Котята и не-котята

– Странно ты рассуждаешь о предательстве, – сказал в один вечер Андрей; в один из тех редких вечеров, когда мы отложили свою войну. – Всех ведь предали, не только тебя одну, – продолжал он. Я знала, что он пустится в рассуждения о развале Советского союза, о чьих-то рухнувших планах и прочей ерунде, но для меня это никогда не значило ровным счётом ничего. Предали тех, кто во что-то верил, что-то строил, за что-то воевал и проливал свою кровь, к чему-то стремился, – всех тупо ослепила вера. И меня она ослепила: я верила, что друзья – это люди, которые не швырнут тебя в грязь и не будут наслаждаться твоей гибелью. А оказалась, что друзей не бывает. Есть только окружение; и тут только два варианта: либо ты ими пользуешься, либо они тобой. Третьего не дано. И мы все так или иначе начали пользоваться друг другом; как в животном мире. – Кто предал тебя? – зачем-то спросила я, хоть и знала ответ на этот вопрос; но молчать было странно – мы бы так и промолчали. – Не знаю, – ответил он, пожав плечами. – Просто чувствую, что предали, – добавил он, глядя впереди себя в одну точку. – И это хуже, чем знать: ты могла бы убить Алёнку, меня и вообще всех, кто к этому причастен. А я не знаю, кто виноват в моем случае... – Поэтому убиваешь всех без разбора, – фыркнула я, подавляя ненависть к этому уроду. – И я такой не один, – ухмыльнулся он и даже изобразил грусть. – Это вроде как и служит оправданием для себя: времена, мол, такие – нас предали, и мы мстим. – Да не тем, – я нарывалась на очередную ругань, войну, а он был не в том настроении; ему хотелось поговорить, порассуждать, и с кем, если не со мной – другом из двора юности. – Эль, не я тебе мстил, а она; ты знала, что она тебя ненавидит, – мне хотелось сказать, что я в это не верю, но слёзы уже готовы были хлынуть, и мне ничего не оставалось, как сорваться и свалить в свою комнату в его доме. В доме врага, который предал и которому я не могла отомстить, потому что он – сильнее. И, наверняка, он знал, что это – ещё хуже: я беспомощна, я всё равно завишу от него; всё равно с ним разговариваю; всё равно боюсь и вряд ли решусь убить своими руками, потому что, даже несмотря на то, что я ничего хорошего о нём не знала и не помнила, – чёртова вера продолжала слепить: мы друзья; мы были друзьями; друзей убить невозможно. И когда-нибудь станет лучше. На этом всё и стоит, превращаясь в тухлые консервы. И да, Андрей прав, как бы мне ни хотелось этого признать: предали всех, и все, несмотря ни на что, почему-то упрямо верили в лучшее. Дурацкое положение. Дурацкая вера. Без неё – мы бы все прыгали с окон, мостов и раскачивались в петлях. Кто понимал, что вера – ничто, так и делали. А я всё ещё живу и не верю, а боюсь. Чего – сама не знаю. Между моей верой и моим страхом давно следует поставить знак равенства; как, наверное, и в любых других случаях с ослепляющей верой в лучшее.