///
нависая над ирландским телом, поджаристым генриеттовым солнцем, почти вплотную, лицом к лицу с минимальным зазором между двумя физиономиями, джозеф в который раз задаёт неиссякаемый вопрос, практически не надеясь получить в ответ что-то вразумительное: — можно? как и ожидалось, ладони линча сдержанно, но резко начинают упираться в чужие плечи, постепенно отстраняя в молчаливом отказе. — ты многое теряешь, — отшучивается кавински, не скрывая досады в голосе. — ну как там, приход приходит, не? а то меня уже понемногу начинает накрывать. — да пока что-то непонятное. ронан приподнимается на локтях, пока его собрат по надвигающемуся трипу спускается ниже, и взгляд сновидца случайно цепляется за отражение в зеркале, стоящем сбоку от разложенного дивана с прожжённой обивкой. у линча за пазухой всегда хранилось множество секретов: старые шрамы различной степени тяжести, неброский католический крестик на тонкой серебряной цепочке, разрывающие реальность штучки, известные лишь двоим похитителям грёз, и липкая мокрая дорожка на груди от шершавого языка кея. смотря на себя, заточённого в грязной стекольной тюрьме, он думает об ещё одной тайне, пугающей своей убийственностью. старое предсказание, впивающееся в нутро миллиардом заточенных игл (больнее, чем розочкой от пивной бутылки), о том, что... — ох, — ронан вздыхает от неожиданной лёгкости, расползающейся по телу от конечностей к сердцу. — ага, — улыбка кавински тонет в игривом прикосновении тёплых губ к чужому паху. невесомости становится тесно в туловище, из-за чего той приходится пробираться по пищеводу к бритой голове, чтобы заполнить, опустошив, вечно напряжённый разум. — ты делаешь это от скуки или тебе на самом деле не поебать? — кей отрывается от ласк и, подобно предшествующей волне, снова оказывается напротив лица линча. — что делаю? — лежишь подо мной как минимум. взгляд джозефа прожигает кожу ничем не прикрытым любопытством, оставляя метафизически покалывающие следы. — а какая разница? — так тебе похуй или нет? поражаясь необременённости собственных слов, вырывающихся наружу через онемевший рот, ронан говорит: — мне не похуй. и улыбка кея отпечатывается сдавленным комком света в районе солнечного сплетения. — хочу поцеловать тебя, — кавински несильно кусает острую скулу, усыпанную едва заметными созвездиями веснушек. — нельзя, — честно отвечает линч, слишком поздно понимая, что это вообще-то нисколечко ни в его духе, и после небольшой паузы, сопровождаемой тяжёлым дыханием развалившихся на диване обмякших тел, вставляет: — это идёт вразрез с моими принципами. — то есть, бля, объёбанные отсосы с твоими принципами не конфликтуют, да? — медаль за догадливость, кей. — давай по-другому. _почему_ ты не хочешь меня целовать? — ладони мягко обволакивают загорелое лицо ирландца. устало прикрывая веки из-за необходимости в очередной раз идти вразрез с собственным образом-я, линч почему-то даже не собирается с мыслями, не выстраивает бетонные замки, не раздумывает о возможных обходных путях, а лишь вздыхает: — когда-то давно, когда я был всего лишь ребёнком, ненормальная тётка прицепилась на улице к нам с матерью и мэттью и начала загонять о каком-то то ли проклятии, то ли предназначении — хуй разберёшь. типа, представляешь, якобы, если я поцелую свою истинную любовь, она умрёт. ожидающий чего угодно, начиная какой-то запутанной пуританской хренью (ага, речь по-прежнему идёт о трахальщике всего условно нормального) и заканчивая слезливой психотравмой, коих у ронана наверняка и так вагон и маленькая тележка, но явно не этого, кавински будто давится воздухом, возбуждаясь от внезапной правды лишь сильнее. — звучит как типичный высер попрошайки-гадалки. вижу-вижу: карма грязная, сглаз, порча. позолоти ручку, и всё пройдет. мерзкая непроверенная тайна изрядно так поганила жизнь именно отсутствием доказательств, в точку. — но ещё старая карга обмолвилась о таланте воплощать сны в реальность. — оу. оглушённый наступившей тишиной, джозеф, пытаясь сохранить интимность момента, шепчет: — можешь убить меня. я не против. и, отчаявшись, тянется к губам, фиксируя руками чужое лицо, но целует лишь ладонь линча, неожиданно возникшую в качестве непробиваемой преграды. — нет, — в этот раз отказ приходится озвучивать для убедительности, хоть вибрирующее нутро и противится отрицанию. — это то «нет», которое означает «джози, я хочу тебе отсосать»? — это то «нет», переступив через которое, ты получаешь золотой билет на хер. — надеюсь, на твой? — смеётся торчок, но тут же спохватывается, восхищаясь внезапно пришедшему осознанию. — неужели ты действительно думаешь, что я могу оказаться твоей истинной любовью? но вместо ответа ронан может лишь повалить джозефа на спину и, оказавшись сверху, стыдливо уткнуться в чужую грудь. кто же знал, что яд кавински окажется ничем по сравнению со скрывающейся опасностью в виде манящего оскала линча? кто же, кроме самого кея, знал, что главным эффектом дизайнерской наркоты, спизженной им из снов, будет невозможность солгать?///
если бы джози знал, что нежелание целоваться у линча, построенное на страхах убийства и потери, будет так сложно брать во внимание, постоянно напоминая себе о невозможности разрушать — а это всё, что он вообще умел, — чужие границы, то, наверное, наслаждался бы сладким неведением с постоянными попытками, пусть и неудачными (а вдруг повезёт?). но теперь приходилось сдерживаться. тайны не открываются просто так, пусть и не вполне законным с точки зрения морали путём, и только глубокое уважение и признание чужой откровенности творили чудеса похлеще смирительной рубашки. но даже смирительная рубашка может прийти в непригодность и однажды расползтись по швам. — блядь, ты заебал! — отталкивая от себя агрессивно настроенного торчка, ронан срывается на крик. — хочешь сдохнуть? да пожалуйста! я собственноручно готов тебя убить, падла! в планы сновидца определённо не входили страстные поцелуи с возможными летальными исходами, но намерения его явно были серьёзными. собственноручно. кулаком по челюсти, содрогаясь от пробегающего мурашками по спине похрустывания. с потерей равновесия у этого надоедливого, непонятливого и вроде как даже в какой-то степени любимого ублюдка. оправившийся после неожиданного удара кавински, перемещаясь с небывалой для пострадавшего скоростью, наносит ответный — под дых. толкает в грудь, валит на землю, в падении присаживаясь поверх тела, и бьёт, бьёт, бьёт, бьёт, бьёт, бьёт, бьёт по морде в попытке вытрясти всю дурь. да завали ебало господи бля да какая нахуй разница сдохну и сдохну саморазрушение вот что действительно важно говорил тайлер дёрден говорю я отсоси пидор пидор пидор джозеф не понимает, какие слова вылетают наружу из сорванного горла, а какие отбиваются, как миллиард маленьких мячиков, о стенки воспалённого мозга. всё это неважно. важно прижаться к разъебанному, кровоточащему, забрызганному не только красной жижей, но и слюной, и потом, стекающим со лба, и соплями, вылетевшими из разбитого носа линча, лицу, к блядским чужим губам своими — напухшими и саднящими. важно замереть в этом несчастном мгновении, осознав, что ни единый сорт наркоты не сможет приблизить к такому ебейшему уровню адреналина. важно понять, что всё закончилось, и всё в порядке, и все живы и целы. несмотря на то, что больше всего пострадала мордашка ронана, сломанным и покалеченным кажется именно кей. махом соскочив с насиженного на груди сновидца места, джозеф сплёвывает кровь на грязный асфальт, осматривается по сторонам, дышит так глубоко, как только может, пытаясь разорвать собственные лёгкие в клочья. протягивая ноющую ладонь распластавшемуся на земле линчу, кавински лишь усмехается, и звук его голоса проходится по комку света в районе солнечного сплетения острой бритвой: — убил.