Тишина

Ичиго слышит. Он прекрасно всё слышит: шоркающие шаги врачей за дверью, дребезжание воздуха около их ртов. Он слышит тишину, выкрикиваемую пустым, слышит его металлическое молчание у самого своего уха. Ичиго чувствует волосками на коже отсутствие его дыхания. Он ощущает пустоту и прекрасно чувствует самого Огичи. В глазах пустого плавает его – Ичиго – отражение и отштукатурено-белый горизонт позади, и Ичиго видит – слишком уж нечётко – отвратительно осунувшееся лицо. Он не помнит, когда в последний раз видел самого себя, и вообще мало чего помнит. Из жёлтой радужки на него смотрят две кофейные дыры. Он видит, что его собственные глаза мутные и заплывшие, и кофе они напоминают лишь по определению – на деле название этого цвета Ичиго вспомнить не может. Он заглядывает глубже, опускаясь ниже по своему телу: обтянутые кожей шейные хрящи, жилы. Ичиго чувствует пальцами – своими или Огичи? – острые ключицы, и не может понять, это на самом деле его кости или просто спицы, воткнутые под кожу. Он чувствует рёбра под кожей, чувствует провал на месте солнечного сплетения. Ичиго чувствует свой язык, застрявший в горле – он не может выдавить из себя ни звука. Берёза долбится в окно, сгорая на майском солнце. Ей жарко – Ичиго видит на оконном стекле её пот. Решётка отбрасывает длинные тени в комнату, и периферийным зрением Ичиго видит Огичи в клеточку. Огичи в решёточку. Он видит эдакого Огичи-диез, застывшего даже сильнее, чем обычно. Он видит его непривычно живым и непривычно мёртвым. И совершенно непривычно безумным, чересчур безумным. Ичиго слышит. Он слышит жужжание тишины у левого уха. Слышит оглушительное цоканье шпилек зама главврача; слышит дребезжание лампочки под потолком – выключенной лампочки. Ичиго слышит, как что-то зовёт его из самой пучины жёлтой бездны – слышит страждущий вопль. Он абсолютно не помнит, где уже мог такое слышать, да и не хочет особо. Ведь ему достаточно Огичи. Он переполнен им настолько, что тот льётся через его края. Через края сознания Ичиго. Он ведёт рукой ниже, прямо по шестой паре рёбер – кожа натянута, как обёрточная бумага. Ичиго чувствует свой желудок, практически прилипший к позвоночнику. Чувствует сам позвоночник, в который упирается тень от решётки и раскалённо-колкое майское солнце. Кожа едва-едва проминается – настолько натянута – под его пальцами, а потом сменяется жестковатыми волосками. Они светло-светло рыжие – Ичиго видит их отражение в зрачках Огичи. Они вертикальной полосой перечёркивают пупок и прячутся под резинкой больничных серых штанов. Эти штаны – грань, отделяющая выбеленный мир, пахнущий пропаренными простынями, и Огичи, который то диез, то не диез, друг от друга. Эти штаны – грань, снова и снова спасающая Ичиго от падения в жёлтую пропасть. Ичиго чувствует. Чувствует, как по резинке штанов проходится костлявый палец. И ещё один. И ещё. Чувствует, как её поддевают длинным ногтем, царапая бедренную кость. Ичиго слышит, как Огичи постукивает её. Тук. Тук. Тук. Он прикрывает глаза – смотреть на это совсем не хочется. Ичиго думает о том, как ему не нравится своё тело: оно какое-то чересчур нескладное и несуразное, хотя он и не помнит, что бы его ещё когда-то посещали такие мысли. Он смотрит на Огичи, который плавно из-под стенки перетекает между его ног. Да, Ичиго совсем не любит своё тело, он даже внимания на него обычно не обращает. Но сейчас видит, как белёсая макушка опускается к худющим, будто иссохшимся бёдрам – между ногами огромная дырища, в которой, как думает Ичиго, могла бы уместиться китайская семья (хотя он совершенно без понятия, откуда именно такие мысли и кто такие китайцы). Он думает, что выглядит пожёванным – жизнью, маем, Огичи. И снова прикрывает глаза. Ичиго думает о том, как ему не нравится своё тело: оно чересчур отзывчивое. Но его вполне устраивает тело Огичи, и совершенно не интересует положение, в котором он находится, не интересуют причины, по которым он оказался в этом месте – он их даже не помнит. Ичиго интересует только Огичи: его пульсирующие зрачки, бешеный оскал и истории, преисполненные какой-то слишком уж явной ненормальности. И зубы, прихватывающие резинку штанов вместе с кожей у низа живота. Ичиго хочется кричать – просто от того, что Огичи такой мертвецки горячий, горячее всех живых, – но язык разбух и провалился в глотку. Ичиго хочется рвать на себе волосы, но тишина настолько сильно вдавила его в кушетку, что он даже веками пошевелить не может. Перед глазами всё плывёт, а по внутренней стороне бедра проходится скользкий синий язык – Ичиго не видит, он просто знает. Он просто чувствует. Огичи берёт в рот не сразу – сначала долго вылизывает бёдра – внутри, снаружи, вдоль и поперёк. Он кусается и, чёрт бы его побрал, не издаёт ни звука. Наверное, с ним что-то не так, думается Ичиго. Пустой сплёвывает на ладонь, размазывая слюну по члену. Пихает Ичиго под поясницу подушку, чтобы было удобней. Берёт в рот яички. Заглатывает. Облизывает. Ласкает губами. Смакует. Совершенно не смотрит на Ичиго, делая вид, что ему не интересно, и теребит большим и указательным пальцами крайнюю плоть, средним размазывая смазку. Огичи жутко пошлый – он постоянно заставляет Ичиго краснеть. Его потрясывает. Их обоих, на самом деле, жутко трясёт. Огичи – от сумасшествия, Ичиго – от желания. Солнечные зайчики бьются о стекло, на спор пытаясь попасть в палату. Потолок перед глазами Ичиго кружится и блестит – и майское солнце смотрит из окна воинственно, пытаясь, наверное, испепелить десять квадратных метров выбеленного сумасшествия. Огичи ведёт языком от яичек к основанию, выше, выше, до самой головки. Он водит по её краям кончиком языка, задевая их резцами – Ичиго прошибает ток, он лежит, скрючив пальцы на ногах, вцепившись одной рукой в край кушетки, а второй в собственную грудь. Царапает кожу по краям солнечного сплетения, цепляется пальцами за торчащие рёбра – лишь бы не упасть, лишь бы не утонуть. Ичиго чувствует, как Огичи заглатывает его член. Насаживает свою голову на него, глубоко-глубоко, губами, наверное, касаясь яичек. Ичиго чувствует, как миндалины проминаются под его твёрдой головкой, чувствует упругость мышц горла, и рвотный рефлекс, подавляя который Огичи прикусывает ствол его члена. Тишина вокруг Огичи стонет – Ичиго это чувствует. Пустой надавливает под яйцами, заставляя Ичиго выгнуться, стукнуться макушкой о стену позади. Ичиго опять прикрывает глаза – смотреть хочется ещё меньше – от белёсо-седой макушки, маячащей вверх-вниз, его укачивает. Темп – сумасшедший, Огичи – сумасшедший. Воздух, пропитанный тишиной, тоже не совсем нормален, а Ичиго, кусающий косточку на собственном запястье, ещё больше далёк от нормальности. Он кричит – имя пустого, названия месяцев, названия орехов и сушёных фруктов; смотрит, как решётка становится тоньше и длиннее, как она тает. Солнце за толстым пыльным стеклом оранжевеет, стекая по стене около головы Ичиго. Он ловит его ресницами, щуря глаза, – застоявшийся кофе, – и кончает, прокусив кожу у основания большого пальца. И захлёбывается смущением, не успев даже отдышаться, потому что Огичи – чёртов, чёртов Огичи! – глотает всё до последней капли, утерев с подбородка то, что вытекло из его рта. Ичиго чувствует, как в его колено упирается мокрая ширинка пустого – тот спустил прямо в штаны, – и думает о том, что теперь будет чем поддеть его. На столе стоит миска с орехами кешью, на стенах – солнце в клеточку, в воздухе – тишина. Ичиго уверен, что это затишье было всего лишь затишьем перед бурей.