожиданно. Умеешь в рифму? — Заткнись. — Хам. Яков демонстративно громко вздохнул. Встретить среди ночи на кухне этого напыщенного болвана хотелось меньше всего, уж лучше б его изобличила в чревоугодии Наиля Альбертовна. — Держи, — в руки неожиданно ткнулась бутылка. Яков поудобнее перехватил тонкое горлышко и сделал глоток. Кислая отвратительная жижа обожгла горло. — Ебать, говнина. — Другого тут нет. Но можешь забить это сигаретой, отчасти спасает. — Я не курю. — Так-то я тоже. Оба помолчали, Яков сделал еще пару глотков и отдал бутылку обратно. Кира молча протянул ему пачку сигарет. Гнев и напряжение отступали с каждым глотком вина и каждой выкуренной сигаретой. С кухни пришлось уйти, Яков и Кира переместились на крыльцо запасного выхода, дабы точно не попасться на глаза ни ученикам, ни преподавателям. По большей части они оба молчали. Обсуждать вечернюю перепалку не хотелось, а больше, по сути, обсуждать им двоим было нечего. — И давно ты рисуешь? — не выдержал Кира и первый скатился к опасной теме. — А давно ты пишешь? — Не, так мы никуда не придем. Что тебя вдохновляет? — Я пишу оридж, — признался Яков, — хочу видеть своего персонажа, визуализировать каждую деталь работы: Косу Инферно, крепость демонов, винтообразный член штопором, доспехи. — Что? — Шлюханские колготки, если тебе угодно. — Какой-какой член? — Ой, не издевайся. — Не, мне правда интересно. — Напиши об этом стих. — Чтоб его написать, надо знать больше, чем то, что член винтом. Яков неожиданно расхохотался, Кира его поддержал. Смеялся художник заразительно, открыто, совсем беззлобно. Кольнуло под ребрами и отпустило желание сыпать сарказмом. Неплохой в общем-то парень. И что Кира прицепился к нему со своим критиканством? Пусть рисует, как хочет и что хочет. В конце концов, было в его рассказе о вдохновении что-то искреннее и подкупающее. А еще в его упорном не видении проблем в артах — что-то по-детски наивное, но одержимое идеей, окрыленное и оптимистичное. Яков был приятным. Милым и очаровательным. Кира сказал прежде, чем успел подумать: — Я бы написал стих о тебе. Яков неожиданно посерьезнел. — Какой же? — Что-то о надежде, беспочвенной местами, но горящей энтузиазмом. — Было бы круто. — Может, и напишу. — Сделаю к твоему стиху арт. Оба подумали, что лучше бы нет, и оба промолчали. Яков поймал себя на мысли, пока Кира держал зажигалку и прикуривал, что у поэта тонкие длинные пальцы. Наверное, с таких проще учить анатомию рисунка. Переносить на бумагу такие приятно, интереснее, чем копировать безжизненные рефы. На запястье торчит худая выпирающая косточка, выше, в ложбинке большого пальца, темнеет след от чернил. Красивые руки. Как художник Яков с пытливым интересом стал рассматривать лицо Киры в светлой точке вспыхивающего огонька сигареты. Блестящие в темноте глаза, высокие скулы и тонкие, очерченные тенями губы. Падающая на высокий лоб темная прядь волос. С удивлением Яков понял, что Кира красивый. Не классический герой романов, а необычный, запоминающийся. Такая красота разве что настоящему художнику подвластна к обличению. — Я бы тебя нарисовал, — прошептал Яков в темноте. Кира, наблюдающий за тем, как его бесстыдно изучают уже несколько минут, от неожиданности закашлял. — Упаси меня святой да Винчи! У меня ноги кривые, меня нельзя рисовать в колготках. — Придурок, — обиженно пробубнил Яков. Волшебный момент безвозвратно ушел. Кира, угадав чужое разочарование, тут же смутился от своей шутки и реакции в целом. Уж слишком откровенно Яков признался. Почти сказал, что Кира его вдохновляет, смеяться над этим было слишком жестоко. — Ладно, извини, — Кира торопливо затушил сигарету о крыльцо и повернулся к Якову. — Я не хотел, ты это… нарисуй, если хочешь. — Уже не очень-то… — А если я хочу? Они потянулись друг к другу одновременно, не было, как в классических дурацких романах: искры, бури и всего за этим следующего. Они столкнулись лбами, носами, Яков неловко мазнул губами по губам Киры, слепо ткнулся влажным поцелуем в щеку. Заходящееся от глухих частых ударов сердце затрепыхалось, под ребрами сладко потянуло, Яков свалился на маленького худого Киру, слепо зашарил руками по одежде. Сминая широкие складки кофты, полез дальше, чтоб дотронуться до кожи. Волнительная дрожь побежала по позвоночнику, рассыпаясь частыми мурашками. Сбивчивое дыхание, торопливые быстрые поцелуи, жадные до прикосновений руки. Рассеянный от напора Кира не сразу ответил, включился в общее безумие. Но от Якова невозможно было отстраниться. Выпитый алкоголь только потворствовал безрассудному поведению — Кира потянулся ближе, путая пальцы в чужих волосах, целуя жадно, до боли. Под руками — голая прохладная кожа, тесные объятия, голодная страсть. С неудобного крыльца они буквально скатились в траву, стаскивая друг с друга одежду. Через застрявшую на голове кофту Яков что-то пробормотал, но различить это было выше всяких сил. Когда встрепанный безумный Яков все-таки стащил с себя кофту, Кира на секунду притормозил его, выдохнув сбивчивым шепотом: — А как? — Не знаю, я не… знаю. Они остановились на мгновение, пока Яков первый не свалился Кире на живот, потянул вниз белье. Напряженный, подтекающий прозрачной каплей член ткнулся ему в лицо, и стало плевать на отсутствие опыта. Яков облизал ладонь, стиснул пальцы на чужом члене, осторожно медленно провел вверх, вниз. Влажно поцеловал живот, прикусил осторожно нежную кожу. Кира еле слышно охнул, невольно дернул вверх бедрами. От быстрых ласк разливалось слишком сладкое трепетное блаженство. Разом опустевшую голову будто ватой набили, хотелось настолько, что быстрые резкие движения довели до экстаза непростительно быстро. Кира подогнул колени, болезненно-томно скорчился в стоне, пачкая спермой чужие руки. Низ живота тянуло от возбуждения, Яков, потянув ладонь Киры к своему члену, ткнулся, стискивая зубы, захрипел: «Сильнее», — сам помогая, рвано двигаясь, дергаясь в диком желании получить разрядку. — Ебаное дерьмо, как хорошо, — сипло прошептал Яков, въехал в стиснутые пальцы, поджался и упал, теряясь в ощущениях. Голые, дурные и ошалевшие они пролежали так, пока не стало холодно. Кира завозился под Яковом, вытирая о траву руки, натягивая болтающиеся на коленях трусы. Пришлось очнуться, собрать раскиданную одежду и хотя бы частично привести себя в порядок. Все еще молча, они прокрались в темноте до лестницы, дошли до общего коридора. Яков неловко ткнул Киру кулаком в плечо. — До завтра, да? — Ага, пока, вся хуйня, — Кира криво улыбнулся, поправил кофту, чуть приостановился и вдруг спросил: — В смысле? — Что? — В смысле «до завтра»? — А в смысле? Нет? — Да в смысле, да, до завтра… короче, пока, — тонкие пальцы мелькнули в темноте, Яков кивнул, улыбнулся. «До завтра», — хрен знает что там под этим «завтра» оба они подразумевали, главное, что у них еще будет завтра, в том числе, чтоб во всем разобраться.