It's like being the Monet of blowjobs and losing your boyfriend to the Toulouse-Lautrec of blowjobs

Слэш
R
Завершён
47
автор
Размер:
10 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
47 Нравится 1 Отзывы 14 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

That's how Abraham Lincoln started the Gettysburg address and he got murdered in a theatre. That's also how I have started my speech but I won't be murdered in a theatre When I die, it will be an old-time injury, like falling into a threshing machine.

      Французские книги по отечественной истории Яков Петрович предпочитал русским, что было, в сущности, абсурдно – словно бы предпочесть том, составленный филологом-немцем, Словарю Академии Российской. У Якова Петровича были свои причины не доверять отечественным источникам: под началом Александра Христофоровича – да не того, а Бенкендорфа – их отделение перемарало с десяток рукописей, чтобы потом сдать их авторам и мягко, но доходчиво объяснить, что историю в наш век никто, окромя победителей, не пишет.       Такая работа, разумеется, несла с собою многие риски; свежо предание: Авраама Леонтьевича из II экспедиции, ведущего дело о ярославских сектантах, застрелили в театральной ложе, посреди бела дня. Яков Петрович помнит лучше других – именно на его сюртуке оказалась весомая часть гениального мозга Авраама Леонтьевича.       Тот случай и подарил Якову Петровичу длинную седую прядь, чаще всего не видимую за аккуратно уложенными волосами, неприязнь к местам человеческих сборищ и какую-то особенную, висцеральную прямо, ненависть к драматургии. Но вместе с этим скорбный уход Авраама Леонтьевича наставил Гуро на весьма фаталистический путь: если невозможно предугадать время прихода смерти, неужели разумно тратить драгоценные минуты жизни на то, чтобы избегать ее?       Вопреки своей новой философии – «делай, что должно, и будь, что будет» – Яков Петрович относительно часто задумывался о своей собственной смерти. Ему хотелось, чтобы это было нечто драматичное – например, сгореть на пожаре, успев перед этим спасти с десяток коллег, – но и что-то комфортно-старомодное, по типу отравления за щедрым столом, весьма грело его истосковавшееся по покою и отпуску (возможно, даже вечному) сердце.

I am always making speeches, but speeches are a waste of time The only useful speech is one where you enumerate someone's many failures until they burst into tears But if anyone is bursting into tears today it will be me

      Изучение истории – не единственная страсть Якова Петровича; еще ему нравится составлять речи, которые по витиеватости своей больше похожи на стихи, а литературностью смахивают на эссе. Яков Петрович знает, что не получит шанса произнести и трети из своих сочинений, но все же никак не может остановиться, даже не находя ни единого практического применения – такое упорство в бесполезном для Якова Петровича было громаднейшей редкостью.       Тем не менее, один практичный способ Яков Петрович-таки нашел: своими четкими аргументами, умение составлять которые Гуро за все годы своего творчества довел до блеска, следователь очень легко выводит из себя импульсивного, неизбывно гневного Бинха, и заниматься этим – одно удовольствие, особливо после длинной рабочей недели, когда нервы натянуты, будто струна, а сорваться не на ком, кроме старого – во всех смыслах – любовника, который и худшее терпел.       Бинха сегодня на квартире нет, и если кого Яков доводит, так только себя: ходит из стороны в сторону, кусает губы, посыпает голову пеплом, бросается репетировать свои бесконечные речи у зеркала, но тут же перестает, пронзенный резко, аки стрелой, осознанием своей собственной жалобности. Яков – нарцисс каких поискать, и одиночества не переносит, ибо даже под угрозой смерти не сможет быть с самим собой честным.       Иронически улыбается Яков, думая о том, что если бы они с Сашей были женатой четой, то давным-давно, лет двадцать назад, уже бы развелись. Одним резким движением закрыв шторы, разложив сигары на красивом низеньком столе, стянув жилет и разлегшись на диване, Яков закуривает и водит свободной рукой по внутренней стороне бедра, устало и почти что механически размышляя о том, что было бы очень по-упаднически предаться рукоблудию в собственной гостиной, пуская кольца дыма в белоснежный потолок.

I have called this speech 'speech time' so you will know it's time for speeches. Anything can be a speech if you say it out loud for long enough This is not freedom of speech, this is just extreme oratorial leeway

      Исторически важной фигурой хочет стать Яков Петрович. На роль национального лидера он, конечно, не претендует – много чести, – но кто же запретит помечтать о чем-нибудь помельче, да хотя бы о славе неподражаемого гения российского следствия? Порою Яков делился своими мечтами с Бинхом; тот закатывал глаза и говорил, что ждет не дождется того момента, когда сможет уйти от Якова Петровича, ибо станет не нужен – господин следователь будет возбуждаться от одного вида собственного отражения.       Александр Христофорович тот еще солдафон, но его шпильки режут Якова Петровича поглубже ножа: скорее всего из-за их близости, но еще потому, что никто, кроме Бинха, Якову правды не скажет – вокруг одни начальники да подчиненные, и там, где первым нет дела, вторые только подольстятся да изолгутся, стремясь выбить себе место получше да должность поспокойнее через господина следователя, известного своей щедростью на раздачу покровительств.       Такая жизнь, как бы хорошо ты ни отдавал себе отчета в самом начале службы, все-таки оставляет отпечаток на разуме, и если Бинх видит себя исключительно через глаза начальников и потому чересчур к себе строг, то Гуро, ежедневно окруженный свитой из подобострастных канцеляристов, постепенно разучился привлекать себя к ответственности. «Профессиональная деформация», – пожимал плечами Яков Петрович; Бинх закатывал глаза и фыркал: «Оправдываетесь, батенька». Яков Петрович обижался.       Искусством стало делить жизнь с Бинхом, даже если пару лет назад им обоим казалось, что никогда не устанут друг от друга. Оказалось, устанут; теперь Саша может на неделю пропасть, оставив Якова наедине с собой и едким беспокойством, а потом вернуться ободранным, встрепанным, а иногда даже обокраденным. Укрывая дрожащего Сашу одеялом, Яков из злобы и тревоги – но больше, конечно, из злобы – бормочет: «Можно Бинха вывезти из деревни, но деревню из Бинха – никогда». Саша в долгу не остается: «Не искали бы меня по всей России, если б ваше присутствие в моей квартире можно было бы выносить». Яков хочет отрезать, что это, по-хорошему, служебная квартира от Третьего отделения, но вовремя прикусывает язык – не хочется еще больше распалять Сашу; квартиру Яков получил службой, здесь все честно, но выслуживался-то он у Бенкендорфа в постели.

Speeches exist for the purpose of making other people think what you think But I don't want just anyone to be able to think what I think <...> You have to be stupid enough to want to

      Саша – славный любовник, и Яков готов терпеть все его слабости, лишь бы каждую ночь чувствовать подле себя его тепло. А что Саша думает о нем, Яков спросить боится: они уже не в том возрасте, когда при одном слове возлюбленного готов осыпать его самыми льстивыми комплиментами, а иное Яков Петрович в свой адрес слышать не готов. Вот если бы Александр Христофорович спросил Якова Петровича, а как Яков к нему относится, то услышал бы пять часов непрерывных речей, из которых всего лишь три часа были бы подготовлены и отрепетированы заранее.       Бинха, конечно, порою заносит; Яков про себя называет это «пристав показывает зубки полицмейстера». Гуро все изумляется, как Саша, с его-то взрывным характером, умудрился не только найти себе работу, но еще и устроиться без посторонней помощи, и при всем этом его до сих пор не выгоняют. Как-то Яков попытался сделать ему по этому поводу комплимент; Саша только ощерился: «За ребенка малого меня принимаете?»       Иногда Якову приходят в голову абсолютно слащавые высказывания, и Александру Христофоровичу он их не передает – опасается: а вдруг высмеют, тогда как он – в лучших чувствах?.. Потому и молчит Яков, улыбаясь, как младенец несмышленый, перебирая в ночи седые Сашины кудри, которые так и подмывает назвать «нитями серебра», а изумрудные Сашины глаза – ну вот, не хотел, а сочинил! – «озерами».       У Якова Петровича в голове множество слов, а вот в действии он неуклюж; у Александра Христофоровича проблема противоположная – как совершать что-либо, так держите его семеро, а высказать русским языком, для чего и для кого он поедет совершать, это ему трудно. Тем не менее, Яков часто думал, что с подобным себе поэтом он не выдержал бы и месяца – закололся бы свежезаточенным пером.

I've been making a lot of speeches recently because I published a book And more than a book people like to hear you talk about your book

      Интеллект Якова Петровича вполне позволил бы ему написать книгу, скажем, о самых интересных случаях, которые ему довелось расследовать, но ведь ни усидчивости, ни самокритики в господине следователе не хватало, а потому господин следователь пока не спешил перевоплощаться в господина писателя. Была шальная мысль подсказать Николаю Васильевичу, хрупкому и болезненному знакомцу Якова Петровича, несколько идей для сюжета, но Гуро не сомневался, что Николай Васильевич, с его-то специфическим умом, даже самое обыденное расследование превратит в гротескное сказанье о каких-нибудь малорусских селеньях.       Александр Христофорович не осуждает литературные занятия своего любовника, но и особого энтузиазма не проявляет, а однажды так и вовсе взревновал Якова к Николаю Васильевичу, и, что самое главное, без единого повода (обычно Яков Петрович поводы всегда давал, правда, иногда позже, чем нужно: когда Саша взрывался из-за запаха чужого парфюма или неизвестно чьего шейного платка под их постелью, Яков Петрович уже с месяц прогибался под каким-нибудь графом или князем). Яков Петрович чувствовал себя ужасным злодеем, Бинха разубеждая – он ведь действительно, если бы Николай Васильевич не был настолько уж верующим, сделал бы молодому писателю парочку соблазнительных предложений.       Пусто во взгляде Александра Христофоровича, и Якова это пугает сильнее, чем любой, даже самый громкий крик. Яков пробует коснуться; его руку сбивают. Спят они эту ночь раздельно: Яков – на кровати, Александр – на диванчике (у Якова даже не хватает духу пошутить про сторожевую собаку). Силясь заснуть, Яков вертится, сбивает простыни, смотрит в потолок и думает, что, может быть, в этот раз его уже не простят.       Бинх уходит рано утром; говорит, что не прощается, но настроение у обоих мрачное, похоронное. Остаток дня Яков проводит уставившись в камин и болтая водку в стакане – не в силах ни выпить, ни отставить. Кажется, что настал самый жуткий момент – Якову Петровичу, видимо, придется извиняться. Яков отгоняет эту мысль как можно дальше.

People don't want to hear poetry, they want to hear people talking about poetry People don't want to hear poetry, they want to go home and not read poetry and so do I The only reason for poetry is to have a meadow in which to burn yourself alive in A picturesque meadow, with bonus violets

      Пушкина из Якова Петровича явно не сделаешь, но Яков Петрович пытается: не в силах извиниться по-человечески, русскими словами, произнесенными с глазу на глаз, Яков садится писать письма. Письма у него тоже получаются не по-людски: такие длинные, затянутые и меланхоличные, что от стиха отличает только отсутствие рифмы, а искренности нет как не было.       Процесс написания чего-либо всегда казался Якову Петровичу донельзя интимным: вы в силах увидеть, как чьи-то мысли покидают голову и ложатся на бумагу; разве существует что-то более личное? Именно по сей причине Яков всегда запирал свой домашний кабинет, когда работал, а вовсе не из-за недоверия или злости на Сашу… Только сейчас приходит в голову, что, наверное, Саше все-таки надо было это объяснить.       Так бьется Яков Петрович недолго, всего несколько часов, ибо Бинх как ни в чем не бывало заявляется к полуночи. Яков бросается к нему навстречу с раскрытыми объятиями и бормочет что-то – как непохоже на него, даже не подготовил речь! – но Саша выставляет ладонь перед собой, останавливая любовника. Затем объявляет, что пришел собирать вещи.       Александр Христофорович флегматично расхаживает по квартире, распахивает все шкафы, с дотошной немецкой аккуратностью отделяет свою одежду от одежды Гуро, свои деньги от денег Гуро, свой алкоголь от алкоголя Гуро, пока Яков стоит в дверном проеме, опираясь на стену локтем, и физически чувствует, как у него разбивается сердце, забирая с собой и ребра, и легкие. «Саша…» – едва силится прохрипеть Яков. Александр Христофорович не оборачивается. Яков думает, что лучше бы сгореть дотла, чем переживать вот такое.

I am bored of making speeches I have to say so many things I don't care about It reminds me of life

      Исход, подобный этому, Яков предвидел еще с самого начала, если это имеет смысл; они с Александром были друг другу противны – то есть «противоположны», а не «отвратительны», хотя Гуро уже сомневался. Яков наслаждался городской жизнью, своей работой, в которой смыслил поболе других, интеллектуальным эгоизмом, который цвел и пах, в основном из-за предыдущего пункта… Все это было так рационально, понятно, доступно; каждое происшествие можно было разложить по частям, рассмотреть, как и почему все работает. Окружающий мир был для Якова, если можно так выразиться, гнездовой системой, и мужчина обожал разбираться в ее уровнях, словно ребенок, наблюдающий за насекомыми в родительском саду, или медик, проводящий все свободные часы в анатомическом театре.       Иным совершенно был Александр Христофорович: ему подавай, значит, приключений, перестрелок, закона и порядка, но при этом чтобы все еще было каждый день ново, восхитительно и неожиданно. Яков как-то ему саркастически предлагал подстроить какой-нибудь пожар или ограбление, чтобы потом всех спасти и выставить себя героем; Бинх обиделся, а через пару недель в отместку вызвал на дуэль текущего Яшиного любовника, после чего текущий любовник мгновенно превратился в бывшего – уж чего-чего, а меткости Александру Христофоровичу не занимать.       И ведь оба думали, что любят друг друга достаточно, чтобы не обращать внимания на подобные различия. Теперь Яков усмехается, наблюдая из окна за тем, как Саша, нагруженный двумя чемоданами, каждый из которых – в половину его роста, залезает в экипаж; неужто они оба были так наивны, чтобы откровенно, искренне считать, что противоположности сходятся?..       Искренности у них на первых парах было до абсурда много; и ведь познакомились же не зелеными юнцами, однако так влюбились, что и у одного, и у другого в голову ударила вторая молодость (Яков бы выразился «седина в бороду», но седел пока из них только Бинх, а самому себе о белой пряди, а вместе с ней – и о чудом проскользившей мимо смерти, напоминать не очень хочется). Говорили как не в себя, и трезвые, и пьяные, и наедине, и на людях; насытиться друг другом не могли, всякий раз больше хотелось. Посему и вывез Яков Петрович Бинха в свет, не думая совсем, как они, по-хорошему, будут делить на двоих его, Яшину, холостяцкую жизнь.

There is nothing in this world really worth saying Being clever is a waste of time I just want to sit around in Swarovski earrings and let old men debate my literary merits ...but I don't even have my ears pierced

      Трудно Якову выражать свои чувства сходу, без размышления и без подготовки; он никак не может отогнать мысль, что подобное – бесполезно, что гораздо легче преподнести свою любовь письмом или купленной вещью. Александр так не считает – ну, или не считал, Яков как-то не торопится бежать следом и спрашивать; постоянно требовал какого-то признания, да еще прямо перед сном, прямо вот тогда, когда Якову ничего, кроме крепкого сна до полудня, не хочется. Удивительно ли, что Яков стал предпочитать докучному Бинху случайных, но молчаливых любовников?..       Бинх, думается Якову, в этом плане тоже не безгрешен; в отличие от своего любовника, Александр Христофорович не только по мужскому, но и по женскому полу, а сие означает, что возможностей в два раза больше. Нет, в лицо Яков Александра ни в чем не упрекал, но ведь нет-нет, да и кинет убийственный взгляд на какую-нибудь девицу, с которой Бинх просто-напросто завел разговор. И в конце-то концов, ну неужели лишь из доброты душевной Александр Христофорович держал подле себя этого неуклюжего высоченного казачка еще тогда, в Диканьке?       Истина в последней инстанции, разумеется, слово самого Бинха; Яков ему в этих вопросах доверяет – хотя бы потому, что Бинх вообще не предрасположен к вранью: может, армейское, может, воспитание. Совсем не таков Гуро: врется ему легко, наверное, из-за сути профессии – мелкая ложь или большая, сорвется она с языка мужчины и поминай, как звали; слово-таки не воробей. Бинх считал, что шила в мешке не утаишь, а Гуро находил справедливым иное: объяснять вранье, оправдываться, рассказывать правду, а потом еще и уверять собеседника, что это в последний раз и больше никогда – гораздо труднее, чем соврать еще один раз. А потом еще один. И еще.       Бинх зачастую становился единственным человеком, который мог трезво и честно оценить действия Якова, и это, хотите верьте, хотите нет, повредит всяким отношениям, даже самым душевным. Порою доходило это до точки кипения: Яков, обиженный хоть и справедливой, но постоянной критикой, целыми днями ходил, не заговаривая с любовником. В таких ситуациях никто из них не извинялся – много чести; просто наставал момент, когда Якова прорывало, и он выговаривал все, что накопилось у него на душе за эту неделю. Бинх терпел.

A speech is the opposite of a poem A speech is telling people what to think, but I don't know what should be thought Sometimes it seems to me like other people aren't even trying to tell the truth

      Александр Христофорович, тот еще «любитель» напыщенных речей, часто говорил любовнику, что лучше бы он занялся поэзией; Яков только хохотал в ответ. Плохое стихотворение, по его мнению, относилось к какому-то особенному поджанру ужаса: мало того, что это «произведение искусства» ужасно сложено, так еще и тебя с головы до ног пробирает стыд за автора сего убожества, который мало того, что не смог себя справедливо оценить и исправить написанное, так еще и вынес свою лирическую квазимодку на потеху публике!.. Яков, известный в узких кругах полным отсутствием самокритики, объяснял Саше, что «поспешишь – людей насмешишь».       Александр Христофорович не соглашался. Он, по неведомым даже самому Гуро причинам, был невероятно высокого мнения о творческих способностях Якова Петровича и уговаривал его написать если не поэму, тогда хоть книгу, «только бросьте эти ваши ужасающие речи». Яков Петрович окидывал Бинха взглядом и отвечал, что не такого уж он высокого о себе мнения, чтобы заставлять чужих людей читать нечто им написанное. Бинх, закатывая глаза, объявлял, что чтение написанного вслух разницы не делает.       Своих причин не любить речи у Бинха хватало, Яков знал: Саша, правдоруб, каких поискать, всей душой ненавидел любую попытку не просто обмануть народ, так еще и сделать это красиво (примерно то же чувство, что Яков испытывал к драматургии). Гуро в свою очередь пытался убедить любовника, что не все всем пытаются врать. Бинх морщил нос и говорил, что кое-кого в ссылку из-за чужой лжи не отправляли; Гуро вспыхивал – он терпеть не мог Сашиных аргументов от страдания.       Любовью, простите за откровенность, заниматься после такого спора было милым делом; Яков иногда даже думал, что Саша его специально доводит, чтобы потом вдвойне получить. Пожалуй, вот именно этим аспектом их отношений можно гордиться: обоим за сорок (правда, одному слегка, а второму весьма), а фору могут дать этак половине столичных ловеласов – Гуро проверял.

Forget this speech, I'm changing the title The new title of this speech is 'poem time' because this is poem time not speech time It's like when it's your first day as a soldier and you show up to the wrong war

      Философом становится с годами Яков Петрович, теоретиком, в то время как в Бинхе все еще кипит кровь, и ярость требует выхода. Сначала Яков, по-своему наивно, пытался выцеловать из Саши эту жажду действа, отыметь до такого состояния, что Саша с кровати слезть не сумеет, не то что на лошадь заскочить… Но, предсказуемо, – не помогло. Медленные хлопки, закрывается занавес.       Толстокожим кажется Александр Христофорович, и подает он себя точно так же: мол, сколько смертей видел, в скольких боях перебывал, неужели какая-то светская склока, скандальчик какой-то могут его поранить? Но это лишь фасад; Яков Петрович видит, как хрупок на самом деле Саша, как быстро портится его настроение, что в свете он – как рыба без воды. Яков уже который год сожалеет о своем решении вывести Бинха в Петербург, но, как мы уже говорили, господин следователь совсем не из тех, кто с радостью спешит признавать свои ошибки.       Иногда Бинх, чаще слегка нетрезвый, признавался Якову, что даже на поле боя не испытывал столько ужаса, как во время великосветских приемов; Гуро и не догадывался, что Саша так боится его «опозорить», по собственным бинховым словам, да и что может быть такого жуткого в обычном разговоре да в паре танцев с какими-нибудь чиновничьими дочками? Бинх отмахивался и мрачнел, и Якову оставалось гадать – Саша не хочет говорить или не может?       Очень сложно было выводить Бинха на какие-либо сборища, и Гуро очень быстро бросил это неблагодарное дело: за Сашей нужно больше присмотра, чем за шестнадцатилетней девицей, а в итоге оба уезжают хмурые, молчаливые, да желчные взгляды друг в друга кидают. Порешили вот на чем: пока Гуро расхаживает по балам (Саше каждый раз хочется подобрать нецензурную рифму), Бинх сидит в кабаке – строго в одном и том же, чтобы Яша каждый раз точно знал, откуда надобно его забирать и отвозить домой.

It's like panicking because your castle is too beautiful Or an advent calendar for atheists full of empty windows It's like pouring cold champagne all over your thighs Or an evil piano that can only be played at midnight

      Изумрудные глаза Саши больше не блестят, позволяя Якову наслаждаться их светом; а если без лирики, то квартира в отсутствие Саши опустела, Якову неуютно. В подобной атмосфере можно только писать, пить или плакать, но Якова сковала апатия, такая знакомая, но от того не менее ужасающая. Вспоминаются строчки из полузабытой оперы; что-то о том, как в одиночестве каждый миг идет за год. Яков Петрович готов согласиться, даже теряясь в роскоши квартиры – сожительствовав с Бинхом пару лет, он уже и забыл, как на самом деле его скромное обиталище просторно, если жить здесь одному.       Одиночество режет еще глубже, когда в воскресенье Якова будят церковные колокола, а не мягкий (или резкий, чаще всего резкий – по субботам они пьют) голос и улыбка Саши. Яков полусидит на кровати и обнимает себя руками, отрешенно смотря в огромное окно, шторы которого он даже не задернул вчерашним поздним вечером. Отчего же он так устал? Взгляд бродит по спальне в поисках разгадки, и только влажный, болезненный кашель дает ответ: Яков попал под дождь, надеясь разыскать Сашу в том самом, обговоренном, кабачке.       Игристое вино, конечно, не помогает от простуд, но весьма хорошо в лечении душевных ран; лечением Яков Петрович и занимается, усевшись прямо напротив камина с бокалом шампанского в руке. Думается, что, будучи поэтом, Яков бы сделал какую-нибудь манипуляцию, превращая «игристое» в «игривое», а «душевные» – в «душистые», но пока подобные каламбуры напоминают скорее какое-то расстройство, а не лирический шедевр, бьющий своими аллегориями не в бровь, а в глаз.       «Окстись!» – вслух вскрикивает Яков, ловя себя на мысли, что ему очень хочется вернуться в ту слякотную осень, когда они с Николаем Васильевичем – сначала хочется сказать «с Бинхом» – расследовали смерти девушек; когда вокруг непроглядная тьма, и чувства кажутся до боли искренними; когда магия в воздухе, и «приворожить» – не пустое слово; когда все идет по плану, по четко выверенной стратегии, но порою все-таки приходится полагаться на интуицию – а в этом Александру Христофоровичу равных нет… Яков до крови прикусывает губу; наверное, именно так чувствует себя старый солдат, медленно понимающий, что влюбился в искалечившую его войну.

A poem should never be a tourniquet You have to let the blood goes where it wants <...> It's like Shakespeare ...................................... etc

      Александр Христофорович многое рассказал бы о войне – если бы Яков Петрович взялся его слушать; по большей части Бинх открывал свое солдатское прошлое только кусками, да и то – самыми практичными: куда не нужно давить, чтобы не потревожить старый шрам, какие слова не говорить, к какому тону не прибегать… Даже со всей своей любовью к ненужной ссоре Яков не стал бы нарушать эти запреты: сам знает, как резко и как больно пробивает навылет нежелательное воспоминание, коли услышишь одно-единственное и точно такое же нежелательное слово.       У Александра Христофоровича много шрамов, особливо на спине – следы порки, которые выдают в нем мещанина быстрее даже, чем родословная: дворянина бы до мяса пороть не стали. Яков наизусть выучил эти шрамы, словно бы карту родной местности; знает, где касание обожжет Сашу, а от какого он вскинется со стоном так, что еще успокаивать придется… Себя самого Яков так не знает, как Сашу, хоть и странно, стыдно произносить это вслух после всего того, что между ними произошло.       Изо дня в день Яков ждет Бинха, а пока тот не заявился – письма или хотя бы записки. Напоминает это старую рутину, и оттого Яков злится: что, Саша, отомстить решил? Да было бы за что!.. Но выходной кончается, вместе с ним – и вино, и Яков отправляется в постель еще даже до сумерек, так ему необходимо выспаться. Жмуря глаза, он думает о том, как чудесно было бы услышать стук в дверь посреди ночи, быстрый, нетерпеливый стук знакомой, тысячи раз исцелованной руки.       …Излюбленная пьеса Гуро – «Макбет» (да, именно из-за всех вод Аравии, что не очистят этих рук), любимая трагедия Бинха – «Гамлет», в основном из-за общепринятого мнения о том, что хороша. Яков по понятным причинам театра избегает, и они с Александром порою устраивали домашние чтения наедине друг с другом; Якову Петровичу лучше всего удается Яго (разумеется, хотелось бы, чтоб Макдуф), Александру Христофоровичу – Розенкранц… Или Гильденстерн? Яков не помнит, есть ли между ними разница.

I love writing poetry because it gives me casket pleasure I can feel my death somewhere far off It's like doing a shot of semen after sex and calling it a chaser Or when you're a ghost and can feel the wind blow in through your sheetholes

      Идет уже вторая неделя, а Бинх все не появляется. Гуро хочется сказать «и поделом», но слова эти не срываются с языка – слишком грубы, даже если идеально подходят к ситуации. Воздевая руки к небу, посыпая голову пеплом, исходив всю свою роскошную квартиру из угла в угол, Гуро проклинает всех и вся и садится наконец за работу. Кабинет кажется гробом: такой же узкий и темный, не хватает только бордовой обивки.       Исторические тома вновь становятся для Якова укрытием, а вместе с этим обратно приходят и мысли о благородной смерти, словно бы одно от другого неотделимо. Но сейчас происходит жуткая перемена: в отсутствие Александра Христофоровича мысли о гибели из иллюзий на горизонте превратились во вполне материальные; в конце концов, для кого теперь Якову себя беречь? Семьи нет, в отделении только рады будут, а Николай Васильевич… Что ж, вот ему еще один сюжетец для книги.       Иными ночами Яков скучает по Александру Христофоровичу – да, именно в том смысле, в каком по любовнику скучают одинокими ночами (надо же, почти стих в прозе!..). Правая рука Якова Петровича в последнее время в два раза больше работы выполняет, аж почерк покосился; господину следователю хочется верить, что хоть кто-то согреет ему постель к концу месяца, а то так и до вывиха запястья недалеко.       Одинокие ночи полнятся не только этим, но еще и глубоким, неизбывным горем; таким, что Якову кажется, будто он покидает собственное тело, ничего не чувствует и ничего не хочет – даже того, чтобы Саша вернулся. Ветер продувает жутчайшими сквозняками, все еще таится в легких кашель с прошлой недели, и прошлое кажется сном – красивым, длинным и, к черту, поэтичным, но все же сном; таким, когда просыпаешься и невозможно вдохнуть от понимания, что приснившегося в жизни не бывает и быть не может.

Poetry is like a tuxedo that zips off at the knee It's my pet boredom...... I sit in my room with the rain coming down And I start to wonder about my life

      …Поэзию Яков Петрович уважал, но, опять же, не отечественную; его больше интересовали Ламартин, Нерваль, в конце концов Гюго. Николай Васильевич, с которым Яков часто рассуждал о литературной сцене, не соглашался и все втолковывал господину следователю о гении Александра Сергеевича. Яков в ответ только вздыхал и брался чистить ногти пером; разве можно было передать словами ту жажду жизни, жажду творчества, наконец, которую Яков Петрович испытывает, читая в оригинале грациозные строки из какого-нибудь L'Automne али Hymne au Soleil?       И все же не может поспорить Яков Петрович: каждый раз, стоит нагрянуть вязкой, мутной скуке, он нет-нет, да и возьмется за перо – а вдруг удастся что-то сотворить, что-то невообразимо воздушное, неземное?.. Конечно, в итоге получается душно и приземленно, и Яков в отвращении рвет свой жалкий черновичок, однако подобное разочарование не останавливает его от следующей попытки – этакое страстотерпческое упражнение в прекрасном.       Иронично – однако, весьма подходяще по настроению – такие всплески обычно приходят во время дождя, когда Якова мучают одновременно суставы (старость – не радость; в последнее десятилетие настроение Якова больше чем на половину зависит от погоды) и головная боль, которая от постоянного стука капель в стекло только усиливается. Зашторивая окна и затапливая камин, Яков садится за свой письменный стол, пытаясь утопить в коротких строчках боль не только физическую, но и душевную.       А порою случается то, чего Яков обычно старается избегать: ему приходится думать о своей жизни, чтобы достоверно изложить на бумагу возникающие чувства. Парадокс: питая искреннюю любовь к самому себе, Яков Петрович до ужаса не любит свою жизнь; что же в ней любить, окромя редких рабочих дней и одного кудрявого немца?.. Вот, опять мысль возвращается к Бинху, и Яков в очередной раз убеждается в том, что нет, не надо ему думать о быте, не надо.

Poetry is like pushing a pram through the dawn But the pram is on fire, because the fire is your baby It's like having an orgasm every time you hear middle C on a piano Mozart is just elaborate foreplay to you

      Поэзией, работой да любовниками сыт не будешь; Якову часто – чаще, чем хотелось бы – думается о семье. Ежели совсем честно – о ребенке. Сколько лет провел Гуро в полном одиночестве, скитаясь и одновременно наблюдая за той радостью, что приносят коллегам их жены и дети? Конечно, вместе с этой радостью было множество слез, потерь и разбитых сердец, но подобного и у Якова достаточно, а счастье он испытывал только… когда? Когда?..       Бинх одно время отводил эти мысли своими нежными руками, и наедине с ним Яков даже не сомневался, что никого больше ему и не нужно – однако порою приходит мысль, каким Саша был бы замечательным отцом, и тогда ее не отгонишь. Бинх на такие слова только смеется: мол, они с Яшей и так напоминают великовозрастных детей, так если бы еще и каждому по ребенку!.. Яков молчит, не признаваясь, как часто ему снится, будто они с Сашей растят сына.       Известно, некоторые любители острого словечка пошутят, что в положении Якова есть преимущества: ребенок от всего одной ночи физиологически не появится, а потому можно наслаждаться без меры, не думая о последствиях. Яков и наслаждается, кто же спорит? Но, поверьте, даже самому рьяному гедонисту порой нужно остепениться – и Якову кажется, что Саша бы ему позволил… Если бы он сам позволил Саше хоть немного душевного покоя.       Моцарт с его захватывающими мелодиями в последние дни кажется единственным спасением; с трудом переборов леденящий ужас, Яков впервые за двадцать лет пришел в консерваторию, но и там не дали ему перерыва: множественные коллеги, выскакивающие резко, аки черти на пружинке, здоровались с ним, пожимали руку, спрашивали, как его дела. Яков, стараясь быть учтивым, все же едва сдерживал гримасу, через раз видя, что очередной коллега заявился не только с женой, но и с карапузом-отпрыском.

It's like being the Monet of blow jobs .................... and losing your boyfriend to the Toulouse-Lautrec of blowjobs Or a bedside drawer packed with snow

      Иссиня-черным цветом наливается небо, когда Яков затемно возвращается домой в экипаже. Такой яркой луны он не видел никогда в жизни, а звезды горят миниатюрными гвоздиками, перемигиваясь друг с другом, будто бы общаясь на языке, только им и понятном. Яков не поклонник природной красоты, и описания пейзажей, лугов да берегов в различных повестях его утомляют, да только ведь невозможно отрицать необъятную, неописуемую красоту ночи, которая откроет певца даже в самом приземленном человеке.       О совершенно бытовом Яков думает, входя в темный подъезд, несмотря на все запреты самому себе; думает, что надо бы приказать, чтобы в квартире прибрались, о работе думает, о своих последних тратах… Усталость звенит в костях монотонным колоколом, и Якову кажется, что он даже до квартиры не дойдет – ударится затылком об одну из ступеней, свалившись в лестничном пролете, и все, не будет больше гениального следователя Якова Петровича Гуро. Да, совсем не такую смерть он себе напророчил, но иной в данный момент представить не мог.       Истинное чудо ждет его, стоит только войти в спальню: так вот он, Александр Христофорович, родной, сидит на кровати в полном облачении и, значится, ждет. Все еще думая, что это он галлюцинирует от усталости, Яков бросается ему в ноги – в основном потому, что ноги его более не держат; совсем не от раскаяния. Бинх (пьяный, что ли? Спиртом несет за версту… Ах да, зачем бы он иначе вернулся?..) понимает его жест по-своему, и Яков сначала чувствует ледяные пальцы на своем затылке, а потом соленое тепло на губах. «А что ж? – отрешенно думает Яков, выполняя знакомые до боли движения губами и языком. – Мы привычные». И сразу же – иная мысль: «Этот на привычку и рассчитывает».       От ледяного касания Бинха даже холодное дерево прикроватного столика кажется греющим. Получив свое, Александр Христофорович засыпает, не раздеваясь, и Гуро ложится рядом; сон – как рукой сняло. Не хочется строить надежд, думать о причинах, следствиях, думать вообще. Яков знает, что его использовали, но слишком влюблен в себя, чтобы признаться в этом.

Poetry is a luxury behaviour Like crying because you're too clever and nobody understands you It's like cutting your hand at a party and referring to your blood as 'party blood' It 's like: welcome to good behaviour town, population 0

      Поутру Бинх оправдывается, что, мол, пришел попрощаться навсегда, но был настолько пьян, что и слова не мог вымолвить. Яков кивает, делает вид, что верит, но оба понимают, что это не так. Пожимают руки; оба скованные, почти недвижимые. Оба понимают, что на этот раз действительно – навсегда: Александр не простит множества измен, Яков не вытерпит и дня наедине с человеком, который так грязно его использовал.       Логичен этот исход, но Яков, оставшись один, все равно плачет, запрокидывая голову, абсолютно по-детски. Что ушло, того не воротить, и вроде бы оба натворили дел, и никого в особенности обвинять не станешь, так почему же так тяжело на сердце? Почему хочется лечь и не встать, уснуть и не проснуться? Почему кажется, что из мира сразу исчез весь звук, запах и цвет? Яков что – любил?..       Иронично до боли, до зубовного скрежета, до прокушенной в кровь губы то, что Якова именно в этот вечер позвали на какое-то сборище, читать речь. Стремясь не выдать бури, что царит в душе, Яков после собственно речи стал хлестать бесплатное шампанское чуть ли не чаще, чем сидящий в уголку пьяница-майор, которого приглашали теперь только из жалости. Наконец, Яков разбил бокал и, бросившись подбирать осколки, рассек ладонь чуть ли не до запястья; люди, лиц которых Яков уже не различал, перебинтовали его и с почетом отправили домой.       Игривый мальчишка, которого Яков нанял в тот же вечер – исключительно из безысходности, – провел всю ночь, успокаивая Якова Петровича, перебинтовывая рану и уверяя, что от одного пореза еще никто не умирал; Яков только отмахивался, замечая, однако, про себя, что проституты в последнее время значительно поднялись в качестве. Парнишка-секретарь, знать не знающий о недопониманиях в голове Якова Петровича, предлагает тому почитать стихи; Яков, слабый, разбитый, истекающий кровью, с дергающимся глазом, соглашается.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.