На грани.

Они стояли на Сенатской площади, уверенные в своих намерениях и счастливые. Был морозный день, но солнце пробивалось сквозь тучи, как бы говоря о том, что даёт благословение на совершение такого дела. Но не все шло так гладко. Был один человек, на которого возлагалось много надежд, сейчас пребывавший в сомнениях.  — Один выстрел и не с кем будет разговаривать. Идёмте, ну, идёмте! — в изнеможении кричал Кондратий Фёдорович. Горло сдавливало от простуды, а кашель так и норовил вырваться. — Господин литератор, ступайте домой, лечите простуду, не до вас. — растеряно бегал глазами диктатор, в его глазах читался явный испуг. — Вы трус, — Вы безумный, Кондратий Фёдорович, но всё равно — спасибо. — сказал Сергей и ухмыльнулся, находясь ещё в той же растерянности. — Я безумен, а вы слишком умны и рассчетливы, князь… Безумцы меняют мир! Безумец Наполеон! Безумец Брут! Безумец Христос! Идите на площадь и побезумствуйте! Ну хоть раз в жизни! — кричал в приступе ярости Рылеев. Он не верил, что именно Сергея Петровича придётся уговаривать. — Ступайте домой! Вы мешаете. — Будьте вы прокляты. — отчеканил Кондратий, а потом добавил, — Но знайте, что именно Вы были моим вдохновителем, Сергей Петрович. Я всегда ровнялся на Вас. Я знаю, что больше нам не суждено увидеться. Так знайте же, что я любил Вас. Несмотря ни на что. Рылеев удалился. Ушёл смотреть на то, как русские стреляют в русских, как умирают люди, любившие родину, как теряет надежду русский народ, который раньше было не сломить. Так и норовившая скатиться слеза застыла от холода на покрывшейся румянцем щеке, Рылеев смахнул её, уверенно идя на смерть. *** Всем планам, которые они строили, не суждено было сбыться. Ну, что ж поделаешь, так решил Господь. Теперь же пять революционеров сидели в тюремных камерах, приговорённые к смертной казни. Исход событий был предопределён до восстания, даже до рождения самих этих личностей, исход знал только Бог. Кондратий Фёдорович не мог поверить, что Трубецкой поступил так со всеми ними. Да он просто трус! Он вершил судьбы людей! Может быть, если бы в нем была хоть доля смелости, все было бы по-другому? Константин сейчас бы заправлял делами, а Николая никто бы даже и не вспомнил. Но нет. Сейчас они сидели, дожидаясь их смерти. Капли мерно постукивали об пол, напоминая о реальности происходящего. Слабый солнечный свет прорвался через единственное маленькое окошко, находившееся в самом начале длинных коридоров этого места. А ведь так хотелось бы сейчас взглянуть на Русь-Матушку. Последние часы, проведённые на этой земле. Дай только волю, и Кондратий Фёдорович напишет кучу поэм и стихов о чувствах, которые сейчас овладевали им. Но перед ним лежал только один листок. Не было сомнения в том, для кого он посвятит его. «Я всё сказал Вам на площади, но вынужден, нет, хочу объясниться. Вы поступили гадко, но я Вас не виню, Трубецкой. Вы были и всегда будете мною обожаемы. Вы могли бы стать отличным диктатором, но, увы, выбрали другой путь. Но, повторюсь, я Вас не виню. Несмотря на этот поступок, Вы остаётесь тем человеком, за которым я когда-то пошёл. Спасибо Вам, Трубецкой, не вините и вы меня, увы, контроль над чувствами мне не подлежит. И прощайте». Всю оставшуюся ночь Кондратий не смог сомкнуть глаз. Все события его жизни проносилось перед глазами. В соседней камере слышался голос Серёжи, успокаивающего Бестужева-Рюмина. От Миши то и дело доносились всхлипы. Он не готов прощаться с жизнью. Точнее, он не готов прощаться с Муравьёвым-Апостолом. — Миша, прошу тебя, успокойся. Я люблю тебя, всегда любил. И ты это знаешь. Мы встретимся с тобой там, и все будет прекрасно. Слышишь меня? Слышишь? Кондратий даже завидовал им. Они проводят последние часы жизни вместе. Они не должны умирать, только не они. Они должны провести достойную жизнь, которая будет полна любви. Михаил и Сергей всегда были вместе, но недостаточно много, чтобы насытиться. Они не должны уходить, только не они. Рылееву тоже не помешало бы уткнуться в плечо к Трубецкому, но, увы, обстоятельства не позволяют. Да что уж там и говорить, Трубецкой и вовсе того не хочет. А в России даже такое недопустимо. Рылееву определённо было стыдно за свои чувства, но он не мог ими управлять, а так хотелось бы. Так Рылеев и пролежал до рассвета, думая о ярких зелёных глазах, в которых отражалась вся его жизнь, пока декабристов не пришли забирать. Их вывели как настоящих преступников, потому что таковыми они и были. Солнце встало, окрасив небо в приятный розовый свет. Кондратий лишь подумал о том, что это их последний рассвет. Эшафот был уже готов, так что сомнений в приближающейся смерти не было. Среди толпы солдатов, окружавших эшафот, Кондратий выловил Трубецкого, который тоже смотрел на Рылеева. Был Сергей в пяти шагах от Кондратия Фёдоровича, но подошёл ближе, пытаясь что-то вымолвить. Но Рылеев только аккуратно отдал ему свёрнутую записку, вглядываясь в Трубецкого последний раз, запоминая каждую деталь, чтобы потом унести этот образ с собой, и продолжил своё движение, поднимаясь по лестнице. «Господь так решил, значит так и будет» — подумал про себя Рылеев, на которого уже натягивали плотную ткань, через которую не видно абсолютно ничего. Накинув веревку и затянув потуже, от него отошли, оставив последние секунды перед смертью. Верёвка уже давила, несмотря на то, что ноги Рылеева ещё стояли на досках, дожидаясь падения. Пред глазами стоял все тот же Трубецкой, с его проникновенными зелёными глазами и словами, которые он не успел высказать, с его покрасневшими глазами, показывающими, что он не спал сегодня. Один миг, и Рылеев чувствует нехватку воздуха, но не обращает на это особого внимания. Трубецкой — единственная мысль в его голове. Шею сдавливает ещё сильнее, голова начинает адски пульсировать. А потом Кондратий слышит звук рвущейся верёвки и падает на землю, ударяясь о доски. Боль пронзает тело, но дышать становится легче. Рылеев отчаянно пытается стянуть с себя петлю, что у него получается, а затем снимает с себя плотную ткань, снова смотря на признаки жизни. Последнее, что он слышит, это голос Муравьёва, хриплый и тихий: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!». А потом у Кондратия темнеет в глазах, и он теряет сознание. *** Очнулся Кондратий Фёдорович, что очень удивительно, на мягкой постели, укрытый мягким одеялом. В удивлении поэт приподнялся на кровати. Голова отдавала сильной болью, виски сильно сдавливало, воспоминания нахлынули на Рылеева болезненной волной. Стук в дверь. Рылеев ничего не отвечает, но вошедшему это и не нужно. — Господин литератор, — отчеканил вошедший Николай. Поэт даже не повернулся в сторону правителя, не признавая его. — Какой же из вас правитель, если вы даже повесить революционеров не можете?! — не без усилия сказал Кондратий, борясь с головной болью. Несколько минут они провели в молчании, но потом Николай подал голос: — За вас упросили, — твёрдо сказал Николай, не обращая внимания на слова литератора. — Вы не будете повешены повторно. — Николай встал со стула, на котором с гордым видом сидел ранее, и пошёл на выход из комнаты. — Кто упросил? — спросил поэт, когда Николай уже находился в проёме двери. — Трубецкой. Дверь закрылась. Злоба охватила литератора, не смотря на то, что он должен благодарить Господа. Рылееву отчаянно хотелось увидеть Трубецкого, чтобы все сейчас же высказать ему. Рылеев тотчас же выскочил из комнаты, в которой находился, и прямо в тонкой рубахе, без сапог, побежал к выходу. Голова болела, но не было времени обращать на это внимание, потому что перед ним стояла задача сложнее. Петербуржцы оглядывались на безумного Рылеева, бежавшего по улицам совершенно босым, но поэта это нисколько не волновало. Пусть думают, что хотят. Пару часов назад он был на пороге смерти, а сейчас ему дали волю жить. Ему совершенно все равно было на других, они не висели в туго затянутой петле, они не думали о том, что их жизнь вот вот закончится. Рылеев добежал до Галерной и остановился на входе у особняка, пытаясь отдышаться. Секундное замешательство моментально прошло, и поэт со всей силы затарабанил в дверь. — Откройте же, Трубецкой! — что есть мочи закричал поэт. Дверь отворилась и за ней показался удивленный взгляд Сергея Петровича. Сам Трубецкой был не готов принимать гостей, об этом говорил его вид: заспанные глаза, растрепанные кудри, рубашка, быстро накинутая на голую грудь. Рылеев церемониться не стал: толкнул Трубецкого в грудь, закрывая дверь и разозлено сказал: — Вы, Трубецкой! Зачем вы это сделали?! — срывался на крик Рылеев. — Вы изменник! Я готов был умереть за родину, мне не нужны ваши подачки! Я готов сейчас умереть! Отговорите Николая обратно, я хочу быть повешенным, потому что мои братья, с которыми я прошёл этот путь, сейчас либо уже там, — поэт указал рукой вверх. — Либо дожидаются часа своей смерти! — Успокойтесь, господин литератор! — грозно сказал Трубецкой, крепко сжимая плечи Рылеева, не давая продолжать махать ему руками. — Я должен умереть! Верните меня туда! Я готов был это сделать! — срываясь на плач кричал Рылеев. — Вы никому ничего не должны, Кондратий Фёдорович! — вспыльчиво отвечал Трубецкой. Он ласково провёл рукой по следу, оставшемуся от петли, и заглянул в полные слез глаза Рылеева. Вся ярость мигом пропала, и осталось только сожаление. Как бы он жил без своего поэта? Без этого важного в его жизни человека, ранее старательно выводившего на листке бумаги свои поэмы? Трубецкой притянул литератора к себе, обнимая его до слабого хруста в руках, сильно сжимая. Кондратий содрогался в его руках, рубашка диктатора промокла от слез, но литератор податливо вжался в Сергея Петровича. И в этой тишине было больше слов, чем в самом долгом разговоре. Им не нужно было ничего говорить друг другу, они и так сказали все, что надо было. И хоть никто и не проронил ни слова, в воздухе отчетливо витали слова любви друг к другу. Оба не могли понять, как они потеряли все своё время, не признавшись в чувствах, терзавших их сердца, раньше. Оба не могли понять, что бы было, если бы одного из них не было на земле. Но оба понимали, что отчаянно любили друг друга и не смогли бы отпустить больше никогда.