Нагота

Хосок просыпается, когда солнце уже собирается выглянуть из-под горизонта. В его комнате прохладно — видимо, дом еще не начинали протапливать, а потому каменные стены по-прежнему хранили в себе остатки ночного мороза. Вчера у него не было нормальной возможности осмотреть покои, так благосклонно выделенные ему на ближайшие пару недель, так что он только сейчас замечает высокий дубовый шкаф, заполненный множеством книг с кожаными корешками, большое окно и узкую балконную дверь, ведущую на небольшой выступ — с него открывается вид на скромный внутренний дворик с низкими фруктовыми деревьями и обширные поля за границами владения. Где-то возле кровати стоит старый письменный стол со стопкой свежей бумаги и еще один шкаф для одежды чуть поодаль. С постели Хосок поднимается тяжело — голову все еще колет тупой болью от бесконечных разъездов, а тело ноет после почти бессонной ночи — и босым шагает к своей дорожной сумке с документами. Остальные его чемоданы оставили возле гардероба, но он не планирует разгружать их. Ему не нужно много тряпья, хватит и пары брюк с рубашкой. Куда важнее — разобраться с записями. Хосок бережно выкладывает на рабочий стол толстую тетрадку, мятые листы с заметками, сделанными по пути в шатó Юнги, карандаш и ручку и присаживается на мягкий стул, принимаясь оформлять новый очерк. С первого этажа до спальни долетают глухие обрывки коротких разговоров суетящейся прислуги, но Хосок не прислушивается к ним, полностью погружаясь в кропотливую работу. Он делает аккуратные зарисовки окружающей природы, пишет о том, что Мин Юнги — его старый товарищ и просто хороший человек — совсем не изменился за столь большой промежуток времени, а также оставляет несколько глубоких мыслей в самом низу, помечая их мелким «P.S». Возможно, когда-нибудь его труды напечатают, но Хосок не хочет славы для конкретно этой работы. Она личная, сокровенная, от научного в ней лишь пару заумных названий растений да редкие заметки о погоде; гораздо больше там содержится баек и сказок, рассказанных бывалыми путешественниками где-то в захолустье, коротких описаний природы вокруг и житейского опыта, которого Хосок набирается с каждой поездкой все больше и больше. Он хотел бы, чтобы в публикацию отдали его наблюдения с раскопок на севере Греции или сборники, где достаточно емко изложены разные периоды истории, но редакции почему-то категорично не пропускали эти записи к печатанию. Хосок, по правде сказать, даже не расстраивался. Он заканчивает к восьми сорока и, быстро надевая на себя широкие брюки с белой рубашкой, выходит из спальни. По пути на первый этаж ему навстречу выбегает невысокий парень лет пятнадцати — он почти врезается в Хосока, резво выскакивая из комнаты в конце коридора, и низко кланяется, после скрываясь за ближайшим поворотом так быстро, что Хосок даже не успевает разглядеть его лица; только удлиненные шорты, синюю жилетку и светлые гольфы, достающие до самых колен. Его уже ждут в столовой. Стол накрыт богато — на нем стоят блюда со свежими фруктами, фарфоровые чашки для чая и тарелки с горками французских вафель под густым сиропом. Хосок, видя представленное изобилие, аппетитно облизывается и присаживается на стул. — Доброе утро, господин Чон, — Чимин, улыбаясь, входит в помещение и кладет сияющие столовые приборы Хосоку под нос. — Как спалось на новом месте? — Прекрасно, — Хосок улыбается ему в ответ. — Снилось что-нибудь? — Нет. После долгой дороги меня сморило так сильно, что в голову не лезла ни одна сторонняя мысль. Только желание поскорее отдохнуть. — Ну и хорошо, — Чимин бегло осматривает стол и, кивая самому себе, делает шаг в сторону двери, ведущей в гостиную. — Господин Мин уехал по утру, когда только светать начало, и попросил предупредить вас, что, возможно, задержится на виноградниках допоздна. Кажется, вам двоим лучше перенести изучение библиотеки до завтрашнего дня. — Ты провожал его в такую рань? — Я должен был. Это входит в мои обязанности. Хосоку хочется неприлично съязвить, впрыснуть яду в разговор — спросить об их с Юнги ночном рандеву и о том, входят ли и такие встречи в чиминовы обязанности, — но он молчит. Некрасиво. Неправильно. Было между этими двумя тогда что-то особенное, что-то неосязаемое и невидимое, но такое прочное, слишком давнее, прошедшее сквозь время и тернии, взращенное трепетно и любовно; такое, что огласке придать равно потери совести и чести. Хосоку его совесть и честь еще были дороги. — Так, что? — Хосок заинтересованно щурится. — Придешь ко мне часиков в девять за Кристи? Я подыскал тебе кое-что после того, как проснулся. Чимин радостно кивает в согласии и хочет было еще немного поговорить, но поджимает губы и мрачнеет, когда мимолетно замечает вальяжно входящего в столовую Донхена. Он молча кланяется Хосоку и шагает прочь, не желая попадаться мужу своего господина на глаза. Если они останутся в одном помещении хоть на несколько секунд, быть очередной бессмысленной ссоре. Непременно. — Доброе утро, господин Чон, — Донхен все же провожает сбегающего от него омегу тяжелым взглядом, но не сосредотачивает на этом свое внимание и присаживается за стол. — Доброе утро, Донхен-ши, — Хосок доброжелательно улыбается. — Я могу так к вам обращаться? — Конечно. Друзья моего мужа — мои друзья. Уверен, Юнги не стал бы таскаться с недостойными его проходимцами. По крайней мере, в далекой молодости. Донхен ухмыляется горько и натянуто. Хосок этой ухмылки не замечает из-за опущенной макушки молодого человека и, неопределенно хмыкая в ответ, тянется ножом с вилкой к подрумяненным вафлям на блюде. — Какими ветрами вас к нам занесло, господин Чон? — Донхен к еде не притрагивается и лишь наполняет дно маленькой чашечки терпкой заваркой. — Слышал, вы известны своими трудами в области археологии и истории. — Верно. Я публиковал несколько статей в научных журналах и газетах, но сейчас мне больше интересны путешествия и наблюдения. Местные в Провансе сказали, что Юнги живет совсем неподалеку и что у него имеется достаточно обширная домашняя библиотека, так что я решил совместить приятное с полезным — и товарища давнего навестить, и знаний поднабраться. — Саморазвитие — благое дело, господин Чон, — Донхен отпивает чаю, глядя в туманную даль за большим окном сбоку. — Когда-то и я стремился к знаниям, но, к сожалению, мои стремления на корню обрубила сама судьба. — Что-то серьезное? — Хосок взволнованно отрывается от вафель. — Развод родителей, бесконечные скитания по дешевым ночлегам с папой, собственная свадьба. Мне не было никакого дела до университета в то время, так что меня отчислили за пару месяцев до выпуска. Я предлагал руководству просмотреть мою готовую дипломную работу, но всем было все равно. — Почему не хотите попробовать поступить вновь? Сейчас двери учебных заведений открыты каждому, несмотря на возраст, пол и расу. Донхен кривится и качает головой, явно не желая продолжать общаться на эту тему. Хосок послушно обрывает разговор и, делая глоток чуть остывшего чая, вдруг предлагает: — Не желаете провести мне экскурсию по вашей библиотеке? Юнги предупредил, что задержится на виноградниках и вряд ли сможет поработать сегодня со мной, а я не хотел бы терять времени. — Почему вы просите меня? — Донхен смотрит на него удивленно, но сосредоточенно. Хосок невольно оглядывает темные синяки под глазами омеги, его впалые щеки, потрескавшиеся тонкие губы и хмурится, отвечая: — Юнги говорил, что вы часто засиживаетесь там до самого рассвета, из-за чего плохо спите по ночам, так что я подумал, может, вы достаточно хорошо разбираетесь в содержимом стеллажей? — Он выглядел взволнованным, когда говорил о моей бессонице? — Не могу сказать точно, — в легком ступоре лепечет Хосок. — Боже, чего я ждал? — Донхен сухо усмехается, смотря в низкий потолок. — В этом весь Юнги, — он тяжело поднимается из-за стола. — О чем вы? — Поставьте его перед выбором: подать стакан умирающему мужу или перевязать порезанный палец чертовому слуге, и он стремглав побежит в чулан за бинтами и йодом, — Донхен опускает взгляд и идет к выходу, оборачиваясь через плечо у самых дверей: — Я ничем не могу вам помочь, господин Чон. Дождитесь моего мужа и разбирайтесь со всем сами. Не беспокойте меня. Он скрывается во мраке коридора, оставляя Хосока наедине со своими мыслями и приглушенным грохотом посуды, доносящимся с кухни. Хосок в тишине доедает пару вафель, наваленных скорее от жадности, нежели от страшного голода, и наполняет чашку второй порцией чая. Юнги никогда не казался ему особенно странным человеком — обыкновенный парень, некогда лучший студент в их потоке, вечно приходящий на подмогу друг и просто хороший человек, ставший теперь вдруг пугающе далеким, тихим, скрытным. Тайный порок, схороненный между ним и Чимином, превратил его в предусмотрительного изменника, контролирующего каждый собственный шаг и вздох. Хосоку подобный жизненный уклад чужд, но не противен. В конце концов, дело это далеко не его, и никаких секретов (кроме одного — случайно доверенного прошлой ночью) ему хранить за душой не нужно. Он все такой же чистый и открытый. Когда он наконец покидает столовую, то ненароком натыкается на Чимина, строго отчитывающего того самого мальчишку, чуть не сбившего Хосока с ног часом ранее. Они стоят возле дивана посредине комнаты, и парень, почти достающий макушкой до чиминового подбородка, смотрит на мажордома перед собой совсем отчаянно и виновато, словно он успел свершить какое-то бесстыдное преступление на виду у всего поместья. — Сколько раз я говорил тебе не бегать по дому? — Чимин недовольно заводит руки за спину, цепляя пальцы в замок. — Я понимаю, если бы ты был родственником хозяина, но ты сын повара. То, что господин Мин позволил тебе жить в комнате наверху, — счастливая случайность, произошедшая благодаря слезливым просьбам твоего папы. Не забывайся, Чонгук. Ты уже давно не маленький. — Простите, аджосси, — парень скромно смотрит вниз и нервно трет ладони друг о друга. — Ты разбил дорогую вазу, Чонгук. Обыкновенное «простите» ее не починит. — Я могу склеить, — Чонгук поднимает на Чимина взгляд, полный сожаления. — Чем ты ее склеишь? Слюнями? — У меня есть клей. — Ох, Чонгук, — Чимин тяжело вздыхает, прикрывая половину лица рукой. — Уйди с глаз моих долой, молю тебя. — Аджосси, простите, пожалуйста. — Иди прочь, Чонгук. Я разберусь с вазой, но это — последний раз, когда я прикрываю тебя перед господином Мином, ты понял? Еще один проступок — и ты переедешь обратно в цоколь к прислуге; туда, где тебе место, ясно? — Я все понял, аджосси, — парень удрученно кивает. — Можно идти? Чимин раздраженно отмахивается, давая ему волю, и присаживается вниз на корточки, чтобы собрать крупные осколки дорогой вазы, еще недавно украшавшей край большой рамы вокруг камина. — Какие-то проблемы? — Хосок наконец подходит к мажордому и помогает ему уложить глиняные куски на низкий столик возле дивана. — Чонгук-и, — Чимин вновь вздыхает. — Дрянной мальчишка. Никакого проку от него. Одни только проблемы. — Он — сын повара? — Да, Сокджина-ши и его мужа — Намджуна-ши. Они живут и работают здесь всей семьей. — Занятно, — Хосок улыбается своим мыслям. — Намджун-ши? Я встречал его вчера вечером. — Правда? — Чимин удивленно поднимает брови и начинает шагать в сторону крутой лестницы, ведущей наверх. Хосок следует за ним. — При каких обстоятельствах, если не секрет? — Он чинил плинтус возле одной из комнат и предложил свою помощь, когда я не знал, куда мне податься в незнакомом доме. Ты был так занят. — Извините. — Ничего, ничего, — Хосок мимолетно машет руками. — Все в порядке. Намджун оказался интересным мужчиной, рассказавшим мне несколько веселых историй. — Странно, — Чимин останавливается возле ступенек, — обычно его муж, Сокджин, любит балаганить, когда только не лень. — Ты пойдешь ко мне за заметками и книгой? Ты обещал. — Поднимайтесь к себе и подождите меня буквально пять минут. Мне нужно проверить работу кухни и оставить поварам обеденное меню. — Отлично. Они улыбаются друг другу и расходятся в разные стороны: Чимин — в темный коридор, Хосок — на второй этаж, встречаясь вновь ровно через пять обещанных минут. Чимин скромно присаживается на край господской кровати и задумчиво наблюдает за альфой, суетящимся вокруг рабочего стола с бумагами. Наконец Хосок собирает все недавние записи по порядку и вальяжно располагается на мягком стуле лицом к мажордому. — Хочешь, я тебе почитаю? Чимин согласно кивает. Небольшую комнату наполняет ровный голос, начинающий повествовать о долгих странствиях по окраинам Европы и интересных историях, услышанных то в пабах, то возле королевских дворцов. Чимин не следит за Хосоком, а лишь прикрывает глаза и наслаждается цветными картинками, которые попутно возникают перед его сомкнутыми веками. Ему важно услышать все: описание каждого незамысловатого листика с дуба, сложные названия растений и способы охоты диковинных животных, потому что эти вещи, эти изученные кем-то явления и закономерности им никогда постижимы не будут. Он заточен работой здесь — в большом доме с красивым садом поблизости, — и единственное, что открыто его любознательности в ближайших нескольких милях, — это великолепные виды на желанную свободу вдалеке и фрукты, которые он собственноручно собирает каждое божье утро. Ни пестрых птиц, ни столь любимых им книг-детективов, ни зверей (только гончие псы и барбосы-«охранники», лающие на каждый шорох за высоким забором). Чимин окружен всеми удобствами, но вот проблема — одиночество в его удобства никогда не входило. Спасал только господин Мин. И новый интересный гость, который вдруг замолкает. Чимин взволнованно распахивает веки и в замешательстве смотрит на Хосока. — Что-то не так? — Нет, я, — Хосок резво машет головой и откладывает бумаги на поверхность стола позади, после закидывая ногу на ногу. — Ты из богатой семьи, верно? — С чего вы это взяли? — Быть может, это выработалось с годами работы здесь, конечно, но ты уж больно «свой» среди всей этой помпезности богатого дома. У тебя миловидная внешность, ты ухоженный, грациозный, и скрытой спеси в тебе даже больше, чем в Юнги. Чимин выглядит озадаченным, будто его только что застали врасплох за постыдным делом, осуждаемым обществом. Он поджимает губы, раздумывает о чем-то несколько секунд и, нехотя кивая, тихо начинает: — Да, мои родители — богатые предприниматели, живущие на Юге Франции, но они отреклись от меня, когда мне исполнилось девятнадцать. — Почему? — Я втайне имел отношения с альфой из низшего рода. Родители желали выдать меня за выгодного их делу человека, но тот парень рано обесчестил меня, и они узнали об этом. Понятное дело, ни о какой свадьбе больше и речи быть не могло — кому нужен пользованный омега? После долгой ругани и пары пощечин, родители выставили чемоданы с моими пожитками за порог и как вшивую кошку выкинули меня из дома за шкирку. Я долго пытался найти себе пристанище, но вы сами знаете, как тяжело омегам добиться хоть капли уважения к себе. Господин Мин буквально спас меня и предложил работу здесь, в своем доме. — Он знает всю эту историю? — Да. Мы долго разговаривали с ним в ту ночь. Я и не надеялся, что еще когда-нибудь смогу встретить хорошего человека, готового оценить не внешность или толщину кошелька, а душу. — Почему тебе так нравится Англия? — Хосок коротко улыбается, видя, как омега перестает хмуриться и заметно оживает. — В подростковом возрасте я преуспевал в изучении английского языка с домашним учителем и сокровенно мечтал когда-нибудь оказаться в Лондоне. Но родители постоянно пропадали на работе, а для отпуска выбирали более теплые страны Юга, так что все, что мне оставалось делать, — это мечтательно обводить пальцем границы Англии на глобусе и старательнее учить сложную грамматику, в надежде хоть раз «пустить ее в дело»: поболтать с британцами, спросить у них время или дорогу, купить билет на красный автобус. Но после того позора все мои мечты так и остались несбыточными. — Ну, Чимин-а, — Хосок хмурится, — у тебя еще вся жизнь впереди. Может, тебе стоит упросить Юнги дать тебе отпуск и отправиться в недолгое путешествие? Уверен, тебе платят достаточно, чтобы иметь возможность купить билеты, снять номерок в гостинице и купить пару книжек Агаты Кристи. — Господин Чон, — Чимин смотрит на него скептично, с печальной улыбкой на губах, — не одаривайте меня надеждами. С ними очень тяжело жить, а жизнь у меня и так нелегкая. Лучше покажите мне вашу коллекцию работ по истории. Хосок коротко кивает и тянется к кожаной сумке рядом за тонкими сборниками с потрепанными самодельными переплетами. Он подсаживается к омеге на кровать — не слишком близко, чтобы не нарушать личного пространства — и скромно показывает ему собственные труды, торопливо начертанные от руки. Чимин читает их самостоятельно, под чутким наблюдением взволнованного альфы, и бережно переворачивает страничку за страничкой так скоро, что Хосок не успевает следить за сменяющимися строчками. — Ты быстро читаешь, — тихо замечает он. — Натренировался на Кристи, — не отрываясь от текста, проговаривает Чимин. — Некоторые ее работы настолько эмоциональные, что я проглатывал слова, сам того не замечая. — Поразительно. Чимин приподнимает уголок рта в короткой ухмылке и продолжает читать взапой, жадно впитывая в себя новые факты и незнакомые ранее явления. Хосок больше не следит за ним и, опуская взгляд, бесцельно смотрит в пол. Юнги всегда нравились такие омеги — хрупкие и нежные снаружи, однако бесконечно сильные внутри, с твердым стержнем непобедимого характера. Чимин умный, скромный и привлекательный. Идеальный. По крайней мере, для Мин Юнги — точно. Юнги просто не успел. Встретил не того человека не в то время и не в том месте и в итоге мучал теперь и себя, и мужа, и Чимина поспешным выбором, совершенным слишком необдуманно, чтобы стать верным. Хосок всегда поражался, насколько все-таки несправедливо порой служила людям их судьба. Ему доставалось все то, что он только желал: свобода действий и мыслей, деньги, которых хватало на незабываемые путешествия, бесконечные возможности, но он чувствовал себя таким жалким и никчемным, когда сталкивался с теми, кто боролся за каждый шанс быть самим собой, быть живым и настоящим, быть состоявшимся и просто кому-то нужным. Хосок хотел отдать Чимину все свои книги и записи, чтобы этот прекрасный омега получил хоть что-то из того, о чем он так сокровенно мечтает. Юнги осчастливит его не скоро, но он также подарит ему тепло и, возможно, любовь, и Хосок просто рад, что ему удастся стать частичкой чьего-то счастья. Пускай маленькой, пускай незначительной и мимолетной, но настоящей. Действенной. Он, не слушая ни единого слова протеста, тащит в покои Чимина целую связку книг Агаты Кристи и говорит, что обратно их совершенно не ждет: «Это подарок». Чимин краснеет так рьяно и горячо, что едва не сливается лицом с красным габардином, прикрывающим окно. Они расстаются на первом этаже — Чимину пора возвращаться к работе по дому, — и Хосок от накрывшего его вдруг безделья бредет в столовую. Он мимолетно поглядывает в большое квадратное окно, различая за ним двух лошадей, скачущих где-то далеко в полях, и осеннее солнце, скрытое облачной дымкой, и оборачивается на шум, раздающийся за кухонной дверью. Скоро обед. В шатó словно мертво, нет ни души, кроме Чимина, деловито марширующего из одного крыла здания в другое, и Хосок догадывается, что прислуга наверняка запряталась там, на кухне, чтобы перекусить и немного отдохнуть. Он не задумывается ни о чем, когда смело шагает в неизведанное им ранее помещение, и неслышно охает, видя за длинным дубовым столом уже знакомых ему Намджуна и его сына Чонгука. Кроме них там сидят еще с десяток рабочих разных специальностей — в основном беты и альфы. На Хосока никто не смотрит — все голодно и торопливо едят, — так что альфа решает сам привлечь к себе внимание, но его опережает звонкий задорный голос, раздающийся позади: — А ну-ка разойдись! Хосок, опешив, шагает в сторону. Мимо него проносится мужчина в белом кителе и с большой кастрюлей в руках. Он с грохотом ставит посудину на середину стола и, довольно упираясь кулаками в бока, осматривает набрасывающихся на горячую лапшу рабочих. — Добрый день, — несмело приветствует Хосок присутствующих. Все резко оборачиваются на него и глупо раскрывают глаза. — Господин, — гулко бормочет Намджун, — вы, наверное, двери попутали. Это, как бы сказать, — он моргает, — служебное помещение. — И ничего я не попутал, — Хосок смелеет и проходит вперед, присаживаясь за стол рядом с пареньком — Чонгуком. Тот смотрит на него запуганно, по-оленьи невинно и старается как можно скорее втянуть в рот повисшую на его подбородке лапшу. — Я что, не могу с вами тут поболтать, что ли? Я, так-то, человек простой, хоть и полжизни своей отдал науке. — И правда, Намджун-а, — мужчина в кителе снисходительно улыбается и бежит к стеллажу с посудой за тарелкой и столовыми приборами. — Господин Чон, не слушайте никого. Вам тут рады. Будете кушать? Знаю, что скоро обед, но вдруг вы пожелаете поесть с нами. — Наложите мне лапши да соуса грибного побольше налейте. Ничего вкуснее за последние несколько лет не пробовал. Повар смущенно опускает взгляд на чан с лапшой и послушно принимается наполнять глубокую тарелку. Слуги за столом заметно расслабляются, понимая, что контролировать их сейчас — в заслуженный обеденный перерыв — никто не собирается, и возвращаются к своим блюдам, чтобы успеть перекусить перед продолжением рабочей смены. Хосок пока не видит в их глазах желанного доверия, так что, набрасываясь на порцию лапши, молча осматривает помещение. Кухня по площади небольшая. Всюду стоят шкафы с посудой, банками, перевязанными жгутами с маленькими бумажками, поодаль расположены пара холодильников и рабочих поверхностей с кучей досок и сияющих стальных ножей. Здесь уютно благодаря мелькающим то тут, то там букетикам зеленых трав и сухоцветов, принесенных, вероятнее, с соседнего поля, а также из-за светлой деревянной мебели, бликующей в теплом свечении от большой люстры прямо над головой. Хосок чувствует себя почти как дома. — Давно вы все тут работаете? — погодя говорит он. — Мы с Сокджином с самого переезда господина Мина, — отвечает ему Намджун. — Чонгук-и тогда только исполнилось шесть лет, нужны были деньги на школу, форму, письменные принадлежности; предложение было довольно выгодным — мы могли жить здесь всей семьей, работать и получать достаточно, чтобы иметь возможность обеспечить сыну хорошее будущее. — Я слышал, что ваш муж, Сокджин-ши, уговаривал господина Мина поселить Чонгука в покоях на втором этаже. — В наших комнатах нет места для рабочего стола, а Чонгуку нужно делать уроки и много писать, — Сокджин треплет жующего сына по чернявой макушке. — Пришлось отступить от гордости и выпросить комнату наверху. Спасибо Господу Богу за то, что одарил нашего господина доброй душой, — он мимолетно смотрит в потолок, видимо, в действительности благодаря Всевышнего за удачно сложившиеся обстоятельства, а после с улыбкой возвращается к гостям своей кухни. — Знакомьтесь, господин Чон, это, — Сокджин указывает на альфу в замызганном комбинезоне, — Донук — наш электрик. Еще Минхо и Сухо, — Хосок поворачивает голову на двух молодых парней, довольно схожих друг с другом по внешности, — они двойняшки и занимаются в шатó уборкой. Туен — мой помощник на кухне, Намджун — разнорабочий и Джувон — садовник. Хосок приветливо кивает каждому представленному ему слуге и мимолетно осматривается. — А Чимин не ест с вами? — Чимин-ши, — Намджун хмурится, опуская взгляд, — сам по себе здесь. Он не стремится сблизиться с нами, а лезть мы не хотим. — Он чудной, — встревает электрик Донук. — Называй вещи своими именами. — Он не чудной, — Чонгук дует губы. Хосок удивляется — совсем недавно Чимин строго отчитал парня, а теперь тот пытался согнать с ворчливого мажордома навеянную клевету. — Он просто не любит шумные компании. — Ну да, — Минхо лукаво усмехается. — Он у нас любит компанию господина Мина, верно. — Минхо, — строго осаждает его Сокджин, наконец присаживаясь за стол, — не здесь. Все слуги напряженно переглядываются, и каждый невольно косится на ничего не понимающего Хосока — тот смотрит на них в ответ потерянно, пока наконец не осознает причины вдруг повисшей тишины. — То есть, — осторожно начинает Хосок, — вы тоже в курсе, так? — В курсе чего? — наигранно теряется Сокджин. — Нет, правда. Вы в курсе того, что иногда происходит между Юнги, — Хосок исправляется, — господином Мином и Чимином? Рабочие опускают взгляды в свои тарелки, безмолвно подтверждая его догадки. — Неужто весь дом об этом знает? — Так, сложно не знать-то, — Донук сухо кусает корку черного хлеба. — Сколько это уже продолжается? Пять..? — Семь, — мимолетно поправляет его Сокджин. — Семь лет, представляете? Странно, что связь их слухами по другим поместьям еще не разлетелась. Мы держим это здесь — в пределах шатó, — но, сами понимаете, когда-нибудь они так расшатают чашу их бесстыдного порока, что, некогда скрываемая, грязь плеснется за края. Тут уж судья им — Бог. — Муж господина тоже знает? — Хосок упирается локтями в поверхность стола. — Кажется, да. Но он никак не реагирует, — Сокджин качает головой. — Не представляю, как он справляется. Столько лет подобных унижений; твой муж спит с прислугой, дарит ему все то, что он только пожелает, а тебе, родному человеку, которому когда-то клялся в любви, и слова доброго лишний раз не скажет. Господин Мин даже перестал водить супруга на званые вечера в соседние поместья. Ходит один да все твердит, что поди скоро разведется. Джувон хмыкает: — Да как же. Разведется, конечно. Донхен-ши не даст ему развод. Вы сами слышали полгода назад. — Да, — второй повар горько кивает. — Их ругань доносилась даже до нашей кухни. Ни разу в жизни не видел, чтобы господин Мин был настолько злым. — Что тогда произошло? — Хосок с нескрываемым интересом склоняется вперед. — Господин Мин в тот день без ведома мужа подготовил с юристом бумаги на развод. Донхен-ши их подписывать, конечно же, отказался и, когда господин затеял настоящий скандал, в страстном порыве выкрикнул что-то постыдное о Чимине-ши. — Господин Мин вскипел мгновенно, — сосредоточенно продолжает садовник. — Я в тот момент только в дом зашел после работы, а в меня чуть вазу хрустальную не пустили с гневу. Мы после всего этого неделю ходили по струнке. Чимин-ши был злым — видимо, господин сорвался и на нем, или он услышал обрывок тех криков — и то и дело гонял нас по поручениям из крыла в крыло. Да, — мужчина грустно улыбается, — тяжелый месяц был. — Но течка, вовремя настигнувшая Чимина-ши, буквально спасла нас всех. Хосок непонимающе прищуривается. — Спасла? — Да, — Сокджин смущено ковыряется в своей тарелке. — Где-то спустя неделю после того скандала, Чимин и господин Мин уехали прочь из дома на самом рассвете и не возвращались в шатó почти девять дней. Говорят, что господин нес Чимина на руках до машины, потому что тот так ослаб, что мог лишь болезненно корчиться и возбужденно жаться к чужому телу. — Кажется, у господина есть еще одна усадьба — меньшей площади — за несколько миль отсюда, и они сношались в ней, пока Донхен-ши ночевал в винном погребе и в слезах читал романы, стащенные из библиотеки. — А вы, господин Чон, — обращается к Хосоку электрик, — что видели? — Ну, — Хосок тушуется, — я, конечно, свечку не держал, но, кажется, дело шло к соитию. — Нужен развод, — уверенно заключает Намджун. — Нельзя же так при живом-то муже по углам с прислугой лобызаться. Как бы я ни уважал нашего господина Мина, но это совершенно неприемлемо. Он уже совсем не стесняется — позавчера видел, как они с Чимином все оторваться друг от друга не могли, притаившись под лестницей. — А что будет, если господин с мужем разведется? — садовник склоняет голову вбок. На его лице играет определенная скептичность. — Ты вот думаешь, он с Чимином жить припеваючи сразу начнет? Чимин-то, он, верно, из богатой семьи, но не забывайте, как его из этой богатой семьи за шкирку выкинули из-за того, что он обесчестить себя позволил. Такой омега господину Мину не ровня, что б вы не говорили. Нет там никакой любви. Одно стремление — руками по телу поблудить да порадоваться после, что очередную проказу никто из домашних не увидал. Вот и вся страсть. — Если б оно так было, они бы еще в первый год друг другу поднаторели, — знающе замечает Сокджин. — Понятия не имею, есть ли там любовь, но они уж друг от друга не отлипнут. Судьба их свела не вовремя. Чуть бы раньше случай подвернулся — такая пара получилась бы. Хосок поникает. Паренек рядом с ним взрослые сплетни не слушает — ему такое не интересно — и продолжает подкладывать себе лапши из чана. Вот, кому хорошо. Живешь да в ус не дуешь, какие там проблемы в жизни бывают. Хосок в его возрасте тоже только и знал, что балагурить с мальчишками из школы и гулять допоздна по соседним рядом с домом посадкам. В детстве все куда проще: коленку разбил — подуй да лист с дерева приложи (авось пройдет), двойку в школе схлопотал — получи заслуженный подзатыльник и садись за уроки, на драку вызвали — иди дерись, омега милый понравился — зови гулять. Вот и вся жизнь. Все просто. Хосоку иногда кажется, что он до сих пор в том детстве остался, потому что проблемы все обходил стороной так легко и беспечно, словно они и не его были. Теперь, видя метания Юнги, замечая красные глаза Чимина, взволнованного очередным упреком Донхена, он совершенно не знает, как и кому помочь. Жизнь подарила ему шанс узнать мировую историю, увидеть старинные руины и статуи, однако она не преподала ему ни одного ценного урока, не позволила научиться на ошибках и вычислить закономерности. Хосок счастливо жил, но стоила ли игра свеч? Вечереет в провинции рано — уже к шести вечера прислуга зажигает бра и люстры по всему шатó и затапливает камин в гостиной, приготавливая дом к приезду хозяина. Хосок ужинает в одиночестве, и блюда ему выносит сам Сокджин, с которым они успели обменяться любезностями после обеда. Ближе к полуночи он заканчивает утренний очерк парой кратких мыслей и кривой зарисовкой цветка, увиденного в палисаднике перед главным входом, и просит подать ему на завтрак два яйца всмятку. Донхен не показывает носу из комнаты до самой глубокой ночи. Только когда во дворе слышится лай гончих из псарни, омега вальяжно выходит на узкий балкончик своих покоев в изумрудном халате и с бокалом вина в руке. Хосок не тревожит его — остается в тени собственной лоджии, скрываясь за редкой листвой дерева, растущего прямо под окнами, и сонно прослеживает траекторию чужого взгляда, вмиг натыкаясь на две фигуры, ютящиеся на шезлонге в садовой траве. Юнги он узнает сразу. Альфа выглядит уставшим, его белая рубашка расстегнута почти наполовину, являя позднему мраку светлую кожу крепкой груди, рукава завернуты по самые локти, а между пальцев маячит тлеющая сигарета. Чимин, укутанный в одеяло, сидит на его коленях боком и сонно водит кончиком носа по шее вблизи, принюхиваясь. — Я думал, меня никогда оттуда не выпустят, — Юнги глубоко затягивается. — Завтрак, охота, обед, прогулки на лошадях, сытный ужин, потом еще чай с пирогом. Голова кругом. — Ты начал уставать от отдыха, Юнги-я. Это ненормально. — Я устаю даже от того, что дышу. Но у меня нет времени на отпуск. Только на работу и тебя. — Я могу уйти, если тебе так тяжело. — Не в этой жизни, — Юнги отбрасывает истлевший окурок в траву и тепло обнимает омегу в руках, надежнее кутая его в покрывало. — Не замерз? — Нет, — Чимин скрывает лицо в изгибе между шеей альфы и его плечом. — Смотри. Не хватало еще, чтобы ты слег с простудой. Я тогда совсем с ума сойду. — Я скучал по тебе сегодня весь день. Места не мог найти; все ходил из закутка в закуток неприкаянным привидением, потерявшим свой привычный дом. Шатó без тебя такое мертвое и холодное. Вся прислуга так и норовит перемыть мне кости и приписать неведомые пороки. Это невыносимо ранит меня. — Бред. Не слушай никого, ладно? — Юнги ласково треплет мягкие локоны волос на макушке Чимина. — Невинней тебя может быть лишь Луна над нашими головами. — Не оставляй меня больше на целый день. Эти мегеры только и знают, что бесстыдно клеветать за чужими спинами. — Я всегда буду рядом, слышишь? Прямо за тобой, чтобы ты в любой момент мог опереться на мое плечо позади. Хосок переводит взгляд на стоящего неподалеку Донхена и горько прикусывает губу. Омега смотрит на них нечитаемо, пусто, без единой эмоции и делает долгий глоток вина, после разворачиваясь и шагая прочь. Хосок и представить не может, насколько ему тяжело видеть подобное, терпеть, держать в себе и не срываться на каждом встречном. Внутренняя сила Донхена поражает, взывает к немому восхищению, но Хосок не посмеет сказать и слова — все это его не касается. Лезть в чужие проблемы для него — низость. Когда он отворачивается от пустого теперь балкона, Чимин и Юнги начинают целоваться. Сладко и не спеша, не так, как это было прошлой ночью, цепляясь друг за друга как можно крепче, путаясь в ткани покрывала и собственных ароматах. Юнги поднимает омегу на руки, не отрывается от его губ и бережно несет в дом, чтобы согреть. Подарить тепло и ласку. Вновь полюбить. Хосок еще долго стоит в лоджии и наблюдает за звездами под приглушенные стоны, доносящиеся из открытого окна неподалеку. Низины полей покрыты густым морозным туманом — он опасно крадется все ближе к шатó, но до холма, на котором оно расположено, никогда не доберется. Слишком высоко.