Учительница французского

Хочется завопить во всё горло, вскочить на голубую деревянную кафедру — почему урок французского в кабинете физики? — а потом разбежаться и упорхнуть в весеннее окно, элегантно помахивая руками и ногами. Нет, туфли придётся сбросить, а это не укладывается в общую динамику сцены. Я сижу и заполняю классный журнал, пока девятиклашки старательно пишут контрольную по неправильным глаголам. Я схитрила. Заставила их написать стихи, где рифмуются похожие глаголы. Пять глаголов в пяти временах — пятёрка. Десять глаголов — две пятёрки. Восполню все их пропущенные уроки и сама поразвлекаюсь. На улице изо всех сил поют птицы, от желания вытаращив глаза, ветки прогибаются под гроздьями клекочущих ухажёров, коты немузыкально вторят им, дети за школой на стадионе вторят котам, детям никто не вторит, но даже сигналы машин на дороге какие-то неприлично весенние. Везде любовь и счастье. А я заполняю классный журнал в кабинете физики. 1. Природа не наделила меня слишком длинными ногами, поэтому приходится прибегать ко всему арсеналу женской хитрости: каблуки, тёмные колготки (на самом деле чулки, но об этом никто не знает), позы и неумеренная вера в себя. Когда вытягиваешь их под столом, кажется, что их даже много, и кто-нибудь проходящий с той стороны может о них споткнуться. От весеннего воздуха мысли мои вольные и чуть хмельные, хотя из напитков последнюю неделю был только кофе и изредка банановый сок. Школьники разошлись, я читаю грамматические стихи и весело смеюсь. Хмурая учительница физики внимательно ходит неподалёку. Я не тороплюсь покидать отданное мне царство: пахнет мелом и застарелыми знаниями, но вид из этих окон самый солнечный. Я потягиваюсь, поправляю блузку, которая в силу конструкции сильно льстит размерам моей груди, собираю листочки и отправляюсь восвояси. Последняя неделя в школе, позавчера уже звонили с новой работы, и я в эйфории или где-то неподалёку. Директор неуверенно выговаривает мне по поводу длины юбок; я парирую: — Вы сами говорили, никаких брюк, я только следую инструкциям, а инструкции не регламентируют длину. Директор (это дама, почтенная — по крайней мере, ей такою хочется казаться) поджимает губы, но возразить нечего, поэтому она по пунктам излагает мне свои взгляды на образование, жизнь, нравы, политику и молодёжь, которая сейчас пошла. Сбежать неудобно (слишком высокие каблуки и врождённая тактичность), но тут я замечаю в отдалении надвигающуюся двухметровую тень, нескладную и громоздкую, но худую; в сочетании с неизменной синей курткой тень может принадлежать только Зомбию Петровичу, но я не могу поверить в это; Зомбий Петрович делает хитрые глаза и скрывается за поворотом, а я умоляюще гляжу на директора и топочу ножками — истолковать можно как угодно, но директор никак не истолковывает и на память зачитывает мне параграфы из последних постановлений гороно. Или как его там. Вырвавшись из цепких лап, я мчусь в сторону, где скрылся персонаж в синей куртке; вихрь листочков с неправильными глаголами окружает меня на очередном повороте, и вовремя материализовавшиеся Дашенька с Машенькой, аккуратные восьмиклассницы, всеобщие любимицы и мои сообщницы, помогают мне их собрать. Разумеется, Зомбия Петровича я не нахожу. Он спрятался где-то за трубой батареи центрального отопления. При его комплекции это единственное объяснение, сердито думаю я; на воздухе покупаю берлинский пончик с клубничным джемом и стаканчик кофе с французской ванилью. После них пальцы будут липкими, но это мне тоже кажется весенним и приятным. Лучше всего скинуть наконец туфли и забраться на скамейку в центральном парке; где-то в обозримой близости маячит полицейский, тяжело вздыхает, но не находит в себе сил сделать мне замечание; а я только мечтаю стащить чулки, чтобы ноги уже начали загорать, но незаметно для всех это очень трудно сделать. Да и руки липкие. Остатком пончика я кормлю собаку с танцующей походкой, а потом ещё десять минут бегаю в поисках влажных салфеток. В такой день каждый пустяк кажется прекрасным. 2. — Я не буду жаловаться,— сообщила я меланхолично.— Я переоденусь террористом и взорву школу. На каникулах, разумеется. Тогда надобность во мне точно отпадёт. Директор смотрит на меня как на сумасшедшую, но подписывает заявление об уходе. Я тенью ходила за ней с этим заявлением почти неделю, но у неё находились дела поважнее, а последние три раза она убеждала меня, что я обязана остаться и положить свои молодые годы на алтарь общего обязательного образования, и если нет, то вечно гореть мне тусклой синей лампочкой в аду. Разумеется, после всех этих телодвижений долгожданное чувство свободы не пришло, и вкус победы был подпорчен пересолёнными маслинками. Однако я сказала напоследок фразу, плотно засевшую в голове: — Ну вот и всё, шах-и-мат, господа.— Известно с чьим акцентом. В пустоту: директор уже ушла. — Вы меня звали? — поинтересовался голос, немного высокий для мужского, но в целом приятный; я слишком круто развернулась на каблуках от неожиданности и чуть не свалилась, но Шахимат бережно подхватил меня и прочно установил на высоком бордюре. Так создавалась видимость, что мы говорим на равных. — Вы… откуда? — пролепетала я, а потом, внезапно вспомнив, гневно спрыгнула с бордюра и с достоинством зашагала прочь. Разумеется, Шахимат догнал меня и извинился. — Я вас ждала, не уходила домой после тяжёлого дня,— с неподражаемой горечью говорила я ему, впрочем, смягчаясь. — Честное слово, Кристина Робертовна, я думал, вы поняли, что это была шутка. — Шутка? — возмутилась я.— И про возраст тоже шутка? Шахимат кивнул, но как-то неуверенно. — Почему вы тогда говорили на старопортугальском? — Это наше хобби, мы с Юрием изучаем старые языки и разговариваем на них между собой, чтобы никто не понимал. — Хилая отмазка,— отрезала я. — Пойдёмте лучше в кафе. Я ведь обещал. Я дала себя уговорить. 3. — И всё-таки, почему вы так резко исчезли? Вы ведь жили в этом общежитии уже давно.— Этот вопрос я задала уже после того, как отведала десерт из шварцвальдской вишни. Вокруг реяли тени благосклонных официантов, шепчущих в самое ухо что-то про свежайшую осетринку и нежнейший балычок. Сладкое и немного острое армянское вино уже плескалось на донышке бокала. — Если серьёзно — вы нас раскрыли. Нам показалось, что вы слишком уж настойчиво окружаете нас своим вниманием. Потом я, конечно, понял, что это скорее девичий интерес к импозантному и немного загадочному мужчине. Я фыркнула, но возражать не стала. — Но к тому времени мы уже переехали в пригород. — Это было грустное время,— призналась я.— В моей жизни только начало происходить что-то интересное. И тут же испарилось. — Вы ведь меня знали уже лет десять к тому времени,— поразился Шахимат. — Больше. Но ёлки-палки, извините за мой старофранцузский! Школьнице позволительно увлечься стареньким преподавателем только в романах Набокова — и не надо на меня так смотреть, сами в два голоса говорили, что вам глубоко за семьсот,— в этот момент Шахимат повёл глазами вокруг, никто ли не слышал,— а сейчас я взрослая и самостоятельная девушка. Тогда вы для меня существовали только как учитель немецкого и, к несчастью, музыки, а сейчас — все эти разговоры, ухаживания… — Грёзы про Таиланд, танцовщиц и калуа,— подсказал он. Я поперхнулась. Я терпеть не могу, когда так пишут: «Я поперхнулась и изумлённо уставилась на него». Но я на самом деле поперхнулась, закашлялась, жестами показала, что меня не надо стучать по спине, отпила пару глотков «Воскеваза» и тогда только изумлённо уставилась на него. — И после этого вы говорите о каких-то шутках? — Я не умею читать мысли. — Умеете. — Нет. — Да. — Вы в блокноте нарисовали изящную фигурку полуобнажённой танцовщицы в саронге, а я случайно подглядел. — Случайно, ага. А калуа? — Вы неправильно произносите это слово, по-французски. А нужно с ударением на предпоследний слог: «калуууа». — Калуууа,— я то ли передразнила его, то ли повторила, запоминая. Сама не знаю.— Только не уходите от ответа. — Какая же девушка не мечтает о калуа? Загадочное и приятно пишется, и даже слышится. — Обычно девушки мечтают о «Бейлиз» и «Джек Дэниелс»,— поправила я его. — Девочки помоложе, им нравится сладкое и запретное. Я в курсе,— сообщил он с видом превосходства и с таким серьёзным видом, что я расхохоталась.— Осторожнее, не поперхнитесь снова. — Обещаю,— я тут же закашлялась. — Вы не держите обещаний. — Кто бы говорил,— возмутилась я. Вино было вкусным, но пить нужно маленькими глоточками: язык немного пощипывает. Впрочем, мне всегда язык жжёт сказать что-нибудь такое, за что потом можно оправдываться. Шахимат улыбнулся и налил мне ещё вина. Бестелесные официанты доставили мне что-то морское и хорошо прожаренное, а собеседнику моему преподнесли тарелочку с брокколи в имбирном соусе. Я удивилась немного, но не стала комментировать. — Так вы не скажете, почему вы решили пропасть и затаиться? — Нет,— твёрдо ответил он. — Даже если я напою вас рисовым вином и сделаю вид, что дам вам себя соблазнить? — знали бы вы, как сложно далась мне эта грамматически простая фраза: коварное вино и слишком вкусные угощения. — Вы же не дадите мне вас соблазнить,— с некоторой надеждой ответил Шахимат. — Я как заправская девушка оставлю этот вопрос подвешенным в воздухе, мне можно. — Вам всё можно, Кристина. — О, уже без отчества. — Обстановка не располагает к отчествам. — Охмуряло несчастное,— заявила я, улыбнувшись. — Как будто вам неприятно. Я снова улыбнулась, чтобы не развивать тему, которую мне ужасно хотелось развить. 4. Случилось страшное. Мне навстречу неумолимо шагали Дашенька с Машенькой. У них уже заранее были заготовлены слёзы на глазах: — Как вы могли нас бросить? Дурные вести разлетаются мгновенно, ясное дело. Хуже того: за полчаса до того я стащила с себя чулки и уложила их в сумочку, чтобы прогуляться босиком по отмели на Нижней Банке — вода ледяная, и мои ноги по щиколотку были предательски более розовыми, чем привычно бледными. Это, как ни странно, чтобы освежить голову после разговора в «Таинственном погребке». Мы договорились с девочками, что они приглашены ко мне на чай в субботу, и их лица сразу расцвели. На самом деле, было бы предательством бросить моих учеников насовсем. Я пришла домой, включила музыку, разделась до состояния бразильской карнавальной танцовщицы — в тот момент, когда танцы становятся особенно жаркими — и принялась за уборку. Не понимаю, как мне его голос мог казаться высоким. Скорее мягкий? Иногда резковатый, порой вкрадчивый, но высокий — нет, вряд ли. «Кристина, вы ведь не поверите, если я скажу, что я капитан межзвёздного корабля, заплутавшего во времени? Что я просто жду, пока придёт то время, когда я родился, а пока приходится коротать дни, ухаживая за молоденькими учительницами». У меня по рукам и ногам пробежали мурашки. Я представила тембр его голоса, как если бы он говорил по-французски. Околесицу всякую говорил, прошу заметить, просто чтобы меня развлечь. «Я знаю, кажется, четыре или пять десятков языков. И звать меня на самом деле Мигель, я в прошлом ещё и пират-корсар». Я тихо смеялась, чтобы скрыть смущение и другие неприличные ощущения. Особенно приятен тембр голоса как раз в нижней части диапазона. Мурашки совсем сошли с ума, и я накинула рубашку. Через час комнаты блестели, и я в самой замысловатой позе устроилась на диване, укутавшись в рубашку и укомплектовавшись книжкой. Правда, строчки читались через одну-две, наползали на мысли и поддавались им, так что я сварила бразильский же кофе и медитативно выпила его. Нельзя поддаваться весне настолько. Весна хороша и сама по себе. 5. — Увольняетесь? — спросил Деревянко, заглядывая в комнату отдыха.— Ну-ну. Я и не думала, что в школе у меня накопилось столько вещей. Чашка, электрический чайник, банка с кофе, журналы, ручки, два блокнота, полотенце, бальзам для губ, ложечка для обуви — терпеть не могу смятые задники у туфель,— книги, фоторамка без фотографии (весенний подарок), туалетная бумага, мятные леденцы, набор пластиковой посуды и что-то ещё. Появилось большое искушение раскрыть окно и вытряхнуть всё это наружу, и забыть тут же. А ещё лучше — кидаться в Деревянко, укрывшись за рукомойником. Не любила я его с младших классов и до окончания школы. Я кивнула ему, сдержав порыв. — Послушайте, вы, кажется, учились у нас в школе? И почему у всех физруков такая хорошая память? — Некоторое время,— осторожно отвечаю я. Одиннадцать лет — это ведь некоторое время, я не сильно лукавлю. — А это не вы с Тепловой и Светлицыной заперли в шестом классе Любу Мишину в кладовке? А её вещи покидали за окно? Я улыбаюсь и качаю головой: — Не припомню такого. Надеюсь, это прозвучало достаточно убедительно. Деревянко покачал головой и ушёл. Я вздохнула. Я совсем не любила эти воспоминания. Теплова и Светлицына действительно решили проучить Любу за постоянные доносы, хорошо напугали, но не более: через час попросили завхоза сходить за новыми моющими средствами, и он нехотя пошёл в кладовку, отругав Любу, что забралась куда не следует. Я присутствовала только для того, чтобы Теплова со Светлицыной меня не начали ненавидеть; они были идейными борцами, а сейчас обе замужем, одна в Бельгии, другая в Брянске. Да, и было это в седьмом классе, тоже весной. Набив два огромных пакета до отказа, я вызвала такси, отвезла вещи домой, надела джинсы, курточку и кроссовки и отправилась гулять. Смешанное настроение: мне до предела надоела школа, но было грустно бросать тех учеников, которым было со мной по-настоящему интересно, и все эти воспоминания… — Мне кажется, вы грустите,— сказал Шахимат, как обычно, появившись из нуль-пространства. Я вздрогнула и сказала резко: — А мне кажется, вы за мной следите. — Я? — он выглядел растерянным. — И дня не проходит, чтобы я вас не встретила — в самых разных местах. Шахимат немного помолчал, но ответил: — Если вам моё общество не очень приятно… — Представьте себе, я иногда хочу побыть и в одиночестве.— Это была только отчасти правда. Школа и постоянное общение утомляли, но не до такой степени. Шахимат приподнял шляпу и, ни слова не говоря, ушёл в сторону аллей. Я стояла и смотрела ему вслед. Парочка подростков иронически на меня посмотрели, проходя мимо, и что-то съязвили вполголоса, давясь смехом. 6. С моей позиции весь путь Шахимата прослеживался великолепно, но на слежку я потратила почти четыре часа. Он словно никуда не торопился; словно намеревался прожить десять жизней, и пока неспешно смаковал только первую из них. Он посидел на скамейке в аллее, потом прогулялся вдоль реки, не менее часа пил кофе на открытой террасе «Элюзиона», а потом пешком направился в сторону южных кварталов. Я тихо следовала за ним, отставая на два-три дома. Через полчаса неторопливой прогулки он начал забирать восточнее, направляясь в ту сторону, где находился мой дом. Я немного удивилась, но теперь старалась не выпускать его из виду ни на секунду. Апрельская улица, бар «Таверна», ещё два дома… Шахимат зашёл в мой подъезд; полминуты помедлив, я отворила дверь своим ключом — в подъезде не горел свет, и я не боялась того, что он меня заметит. Лифт. Я, вздохнув поглубже, бегу вверх, перепрыгивая через две ступеньки; четвёртый этаж, лифт останавливается, и я вжимаюсь в стену на пролёт ниже, стараясь не дышать. Шахимат оглядывается — он освещён тусклым светом из крошечного окна; достаёт из кармана ключ и отпирает дверь квартиры напротив моей. На ходу разувается и закрывает за собой дверь. Тишина. Стучит сердце. Я могу дышать. Поэтому я сажусь на корточки, прислонившись к стене, и жду минут десять. Стараясь не шуметь, поднимаюсь к своей двери, бесшумно отпираю её и просачиваюсь внутрь. Затаив дыхание, закрываю дверь. Сбрасываю кроссовки и куртку. Джинсы. Падаю в кресло. И позволяю себе длинное и замысловатое ругательство на французском языке. Вслух и с выражением, конечно. Я разглядываю свои ноги. Очередной синяк на бедре уже почти прошёл. Я поняла, откуда они берутся. Я слишком стремительно прохожу мимо учительского стола, слишком много страсти в моих движениях. Душ. Я нахожу самый короткий халат, тапочки, беру в руки полотенце для антуража и выхожу в подъезд; звоню в противоположную дверь. Лёгкие шаги — я недоумённо слушаю их; дверь распахивается, и передо мной — ослепительная высокая блондинка с волосами длинными, чуть ниже пояса, с голыми ногами, в шортах и в очень, очень короткой майке. Я съёживаюсь под её проницательным взглядом и лепечу что-то вроде: — У меня соль закончилась, а я… в общем, хотела одолжить немного. Девушка очень внимательно смотрит на меня. И говорит: — В следующий раз позаботьтесь, чтобы из квартиры хотя бы пахло готовкой. И халат чуть подлиннее, если можно. Вы знаете, я сначала на вас на всех ругалась. А сейчас сил больше нет. Я понимаю, Шахимат красивый. Но он же не единственный мужчина в мире. А вы уже четвёртая, кто за солью заходит, это только за неделю. И все в очень коротких халатах. Она аккуратно захлопывает дверь. Тихо, но гневно. Краска неумолимо заливает мне лицо. А потом я едва ли не сгибаюсь пополам от смеха — я представила ситуацию глазами несчастной блондинки; не буду же я ей объяснять, что я хотела вторгнуться на запретную территорию и выяснить, зачем он за мной следит. Всё равно не поверит. Хотя кого я обманываю. 7. Шерлок Холмс из меня никакой. Совершенно очевидно, что лейтенантом Коломбо, Эркюлем Пуаро, Эрастом Петровичем и прочими Натами Пинкертонами мне тоже не стать. За дружеским чаем с Шахиматом и его длинноногой платиновой Верочкой я выяснила, что они живут напротив меня уже второй месяц. Меня уговаривали остаться, предлагали вслед за блинчиками с икрой всякие другие фаршированные перцы, голубцы и осетровых, но я жалобно смотрела и просила Верочку понять меня как женщина женщину: — Тебе я всё равно не конкурент,— говорила я,— пощади мою талию. Меня отпустили и даже поцеловали, не скажу кто, потому что лучше бы Шахимат, и я почти полчаса нетерпеливо ходила по квартире, переоделась в костюм и туфли, навела лоск и снова стала стучаться к соседям. Верочка открыла недоумённо; я пояснила: — Я в центр собралась, а телефон не могу найти — я у вас не могла оставить его? — несчастным совершенно голосом. Мы искали его втроём и, конечно, нашли; завалился за подлокотник дивана, на котором я сидела. Ну, то есть я нашла, конечно. Отбежав от дома на порядочные два с половиной километра, я нашла уединённую скамейку и включила запись на диктофоне. Запись была глухая, сквозь вату — телефон с включённым диктофоном всё-таки лежал между диванных подушек,— но всё равно было слышно почти всё. «Всё нормально?» — её голос.— «Да. Очень естественно». — «Точно?» Пауза, потом её же голос: «Что не так?» — «Да не знаю. Она всё равно догадается, мне кажется». Сейчас его голос кажется даже низким, с лёгкой хрипотцой. Ветер налетает, и по ногам у меня снова бегут мурашки. Очень, очень долгая пауза, ещё несколько незначащих слов. Потом непонятное голосом Веры: «Всё, я в шкаф». — «Подожди до вечера. Ещё надо немного здесь побыть». — «Вернётся?» — «Не уверен, но лучше доиграй». Она сдерживает смех и кричит: «Не выключай, пожалуйста, я тоже буду!» — «Ладно!» — он подыгрывает. Ещё тишина, шаги, болтовня о погоде. И мой стук в дверь, и шумные поиски телефона. Я пытаюсь догадаться, о чём я могу догадаться. И не хочу этого делать, поэтому иду к реке. И где потерялся Лисарасу? Никогда не любила школы — все беды от них. Чёрт! Через час придут Дашенька с Машенькой, а у меня к чаю ничего нет, и в ванной трусы после стирки сушатся. Я резко меняю маршрут и бегу в кондитерскую.