Выбор
29 сентября 2020 г. в 22:42
Вся следующая неделя ознаменовывается напряженным томительным ожиданием.
Хосок старается как можно чаще выходить за пределы шатó и даже единожды остается с ночевкой где-то подле невысокого холма за виноградниками — прислуга организовывает ему знатный ночлег с брезентовым укрытием и чугунным чаном, в котором он варит себе щедрую порцию густого супа на говяжьем бульоне. Его окружает звездная ночь, стрекочущие цикады и бесконечные поля с изредка незнакомыми ему растениями. Он с воодушевлением отправляется на охоту за диковинными цветами по утру и возвращается в поместье ближе к полднику, сразу об этом, однако, жалея.
Атмосфера в шатó — натянутая до предела струна. По всему дому — в гостиной, на кухне и даже в винном погребе — витает спертый усилившийся запах; омежий мускус, рьяно раздражающий рецепторы приторной пыльцой. Хосок чихает от него едва ли не каждые пятнадцать минут — ему-то с омежьмим ароматами водиться раньше особо не удавалось, так что и действуют они на него настоящим аллергеном, — зато Мин Юнги…
Ох, бедный Мин Юнги. Предтечный омега в усадьбе натурально обезоруживает его как сильного, занятого делами альфу. Хосок замечает, что Чимин практически не работает. Он больше не желает ему доброго утра или приятного аппетита, больше не будит его после обеденного сна в беседке в саду, больше не носится из угла в угол словно курица с отрубленной головой. Исчез будто. Юнги запирается в кабинете, но к ночи не сдерживается: крадется во тьме к родной двери и с тихим шепотом скребется в нее до самого рассвета. Чимин что-то бормочет ему в ответ — Хосок из-за угла не слышит точно, — и Юнги обещает ему многое: близкое к действительности «я скоро увезу тебя отсюда» и совершенно заоблачное «мы обязательно поженимся».
Юнги лепечет это в пугающем забытье, и Хосок подозревает, что на фоне омежьей течки его товарищ начинает забываться в бреду подступающего гона.
Страшнее этого могут быть лишь взгляды Донхена, изредка выплывающего из своих покоев на одинокие трапезы. Хосок, к счастью, не ловит их на себе, но молчаливо молится за Чимина — когда тот, быстро выбегая в ванную, случайно встречается с черными омутами, насквозь пронизанными подавляющим льдом, то замирает словно вкопанный и забывает о том, куда и зачем шел.
Все в шатó молчат. Молчит обыкновенно веселый и балагурный Сокджин, молчит и муж его — Намджун, и сын — Чонгук, молчит вся прислуга, молчит Юнги и Донхен, и Хосок впервые чувствует себя в высшей степени не в своей тарелке. Едва он пытается завести с кем-либо разговор за обедом или ужином, на него смотрят так, что ему ни есть, ни пить больше не хочется. Он потому-то все и гонится в ближние леса да поля — чтоб напряжения на себе такого не ощущать. Оно давит на всех жителей дома неподъемным камнем.
Толщей воды, что вот-вот обрушится волной на каждого и с головой потопит.
Хосоку почти страшно.
К концу недели — в субботу — он не покидает свою комнату и на завтрак просит прислугу подать ему кофе с французскими булочками. Утро за его окном пасмурное и довольно морозное. Еще слишком рано для мокрого снега или ледяных корочек на редких лужах, так что с туманного серого неба еще с рассвета сыпется гадкая морось, оседающая на светлых деревянных рамах совсем незаметными капельками. Хосок двигает стул к свету и усаживается работать прямо на подоконнике. Запах и горький вкус кофе вкупе с приторными булочками бодрит его, но не так хорошо, как оформление очередных записей в собственных сборниках.
В обед к нему заглядывает уборщик — один из близняшек-омег — и предлагает ему прогуляться, чтобы в комнате смогли вымыть полы и протереть пыль, и Хосок, так и не заканчивая рукописный очерк, выходит прочь. Он думает, куда ему податься и чем себя занять, и решает наугад спуститься в подвал — где-то там от него скрывается знаменитый винный погреб, где он, вот удивительно, еще не бывал.
Крутая, вымощенная крупным камнем лестница приводит его в достаточно просторное помещение, наполненное теплым свечением частых настенных бра и спертым влажным запахом свежей земли.
Хосок восхищенно плутает среди высоких пузатых бочек, среди стеллажей с богатыми запасами бутылок, аккуратно выложенных в словно изумрудом сияющие ряды, и мелко вздрагивает, когда за его спиной приглушенным эхом раздается:
— Доброго дня, господин Чон.
Хосок оборачивается через плечо назад и застает Донхена сидящим в мягком кресле за столом из блестящего темного дуба. Омега старательно укутан в пушистую ткань махрового пледа; перед ним располагается раскрытая книжка и высокий наполовину пустой бокал с вином. Он выглядит довольно уютно — его тонкие губы растянуты в добродушном подобии улыбки, на переносице покоятся очки в серебряной оправе, и Донхен снимает их, когда Хосок делает к нему первые пару шагов.
— Какими судьбами? — интересуется он.
— Ни разу не спускался сюда, — Хосок мягкой поступью подходит к столу и невольно смотрит на самый верх страниц перевернутой книги. «Замок» Франца Кафки на французском. — Вот, захотелось посмотреть на местную достопримечательность.
— Мне провести вам экскурсию?
— Вы желаете?
— Почему бы и нет?
Они коротко улыбаются друг другу. За все то время, что Хосок провел здесь — в усадьбе, — он впервые видит на лице Донхена такое спокойствие и благодатное умиротворение.
— Вы выглядите расслабленно, — замечает он.
— Я выпил немного вина и почитал прекрасную литературу, — Донхен не спеша поднимается с места и запахивает края пледа на груди. — Отчего же мне не быть расслабленным?
— Вы часто проводите здесь свой досуг?
— Вполне часто. В этом месте я полностью погружаюсь в собственные мысли и абстрагируюсь от всего мира. Непередаваемое наслаждение, господин Чон, — иметь возможность хоть раз в неделю побыть самим собой. Даже если это заслуга алкоголя.
— Хорошего алкоголя.
— Именно.
Донхен приподнимает уголок губ и безмолвно идет к стеллажам возле самой дальней стены. Хосок следует за ним, и они останавливаются возле полок плечом к плечу. Омега рядом смотрит на бутылки с вином задумчиво, словно перед ним предстало некое произведение искусства — этакая незамысловатая картина с глубоким, но никому не понятным посылом. Хосок чувствует едва уловимый запах — терпкий виноград, смешанный с неразличимыми нотками сладости, — и понимает, почему Донхен так часто засиживается здесь, в винном погребе. Он и сам как старый винный погреб, наполненный бесконечными тайнами, что скрыты на потрепанных бутылочных этикетках.
— Какое вино ваше любимое? — тихо интересуется Донхен.
— Вино? — в ответ Хосоку кивают. — Однажды в ресторане в Западном Сассексе мне подали одно игристое белое вино, и с тех пор ничего вкуснее я не пробовал.
— Английское вино? — задумчиво тянет омега. — Вы такой Британец, господин Чон, — он по-доброму качает головой и шагает к рядам бочек; Хосок по наитию семенит за ним. — Говорите о Британии, боготворите английские ландшафты, болтаете на этом своем английском, когда думаете, что вас никто не слышит.
— Вы следили за мной?
— За вами и следить не нужно. Помнится мне, вы бормотали что-то о растениях, когда затаились в нашем саду за рисованием побегов клубники. Я просто наблюдал за вами с балкона.
— Это почти слежка, Донхен-ши, — Хосок невольно улыбается.
— Тогда прошу извинить меня, — Донхен нежно проводит утонченной ладонью по гладким доскам бочки. — Я не хотел вмешиваться в ваше личное пространство.
— Ничего страшного, — уверяет Хосок. — Это не доставляет мне никакого дискомфорта, так что наблюдайте за мной сколько душе угодно.
— Благодарю.
Они одновременно усмехаются. Хосок невольно посматривает на омегу — тот почти достает самой макушкой до его подбородка — и невинно поднимает брови, когда Донхен переводит на него взгляд, заволоченный легкой алкогольной дымкой.
— Хотите попробовать настоящего французского вина, господин Чон? Выпьете со мной?
Хосок согласно кивает и вместе с парнем идет в тупик комнаты к бочке с маленьким краном. Донхен снимает со стойки поблизости пару хрустальных фужеров и осторожно наполняет каждый вином, играющим в приглушенном свете алыми бликами. Он усаживается прямо на пол, опираясь спиной на одну из десятка полок с бутылками, и похлопывает по месту рядом с собой. Хосок располагается на кусочке пледа, благодарно выделенном ему Донхеном, и перехватывает из тонких пальцев фужер, чтобы сделать долгий пробный глоток.
— Ну как вам? — выжидающе спрашивает Донхен.
— Вкусное, — Хосок довольно причмокивает влажными губами и задумчиво следит за водоворотом, который образуется, когда он взбалтывает вино.
— Вкуснее британского?
— Не сказал бы. В любом случае на вкус и цвет, господин Мин.
— И то верно, — Донхен качает головой и сам отпивает из фужера. — Господин Чон, — вдруг обращается он, — как вы оцениваете мое несчастье?
— Дайте мне шкалу.
— Пусть будет от одного до пяти.
— Восемь.
Донхен горько хмыкает, смотря в пустоту впереди.
— Почему вы так считаете?
— Потому что любимый вами человек изменяет вам и совершенно не пытается это как-либо скрыть. Подобного бесстыдства не заслуживает ни один омега.
— Неужто вам не хочется покрыть товарища? — Донхен искоса смотрит на Хосока.
— Я никогда не принимаю сторон, Донхен-ши. Если человек — подлец, я запомню это и не буду стараться покрыть его.
— Мой муж не подлец. Он, как и я, виновник судьбы, будь она трижды проклята, — Донхен мимолетно хмурится, вновь глотая вино.
— Вы все еще любите Юнги?
— Все еще? Я всегда любил его. С того самого момента как мы случайно пересеклись взглядами в университете и до этой настоящей секунды.
— Ваша любовь — пустое расточительство, Донхен-ши. Юнги нет до нее никакого дела.
— Вздор, — Донхен морщится. — Моя любовь не была расточительством. По крайней мере, до того самого момента, как я увидел моего мужа здесь, в винном погребе, ласкающего этого омегу-слугу. Они сношались так бурно и громко, что та полка ходуном ходила, — он указывает ножкой фужера на стеллаж в стороне. — Бутылки дребезжали словно хрусталь во время светского раута. Я хотел прервать их, растолкать по разным углам, но Юнги выглядел таким довольным и счастливым с ним на руках, что я просто не посмел.
— Юнги любит Чимина, — уверенно отрезает Хосок. — Любит до смерти, Донхен-ши. Он окончательно потерян в этом омеге, и обратно его уже ничто не вернет.
— Я знаю.
— Тогда почему держите?
— Потому что, господин Чон, — Донхен бесцельно смотрит на бокал вина в своей руке. — Я болен. Не смертельно — совершенно не смертельно, — но мучительно. Никто не знает, когда именно мое сердце перестанет выдерживать подобные срывы, а потому я хочу оставаться с Юнги рядом как можно дольше. Я хочу точно знать, что он здоров и счастлив, что у него есть все то, в чем он нуждается и чего желает.
— Он желает свободы, Донхен-ши, — Хосок грустно смотрит на омегу. — Он нуждается в том, чтобы вы отпустили его из оков ненавистного брака и позволили свободно дышать. Вы мучаете не только его и Чимина — в первую очередь, вы мучаете самого себя.
— Я прихожу сюда каждый день, чтобы смотреть на ту проклятую полку и из раза в раз представлять, как Юнги касается моего тела с тем же трепетом, с каким когда-то брал Чимина. Я не хочу расставаться с этими воспоминаниями, господин Чон, но с каждым новым приступом я теряю все больше моментов — крупица за крупицей. Я не хочу уходить отсюда. Вся моя счастливая жизнь была здесь — в этом шатó. Ласка Юнги, его долгие рассказы перед сном, объятия в саду на рассвете, нежность, фотографии. Я не могу позволить себе просто взять и потерять все это.
— Донхен, — Хосок сочувствующе кладет горячую ладонь на спину омеги. — Я понимаю.
— Я просто устал.
Хосок ощущает гулко бьющееся в его глотке сердце. Омега рядом являет ему свою детскую натуру — такую недолюбленную, такую обделенную и несчастную, — и Хосок желает утешить ее как только может. Донхен бесконечно потерян, и что делать с этой своей потерянностью, он совсем не знает. Он хватается за остатки воспоминаний и забывает о реальности, словно обухом бьющей его из раза в раз теми картинами измены, что ему приходится так неожиданно заставать.
Хосок и сам теряется. Кого винить во всем этом — неизвестно. То ли Юнги, так легко последовавшего распорядку судьбы, то ли Чимина, намертво привязавшего Юнги к себе благодаря той же судьбе, то ли Донхена, судьбу эту злосчастную не желающего принимать.
Коли, правда, все на судьбе завязано, можно и ее обвинить — она не материальна, в конце концов, да и сдачи дать не сможет.
Хосок, только вот, знает, что сдачи судьба дает хорошей, от всей своей темной души. Такой, что и связываться с ней — с этой судьбой — после не захочешь. Хосок и не связывается от греха подальше.
— Вы когда-нибудь влюблялись, господин Чон? — Донхен медленно поднимает голову, только сейчас замечая чужую руку на своих плечах, но скидывать ее, кажется, совсем не собираясь.
— Нет, — Хосок все же отстраняется от омеги и делает короткий глоток вина. — Любовь ни разу не кружила мне голову, кроме, быть может, любви к моему папе.
— Не скучаете по дому?
— Скучаю. Конечно скучаю. Помнится мне, когда я только начинал путешествовать, то каждую ночь лежал и представлял, как вернусь в родительский дом, наемся свежего хлеба до отвала и буду до самых сумерек обсуждать с папой мое детство. Нет ничего дороже тех драгоценных воспоминаний о прошлом — благодаря лишь им я и улыбаюсь каждый день, — однако в мире осталось так много неизведанных мною мест. Я не могу оставить их без внимания.
— Думаете, вы нужны этим местам? — Донхен легко хмурится, заинтересованно бегая взглядом по лицу альфы.
— Кто знает, — Хосок пожимает плечами.
— Я тоже думал, что буду нужен здесь, в этом шатó, и к чему все это привело, господин Чон? — Донхен вновь смотрит в пол. — Я нигде не чувствовал себя нужным: ни в родном доме, ни в доме своего мужа, ни даже в этом винном погребе, к которому я, казалось бы, так прикипел.
— Для этого-то люди и путешествуют, Донхен-ши. Для того чтобы найти свое истинное пристанище, чтобы увидеть мир в том его проявлении, о котором вы никогда и не догадывались.
— И где же ваше истинное пристанище?
— Как ни странно — везде. Возможно, это покажется излишне громогласным заявлением, — Хосок вдруг коротко усмехается, — но мир любит меня. Где бы я не оказался, мне всегда хорошо и уютно. Будь то твердая лежанка на сеновале под звездным небом или удобная перина в гостинице на окраине Англии.
Донхен встречается с ним взглядами и смотрит в ответ открыто и до отчаяния беспомощно.
— Если я попрошу вас помочь мне найти такое же место, — тихо проговаривает он, — вы поможете?
Да.
Без сомнений — да. Хосок словно заново научился дышать, когда, встав на одном из многочисленных обрывов, увидел раскинувшиеся под его ногами поля и леса и ощутил то самое единение со всем миром и каждыми его крохотными частями. Природа в действительности любит его — безвозмездно и крепко, — однако любовь эта заслуженная. Заслуженная ответной любовью — более сильной и всеобъемлющей.
— Конечно, Донхен-ши, я вам помогу, — Хосок улыбается. — Но лишь при одном условии.
— Каком? — Донхен подбирается.
— Свое место можно легко найти, но его так же легко потерять. Обещайте, что тоже постараетесь для того пристанища, что примет вас, хорошо?
Донхен кивает и, помедлив, едва заметно улыбается.
Хосок уже видит начало хорошего конца.
Они еще долго разговаривают обо всем и ни о чем. Донхен, достаточно разомлев, рассказывает о своем детстве: о том, как они всей семьей когда-то ездили в Америку, о том, как хорошо ему было гулять там жаркими ночами средь высоких пальм, о том, как трепетно он хранил под кроватью жестяную коробочку с фотографиями с отцом, о том, как учил собаку — большого, почти огромного лохматого барбоса — переворачиваться ради соленого печенья и остатков колбасы, и о том, как стремительно отпечатки этих воспоминаний стираются из его памяти с годами, прожитыми в борьбе с приступами.
Хосок, утешая омегу, и сам признается, что из собственного детства много чего позабыл. Перед его глазами мелькают бесконечные походы в ботанические сады с ажурными бабочками, садившимися ему на макушку, борьба с нерадивым трехколесным велосипедом вместе с вечно ворчащим отцом и папа, всегда встречающий его со школы с только испеченным печеньем, и он описывает все это в красках, вызывая у омеги частый искренний смех. Хосок было хочет развить тему семьи и поспрашивать Донхена о его родителях, но, видя на чужом лице явную тень скорби, останавливает себя.
Вино в их бокалах заканчивается.
Донхен тяжело поднимается с пола, забирает со стола забытую книжку и вместе с Хосоком поднимается наверх. За окнами едва смеркается — кажется, уже за полдень, — но в шатó тепло и уютно. Камин уже истопили. Хосок предлагает Донхену провести его до покоев, и тот соглашается. По пути они продолжают тихо обсуждать что-то, смеяться над старыми тайнами юношества, но замирают, только останавливаясь в начале коридора второго этажа.
Хосок широко распахивает глаза и осоловело смотрит в самый дальний угол. Юнги стоит там и все отчаяннее толкает в стену дрожащего Чимина. Тот испуганно жмется к нему, цепляется за плечи из-за не держащих его ног и, кажется, возбужденно хнычет. Все пространство вокруг наполнено терпким омежьим запахом, от которого совсем никуда не деться. Он витает повсюду едва различимой в воздухе дымкой, забивающейся в ноздри и раздражающей рецепторы. Хосок по наитию прикрывает ладонью нижнюю часть своего лица и незаметно вздрагивает, когда впереди раздается хриплый, рваный шепот:
— Началось, Юнги-я. На день раньше началось.
Чимин шумно выдыхает, желая сказать что-то еще, но Юнги прерывает его сухим поцелуем.
— Ты собрал вещи? — смято бормочет он в пухлые губы. Чимин коротко кивает в ответ. — Хорошо.
— Там будто медом смазано, Юнги-я. Так липко, что я даже ходить не могу.
— Я донесу тебя.
Юнги легко подхватывает омегу на руки, однако идти пока никуда не собирается, продолжая нежно вдавливать стройное тело в стену позади. Чимин дышит громко, рвано, откидывает голову и облегченно хнычет, когда альфа принимается мокро целовать его влажную шею. От них обоих веет смешанными в страстном танце ароматами, раскрывшимися от близости во всей своей красе. Хосок ими почти давится и не от безвкусия их, а от глубины и резкости.
— Так мокро, — Юнги переходит со звонким, коротким чмоканьем на все лицо Чимина и крепко сжимает в ладонях его ягодицы. — И все для меня.
— Я люблю тебя, Юнги-я, — в забытье шепчет Чимин. — Так сильно люблю.
Юнги протяжно мычит и толкается бедрами в омежий пах. Чимин в мгновенье заходится в нескольких высоких стонах, тяжело покидающих его часто вздымающуюся грудь, и утыкается лицом в тонкое плечо поблизости, желая утопить в плотной ткани чужого пиджака очередной стон, застрявший в глотке. Юнги гладит его по голове и, приближаясь губами к прохладному уху, бормочет:
— В эту течку я наполню тебя своим семенем, и ты обязательно понесешь, Чимин, — он опасно поддевает невольно вылезшими клыками кожу на шее парня, вырывая из него восхищенное аханье. — Родишь мне двойню?
— Только если пометишь меня.
— Конечно, — Юнги вновь целует пухлые щеки. — Сегодня же ночью.
— Я люблю тебя, — снова лепечет Чимин. — А ты, Юнги-я?
Юнги ласково улыбается в сгиб между его плечом и шеей.
— Моя радость, — тепло тянет он, — мое светлое солнышко. Конечно я люблю тебя. Больше всех на свете.
Хосок бурно вздрагивает от оглушающего рыдания в стороне. Донхен закрывает лицо дрожащими руками, чтобы никто не смог увидеть крупные капли горьких слез, стекающих по его впалым щекам жгучими дорожками, и впивается отросшими ногтями в тонкие веки, отчаянно желая стереть из памяти уродливый образ измены и горячие признания, которые ему никогда больше не услышать. Боль настолько рвет ему грудь, что он не сдерживается и отчаянно прикусывает ребро ладони, сгибаясь пополам.
— Донхен-ши!
Хосок со страхом склоняется к омеге и потерянно смотрит вперед. Юнги все так же стоит у стены и прячет испуганного Чимина за спиной, не собираясь и шагу сделать навстречу. В его глазах плещутся остатки нерастраченной страсти и только проявляющиеся нотки беспокойства, и сейчас, в этот самый момент, он, собираясь, наконец делает выбор — придерживает Чимина за талию и, кидая последний взгляд на плачущего мужа, уходит вместе с омегой в темноту ближайшего коридора. Хосок ненароком слышит, как Чимин пытается воспротивиться, уговорить Юнги вернуться и помочь Донхену, но Юнги остается непреклонным и шепчет исчезающее в эхо «теперь это не мои проблемы».
— Донхен-ши, пойдемте в покои, — Хосок отмирает и пытается помочь парню шагнуть в направлении нужной комнаты, но Донхен отталкивает от себя чужие руки и, тяжело выпрямляясь, молча скрывается за ближайшей дверью. Кажется, ванной.
Хосок не следует за ним. Сторонняя боль колет ему сердце, отчего ему хочется лишь поскорее прилечь в кровать и проспать беспробудным сном до самого обеда следующего дня. Образ рыдающего Донхена преследует его всюду: когда он идет на полдник и в одиночестве мусолит влажную французскую булочку с прохладным чаем, когда пробует вновь сесть за работу, когда криво выводит очертания жухлых клубничных усов и когда ближе к вечеру выходит в гостиную, чтобы проводить Юнги и Чимина в поездку.
Чимин выглядит худо — едва держится на подрагивающих ногах, то и дело хмурит брови от спазмов в животе и постоянно трется носом о доверенное ему пальто Юнги, — однако с Хосоком прощается подобающе: кланяется так низко, насколько это позволяет ему боль в пояснице, и мажет непривычно родным и теплым касанием взмокшей ладошки по его предплечью, бормоча странное «спасибо». Юнги молча жмет Хосоку руку и одним довольно вымученным взглядом также благодарит его просто за то, что не осуждает так открыто.
Хосок хочет обнять его, но так и не решается. Он знает, что, когда эти двое вернутся, он, видит Бог, уже будет сидеть в поезде, идущем до Амстердама. В нем не играет отвращение к товарищу, у него нет желания покрыть Чимина очередными словами о его невероятном бесстыдстве. Ему просто жаль их всех — и Чимина, и Юнги, и Донхена, — и от искренней жалости этой Хосок безмолвно воет.
Одергивая тяжелую бархатную портьеру, он отстраненно следит за уезжающей в темноту машиной — два размытых образа в ней сливаются друг с другом, стоит только шоферу прикрыть дверь, — и уже было собирается подняться наверх и проведать Донхена, как вдруг замечает еще одну машину возле массивных ворот.
— У Юнги намечен визит? — негромко обращается Хосок к дворецкому.
— Господин Ким приехал погостить в шатó, чтобы присмотреть за хозяйством в отсутствие господина Мина, — учтиво отвечает мужчина.
Хосок неторопливо шагает в парадное, чтобы встретить гостя, о котором ввиду последних событий успел позабыть. За входной дверью слышится низкий басистый смех, после чего на пороге появляется высокий молодой человек лет двадцати пяти — тридцати. Выглядит он богато — на его широких крепких плечах покоится влажное от мороси пальто, мягкие темные локоны уложены ровными волнами и поделены по самому пробору, открывая взгляду широкий лоб, на пальцах красуется россыпь колец с драгоценными рубинами, а на словно выточенном лице — диковинная улыбка.
— Господин ли Чон предо мной? — с непредсказуемой веселостью обращается он к Хосоку. Из-за его спины выглядывает слуга — низкорослый сбитый мужичок с нагруженными чемоданами в руках.
— Господин ли Чон, — в той же манере отзывается Хосок и протягивает руку для приветствия. — Господин Ким?
— Верно, — молодой человек уверенно пожимает его ладонь. — Ким Тэхен — партнер Юнги по делу и его хороший друг.
— Мне говорили о вас.
— Надеюсь, только благое? — Тэхен, продолжая улыбаться, проходит дальше в парадное и скидывает с плеч тяжелое пальто. Дворецкий принимает его и уходит в гардеробную.
— Вполне благое.
— Ну и слава Богу.
Они смолкают и в тишине проходят в теплую гостиную. Тэхен раздосадованно трет друг о друга ладони, видимо, наморозив их на вечернем холоде, и радостно вздыхает, как только замечает деловито семенящего в столовую Сокджина.
— Сокджин-ши!
Сокджин крупно вздрагивает от обращения к себе и с чаном еды в руках поворачивается на знакомый голос.
— Аджосси? — он округляет глаза. — Вот так встреча!
— Как давно мы не виделись?
— Ох, аджосси, — Сокджин невольно делает пару шагов навстречу Тэхену, — уж полгода миновало.
— Скучали?
— Скучали, несомненно. Чонгук-и, бедный, весь измаялся, — Сокджин останавливается в проходе между гостиной и столовой и мимолетно поглядывает на лестницу, ведущую наверх. — Мне позвать его? Думаю, он будет рад наконец свидеться с вами.
— Да, — Тэхен помещает руки в карманы и с едва заметной взволнованностью кивает. — Позовите его.
Сокджин задорно машет макушкой, чисто улыбается и бежит прочь, чтобы отнести посудину на кухню. Хосок чувствует себя слегка отстраненным, а потому просто следит за происходящим, не вмешиваясь. Тэхен за то время, что Сокджин тратит на бег в чонгуковы покои, успевает присесть на край кожаного дивана, после встать, трижды улыбнуться Хосоку и протереть кончиками пальцев пыль, скопившуюся на отделке вокруг камина.
Когда со стороны витой лестницы раздается буквально слоновье топанье, он резко оборачивается через плечо и тепло улыбается. Чонгук скачет к нему навстречу через ступеньку, спотыкается, чуть не переворачиваясь, но все же добегая до середины гостиной целым и невредимым. И очень, очень счастливым.
— Аджосси, — он низко кланяется, не сводя с довольного Тэхена глаз. — Не знал, что вы навестите шатó в ближайшее время.
Неподдельного лукавства в его голосе так много, что Хосок невольно усмехается.
— Господин Мин не предупредил тебя? Я же просил его по телефону.
— У него было много дел, — встревает Хосок.
— Как и всегда, — Тэхен закатывает глаза.
— И все же, — Чонгук неловко цепляет пальцы в замок за спиной, — я рад, что вы здесь. Мы давно не могли свидеться.
— И вправду, — Тэхен качает головой, бесстыдно осматривая смущенного парня с головы до пят. — Ты так повзрослел за это время, Чонгук-и. Так… похорошел.
Чонгук кокетливо закусывает нижнюю губу.
Хосок невольно замечает то, как бегло и нервно облизывается Тэхен, то как эти двое сверлят друг друга взглядами и едва сдерживаются от неведомого порыва, и понимает, что в отсутствие своего товарища ему скучать точно не придется.
Кажется, шатó готово вновь окутаться в очередные тайны и порок.
Хосок мысленно готовит ручку и чистый лист бумаги.