someone to stay

Текст, Триггер (кроссовер)
Слэш
R
Завершён
65
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
32 страницы, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
65 Нравится 7 Отзывы 12 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Примечания:

you were alone left out in the cold clinging to the ruin of your broken home

Петя волновался. Нет, не так. Петя сходил с ума. Плохое предчувствие сидело где-то глубоко внутри и медленно выедало по маленькому кусочку при помощи крошечной десертной ложечки из набора пятилетней девочки, которая чересчур любила игры в чаепитие с куклами. Хитро ухмылялось и не давало жить спокойно, заставляло прятать вечно гордо поднятый нос в воротник пальто, шквальным ветром сносило с места. Зима стояла малоснежная и холодная; мороз бил по мозгам, блокируя нормальное рациональное мышление – другого объяснения происходящему Петя не находил. Не то чтобы искал, конечно, но он бы не отказался знать причину того, почему драгоценное равнодушие внезапно пошатнулось настолько сильно, что Петя не мог спать по ночам. Как и кое-кто другой. Нет, Хазин знал, что трудоголики существовали, те самые, которые действительно настолько сильно любили свою работу, что могли днями и ночами на ней оставаться. Но тотального игнорирования личной жизни и попыток исправить что-то, что в исправлении не нуждалось, Петя не понимал. Казалось, что Лёня работал круглосуточно, не прерываясь даже на банальное поесть и поспать. Вполне вероятно, что так оно и было. Ладно, первые несколько дней Петя спокойно реагировал, правда – ну мало ли, что-то важное – но другая сторона кровати стала слишком часто оставаться нетронутой, когда он просыпался с утра, а на столе его встречала одинокая кружка кофе. Возвращался Лёня так поздно, что даже Хазин с его окончательно сбитым режимом и вечными вызовами куда-то на очередную встречу с торчками посреди ночи видел уже десятый сон. Пересекались в редкие вечера вот уже две недели, обменивались дежурными репликами, (не) спали в разных частях квартиры – и за все это время Петя нашел в себе силы признаться, что скучает. Наверное, будь он чуть менее погрязшим в теплой и нисколько не раздражающей привязанности, в затопляющем внутренности чувстве бесконечной благодарности, в детской и немного стыдной безоглядной влюбленности, он бы не обращал внимания – наоборот, радостно бы ускакал тусоваться куда-нибудь в клуб. Но с клубами Петя с недавних пор завязал, а погряз глубоко и надолго. И не для того на него тратили столько жизненных сил, тяжело и болезненно вытаскивали из кокаиновой зависимости, привлекая все свои связи и лучших врачей, чтобы он в ответ поступал вот так. Все же, хоть какая-то совесть у него сохранилась, хотя если быть честным, он предпочитал думать, что последние полгода все то, что было им утеряно когда-то, начало возрождаться и заполняться заново, прорезаясь сквозь мрачные заросли. И не нужно даже говорить, что заслуга эта, по большей части, совсем не его. Самое обидное было в том, что Петя не осознавал проблему, потому что Лёня попросту не желал делиться. И да, они оба упертые до невозможности – по-другому бы не сошлись, но в данный конкретный момент это раздражало Хазина до предела. Смутное предчувствие чего-то плохого поселилось внутри долгими приглушенными разговорами по телефону на балконе с плотно прикрытой дверью, бесконечным нервным перестукиванием пальцев по клавиатуре и нечеловеческим режимом сна – Хазин честно пытался несколько раз вразумить и сказать, что ездить за рулем после трех (и далее по нарастающей) бессонных ночей это не дело, и либо Петя стал слишком мягким и растерял всю свою убедительность, либо ещё что-то, но факт оставался фактом; и ничего из этого Петю не устраивало. Так что да, он признал в себе наличие человеческих чувств и эмоций, и это оказалось подозрительно легко, потому что он действительно сходил с ума. Он смирился с тем, что не мог уснуть не только потому, что рядом отсутствовал предмет сновидений, а ещё потому, что голова услужливо подкидывала варианты один хуже другого. И с тем, что волнуется, смирился тоже. Почему они не могли сесть и просто поговорить тоже было неясно – и да, Петя удивился этой мысли, внезапно загоревшейся в мозгах лампочкой (Хазин и душевные разговоры? Не смешите), но видимо, все дошло до крайности, раз Петин больной мозг стал подкидывать реальные адекватные решения проблемы, свойственные нормальным людям. Загвоздка была только в одном – нормальным человеком Хазин себя не считал, хоть ему и не раз доказывали обратное. Поэтому решительный запал он растерял прямо с утра, специально проснувшись пораньше. А просыпаться раньше зимой было тем еще испытанием, особенно если уснуть удавалось в лучшем случае на два часа. Полоска яркого желтого света проникает в спальню из коридора, прорезая темноту, ослепляя только раскрытые глаза – но Петя уже слышит шум в коридоре и обреченный вздох подкрепляется осознанием, что он уже опоздал. Коридор встречает резью в раздраженных глазах, причем такой, что Хазину приходится схватиться за стенку, лишь бы устоять на ногах – голова явно протестует после резкого подъема с кровати и неполных трех часов сна. Но говорить Лёне о том, что спать без него было настоящим испытанием, он, конечно же, не собирался. Они никогда не были особо тактильными, но даже знание того, что соседняя сторона кровати не пустая и в любой момент, после самого бредового кошмара, можно уткнуться в надежное плечо и успокоиться в рекордно быстрые сроки, убаюкивало лучше любых снотворных. — Ещё только восемь, — недовольно докладывает Петя, посматривая на часы и останавливаясь в трех шагах от торопливо рыскающего по карманам короткого черного пальто Лёни. — Я знаю, — останавливается на секунду, окидывая Петю внимательным взглядом зеленых глаз; и его замученный вид выжимает из хазинского сердца – пустого, переклеенного пластырями вдоль и поперек, утратившего часть функций, – все последние соки. — Ты рано, я тебя разбудил? — Нет, просто не могу понять, что люди делают в офисе в восемь утра, — сонно бурчит Петя в ответ. Самому тоже особо в отделение не хочется – зима пагубно влияла на Петю, а переодеваться в теплое пальто или хотя бы куртку он не хотел просто из вредности, хотя Лёня не раз убеждал. Правда, Хазин даже не мог вспомнить, когда они в последний раз проводили время по-настоящему вдвоем. Хотя несмотря на то, что это было недавно – кажется, они уезжали на выходные за город пару недель назад, но это казалось таким далеким и ничтожным по сравнению с этой поглощающей все на свете печалью, сидящей глубоко на дне красивых глаз, сверкающих лесным серебром. Но тот день грел Петину душу робким теплом воспоминаний о счастливой улыбке на чужих губах, собственном задорном смехе, тепле пальцев в своей руке и поцелуях, схваченных украдкой, спрятанных за могучим стволом давно лишившегося листьев дуба. — Да, знаю. — Лёня поправляет воротник пальто слегка подрагивающими пальцами. — Сегодня совещание просто… И ещё несколько важных дел. Возможно, получится освободиться пораньше. — Ты каждый день так говоришь, — Петя усмехается горько; и он честно его не винит, знает, что проблема не решается так просто, или её бы уже не было. А обвинять его в том, что он не хочет делиться, Петя тоже не мог – сам таким был. Так что ему оставалось лишь покорно ждать и надеяться, что в скором времени все разрешится, потому что так хотелось вернуться в тот уютный кокон тепла на двоих. Лёня явно хочет сказать что-то ещё, но Петя лишь качает головой и подходит ближе, бережно разглаживая пальто на плечах и поправляя белоснежный отутюженный воротник рубашки; и не сдерживает улыбки, когда чувствует обвивающиеся вокруг талии и крепко прижимающие к чужому телу руки – все-таки, как бы трудно не было, они были у друг друга. И это было самым главным. Петя не дает ответить – подается вперед и целует, совсем ненавязчиво и легко, хоть и приходится себя немного удерживать. Но в расслабленном выдохе прямо в губы и еще крепче обнимающих руках – разрешение на все, так что Хазин чуть углубляет обычный прощальный поцелуй – и боже, как же хочется утащить Лёню за собой в спальню и никуда не пустить. Лёня отрывается спустя несколько томительно-сладких секунд и слабая улыбка, расцветающая на губах, поселяет в Пете мимолетную радость. — Ладно, возможно, я точно постараюсь пораньше. Петя в ответ только триумфально улыбается и мурчит короткое: — Было бы неплохо. — Его ладони соскальзывают с плеч, обтянутых колючей тканью пальто. — Напиши мне. — Обязательно. Пока. — До скорого. — Петя дарит последнюю улыбку, прежде чем входная дверь захлопывается. И тревожность, тут же затянувшаяся на шее, перекрывает возможность дышать спокойно. Он не знает, почему это происходит – но по мере того, как утро перетекает в день, а погода постепенно портится, того, как медленно идут минуты в пробке по дороге на работу, по странной, непривычной суете в отделении, ему становится хуже. Не в физическом даже смысле, нет – хотя его подташнивает знатно, но скорее от нервов (многолетний опыт с наркотиками научил различать) - просто выводящее из себя ощущение, что должно произойти что-то нехорошее, что-то травмирующее, что-то ужасное. Вместо того, чтобы работать, он пялится в одну точку на стене, закинув ноги на стол и нервозно вращая ручку в пальцах. Когда глаза начинает резать, он переводит взгляд на телефон, вполне себе спокойно лежащий на столе, и видимо, пытается загипнотизировать уже его. К нему не пытаются подходить с просьбами и вопросами – даже по руке, сжимающей ни в чем не повинную ручку до белеющих костяшек, таится невысказанная угроза, от которой лучше держаться подальше. Петя может сколько угодно выстраивать такой фасад, но сейчас все дело буквально в том, что он просто-напросто напуган. Настоящим, стерильным страхом, вяжущим внутренности в узел, таящимся где-то за углом, приставляющим холодное дуло пистолета к виску. Хазину до ужаса хочется позвонить Лёне, или приехать и обнять, но считает это до отвратительного глупым – срываться к нему вот так, без веских причин, да и ему уже давно не десять, чтобы бояться чего-то иллюзорного и прятаться за чужой широкой спиной, хоть он и достоверно знал, что спрятаться там можно в любой момент, что его примут и поддержат, и ни слова не скажут против. Хазин правда пытается абстрагироваться, занять себя чем-то, но буквы плывут перед глазами и пляшут по страницам, и ему приходится по несколько раз перечитывать одни и те же отчеты, чтобы уловить хотя бы примерное содержание. Иногда он всё же был благодарен, что повышение до майора означало больше возни с бумажками, чем оперативной работы, потому что вряд ли он бы сейчас смог достаточно сконцентрироваться для рейдов или чего-то подобного. Хотя изводить себя в душном кабинете отделения тоже было странновато – ему бы на свежий воздух, но там холод собачий, а Петя может выеживаться сколько угодно, но дело в том, что для таких температур он просто не создан. И просьбы Лёни (читай, разума) надевать тёплую куртку, а не хоть и очень ему идущее и потрясающе сидящее, но откровенно тонкое для зимы пальто, он, разумеется, игнорировал. Так что курить приходится из форточки, в очень неудобном изогнутом положении, хоть и стесняться в принципе нечего – пожарную сигнализацию он открутил сразу же, как только в этот кабинет переехал. Петя не держится долго – отправляет Лёне лаконичное «Всё хорошо?», купленная только с утра пачка сигарет к обеду пустеет уже наполовину, а он потихоньку начинает задыхаться, потому что курить буквально всё время подряд, а в коротких перерывах носиться взад-вперед по кабинету это, вообще-то, не лучший рецепт здоровья. Очередной забег вдоль кабинета прерывается короткой вибрацией телефона на столе. Лёня, 13:19 ? Да, всё в порядке.

Вы, 13:19 Просто интересуюсь. Как твой психолог?

Лёня, 13:20 Хотел написать, что в процессе, но уже закончили. Петя не решается отправлять что-то в ответ, потому что мигающее «печатает…» сбивает его с мысли. Ему кажется, что он смотрит на нее уже примерно с вечность, и то ли время действительно так медленно тянется, а он нетерпеливый, то ли… Хазин сверяется с наручными часами – и правда долго, прошло уже пять минут. Есть, конечно, вероятность (и большая) того, что Лёню просто отвлекли, а Петя тут как дурак сидит и ждет сообщения, но такого никогда не бывало раньше. Он выжидает ещё две минуты, крепко вцепившись в смартфон чуть трясущимися пальцами, ощущая, как ужас змеей сворачивается где-то в животе. Что-то происходит. Что-то нехорошее. Ладно, всё же один раз стоит довериться своему предчувствию. Петя хватает пальто с вешалки, едва не забывая ключи от машины на столе – мысль о том, что в метро было бы гораздо быстрее, посещает его светлую голову только когда он проезжает уже третий светофор, загоревшийся красным прямо перед ним. Он пишет «Я сейчас заеду, жди», до жжения в глазах стараясь игнорировать всё ещё светящееся «печатает…» и то, что сообщение в эту же секунду отмечается как прочитанное – черт бы побрал все эти современные технологии. Он не чувствует облегчения, когда доезжает до заветного бизнес-центра. Совсем, причем. Наоборот, на душе становится ещё тяжелее, чем было, а Петя мысленно благодарит себя из прошлого за то, что додумался стащить у Лёни временный пропуск в здание во время прошлого визита сюда же. Он нетерпеливо перестукивает пальцами по стене лифта, даже как-то устало привалившись к ней спиной, и в нетерпении закусывает губу, наблюдая, как красные светодиоды сменяют положения, будто нарочито медленно, мучая Хазина, выстраиваясь в цифры. Из лифта он буквально вылетает и шагом, регулярно срывающимся на бег, проходит знакомый путь до конца коридора. Слава богу, без препятствий, потому что он бы сейчас загрыз любого, кто бы додумался встать у него на пути. Дверь в кабинет поддается беспрепятственно, Петя краем глаза отмечает слишком много людей на крыше – но тут же останавливается и присматривается повнимательнее. Много спин, обтянутых черными пиджаками – охрана, видимо, и вот это уже совсем перестает ему нравиться. Он дергает на себя дверь наружу, что оказывается внезапно тяжелой задачей из-за сквозняка, и ловит внезапно истеричный взгляд Лёниной мамы, руки которой прямо сейчас сковывают наручниками у неё за спиной. Выдох стынет где-то у него в горле. — Что?.. — Это была случайность! — кричит она, пока Петя на инстинктах делает шаг назад. — Я не хотела этого делать! Не хотела… Я бы в жизни его не тронула, я бы не смогла его столкнуть… Предположения у Хазина в голове – одно хуже другого, так что он отпускает ручку двери, разворачивается и просто уходит. Идет ровным шагом, отсчитывая каждый, успокаивая дыхание – ни черта не выходит, а паническая атака становится только ближе, и держится он на чистом осознании, что предчувствие все-таки не подвело. Он толкает от себя дверь в туалет в знакомом закоутке и тут же обмирает, осознавая все и одновременно. Петя катастрофически не знает, что сказать. Да и не уверен, что может говорить: горло сдавило самым сильным спазмом на Петиной памяти, в глазах темнеет, а голова тяжелеет, и хоть в обмороки Хазин не падал никогда, сейчас он максимально близок к этому состоянию. Плечи под белой рубашкой словно сломаны тяжким грузом, а Петя не может смотреть. Отчаяние плескается внутри, бушует дикими волнами, противно бьет в виски в унисон с оглушающим стуком сердца. Честно, Петя ещё никогда не чувствовал так много одновременно. Лёня на него упорно не смотрит – и вообще, никуда не смотрит, стоит с закрытыми глазами, упираясь ладонями в раковину, а с кончика носа и упавших на лоб прядей стекает вода. Он дышит нечасто и неглубоко – и эти поверхностные вдохи напрягают Петю еще больше, хотя он был уверен, что такое вообще невозможно. Хазин с громким щелчком закрывает щеколду. Лёня не оборачивается. Боль расходится пульсирующими импульсами по телу, селится в сердце и дарит острую издевательскую ухмылку, прежде чем расползтись по солнечному сплетению болезненной судорогой. У Пети в ушах белый шум, и ничего более. Ни посторонних звуков, ни тяжелых ударов сердца, ни-че-го. Хазин не помнит, как преодолевает разделяющее их расстояние; не помнит, как повинуясь неясным ему самому инстинктам, протягивает руку и в то ли успокаивающем, то ли защитном жесте (раньше нужно было защищать, Петруша) робко кладет на плечо, боясь напугать; не помнит, как подходит совсем близко, на расстояние пропитанных удушающим газом сантиметров, и легко разворачивает к себе. Все, что Петя запоминает – как слабо Лёня обнимает его в ответ и как дыхание начинает прерываться. — Дыши, — почти приказывая, произносит куда-то в плечо, — Не забывай дышать. Давай, вместе со мной… — усилием воли успокаивает бешеный стук сердца, глубоко вдыхает и выдыхает, насыщая лёгкие кислородом, дышит размеренно и спокойно, слушая, как податливо Лёня начинает дышать вслед. — Вот так, умница. Сорванное, застылое дыхание, которое Петя ощущает на своей щеке, постепенно приходит в норму, потом слышится глубокий вдох, и Лёня с тихим измученным стоном прячет лицо в изгибе Петиной шеи и покрепче обнимает его, словно хочет уйти от всего и проснуться от этого жуткого сна прямо сейчас. Хазин понимает его желания, чувствуя, как они откликаются где-то на концах шёлковых нитей, обволакивающих запястья. — Всё, — хрипло выдыхает Петя ему на ухо, пытаясь совладать с голосом, не желающим его слушаться, и сжимающимся в судороге горлом. — Всё уже закончилось, всё хорошо, ты в порядке. Всё закончилось, слышишь? Сколько проходит времени он не понимает – абсолютно теряется в каком-то истерическом облегчении, накрывающем с головой и захлестывающим все внутри. Шум из коридора долетает лишь глухим эхом – Петя трижды благодарен себе, что запер дверь, и пропускает всё мимо ушей, утыкаясь носом в белый воротник рубашки, поглаживая спину в тщетной, но искренней попытке утешить, ощущая проходящую по позвоночнику крупную дрожь под своими пальцами. Петя бы ещё так постоял, но вряд ли это сейчас хорошо скажется на них обоих. — Пойдем отсюда, — сказано едва слышно, и он тянет его за руку. — Пожалуйста, давай уйдем. Хазин, вообще-то, никогда и ни с кем не разговаривал подобными умоляющими интонациями, но в данный момент это было оправданно – находиться здесь не хотелось от слова совсем. Петя высовывается в коридор – никого нет, и ему даже не приходится оглядываться по сторонам для подтверждения. За руку тянет даже немного настойчивее, чем нужно, но это оправдано – слишком хотелось быстрее домой в совокупности с полным пониманием, что на работу он сегодня уже не вернется. Себе дороже. Чужие пальцы отрезвляют холодом, почти замогильным даже, и у Пети прокатываются мурашки по позвоночнику, спровоцировав чересчур резкое передергивание плечами. До кабинета идти недолго совсем – но Петя успевает подумать, что лучше бы они совсем туда не шли и крепко переплести их пальцы, надеясь отогреть. Он захлопывает стеклянную дверь в кабинет и немного резко дёргает за нитки от жалюзи, загораживая вид на крышу и погружая кабинет в приятный, не режущий глаза полумрак, пока Лёня тяжело опускается в кресло. Петя тут же ставит перед ним стакан воды, хотя, если честно, сам бы сейчас предпочел виски. Леонид, видимо, того же мнения, потому что несколько секунд непонимающе смотрит на воду, но всё же выпивает весь стакан, морщась от неприятных ощущений в пересушенном горле. Петя встает напротив, опираясь ладонями на стол, будучи не в состоянии отходить далеко – словно сила притяжения, работающая на двоих, буквально тянущая к нему. Наклоняет голову, пытливо заглядывая в глаза, ловит ответный взгляд, полный надрывного страха и усталой боли, запрятанной где-то глубоко в бездонной зелени – узел в животе сжимается слишком сильно. — Ты нормально себя чувствуешь? Ничего не болит? — Петя спрашивает взволнованно, потому что достаточно хорошо понимает, что падение даже с невысокого парапета на бетон с учетом сопротивления и попыток оттолкнуть назад, не могло не пройти бесследно. — Нет, — качает головой, сжимая пальцами подлокотник до белеющих костяшек, и отводит взгляд. Петя в ответ лишь поджимает губы и выдыхает короткое: — Тогда домой. Поехали. Не успевает Хазин оторваться от стола и поправить воротник пальто, дверь в кабинет открывается – во второй раз холодный разум Пети слегка отошел от дел и забыл напомнить закрыть дверь во избежание нежелательных гостей. — Лёнь, че случилось? Почему маму увезли? Хазин у себя в голове материт все на свете всеми известными и неизвестными ему выражениями, припоминая долгие споры по телефону, усталый взгляд и нервно перестукивающие по столу пальцы. Петя не любит, когда трогают что-то его. Петя любой ценой защищает то, что ему дорого. — Вон, — голос внезапно севший, и все, кто хотя бы чуть-чуть знали майора Хазина, прекрасно понимали, что это был ой какой нехороший признак, потому что голос у него садился в двух случаях – либо он пил и шатался потом на холоде, напрочь проморозив глотку, либо он пребывал в таком животном гневе, что стоило сменить пол, выкинуть паспорт и бежать нахер из страны, потому что достал бы где угодно и вынул кишки через глотку, не поморщившись. Сейчас Петя был опасно близок ко второму варианту. — Не указ… — Я неясно выразился?! — звучит словно гром, потому что Петя оглушительно ударяет ладонью по столу, — Пошел. Нахер. Отсюда. Пока я не убил тебя, — шипит угрожающе, и ему ничего не стоит сейчас привести эту угрозу в действие - в колониях строгого режима обычно не разбираются, кто и за что сел, вот таких персон прихлопывают почти сразу, разве что помучается, пока будет приговора ждать. Хазину несложно, он устроит. Коля никаких мер по спасению самого себя не предпринимает, очевидно, не понимая, будем честны, весь пиздец, в который вляпался, потому что расстраивать близких Пете людей обходилось дорого. Иногда очень. — Ебать, ты реально не понимаешь, что ли? Ты сейчас либо полетишь за своей мамашей, либо с этой крыши, усек, уебок? Петя запоздало понимает, что, наверное, не стоило при Лёне, но решает разобраться с этим потом. Время у них, слава богу, есть. — Значит так, блять, — Петя отрывается от стола, доставая свой телефон, — Либо ты съебываешь отсюда настолько далеко, насколько возможно, не забыв оставить тут свою долю в качестве компенсации морального ущерба, — нечестный ход, манипуляция деньгами, но он это заслужил, и Хазин не без удовольствия наблюдает, как на лице стремительно отражаются страх и понимание. — Либо я делаю один звонок, и ты пойдешь соучастником под суд. На раздумья ровно пять секунд. Время пошло. «Раздумья» отражаются на лице всепоглощающим страхом и осознанием того, что Хазину известно все до самой последней пары грязного белья в корзине. — Проконсультировать, где дверь? — Петя щурится, а губы сами собой расползаются в полубезумной ухмылке. Хазин слишком хорошо знает, как это действует на людей вокруг, особенно в совокупности с угрозами, и довольно успешно этим пользуется. Тем более, что угроза была вполне себе реальная – ну Пете действительно ничего не стоило. Лёня, кажется, ни на кого из них внимания не обращает, и вообще, выглядит каким-то жутко спокойным, сидит, прикусив фалангу указательного пальца любимым задумчивым жестом и уставившись в никуда, будто переживая очень сложный мыслительный процесс. Не исключено, что так и есть. — Так мне ещё раз повторить, или…? — никаких сил уже нет, так что Петя просто лениво приподнимает бровь. Колю сдувает из кабинета. Петя не уверен, но есть ощущение, что серьезных проблем он больше не доставит. — Теперь точно домой. Они доехали быстро, минут за пятнадцать, наверное, и Петя умудрился вести аккуратно и даже никого не подрезал по пути, что для него редкость. Лёня откинулся в кресле, прикрыв глаза, и просидел так всю дорогу – Хазин даже подумал, что он заснул, включил печку и сбавил громкость радио, постарался тормозить более плавно, но нет, он на одном из светофоров открыл глаза, и сна у него не было, видимо, как такового, скорее, отложенное осознание произошедшего, которое он, кстати, сносил стоически и молча, и Петя справедливо восхищался, правда, тоже молча. Правда, во дворе приходится покрутиться – свободного места нет, неожиданно много машин для буднего дня. Петя молча кружит по парковке, как-то отстраненно осознавая, что напрасно и надо бы отъехать и встать подальше, но так сконцентрирован на совершенно других мыслях, что продолжает автоматически нарезать круги по двору, игнорируя нечитаемый Лёнин взгляд, переведенный на него вот уже как несколько секунд. — Давай подальше, ничего страшного. Петя удается не вздрогнуть от звука его голоса – хотя он, натренированный годами, мог сколько угодно выслушивать крики, стоны боли и стрельбу с каменным лицом и даже бровью бы не повел, – но приглушенный хриплый тон пробуждает что-то давно забытое, смутное волнение и детский испуг, так что от дергания Хазину приходится себя удерживать. В ответ он лишь кивает и припарковывается под гранитным парапетом небольшого парка в трех минутах ходьбы от дома. Дом встречает душным теплом, слишком непривычным даже после нескольких минут на улице. А еще это нехорошее молчание, – пара дежурных реплик не считаются – выводящее ну просто до крайности. И Пете бы спросить, все ли нормально, да только в разговоры по душам Петя совсем не умеет. Мало того, что искусство утешать и поддерживать всегда было ему недоступно, но даже банально чем поинтересоваться Хазин не знал – серьезно, насколько глупо спрашивать у человека, которого чуть не убила собственная мать (Пете было страшно даже представлять), как он себя чувствует. Вполне очевидно, что не очень. Но бездействие тоже вызывает страх и опасение, потому что вот он, живой и теплый, но пропусти пару секунд, мгновений, часов, как Петя сегодня, недосмотри, и разлетится лениво спускающимися с неба снежинками, останется кровью на мягком белоснежном декабре – Петя не хочет представлять, честно, но он п р е д с т а в л я е т, и от этого в глазах подозрительно сильно щиплет, а в животе затягивается узел, вызывающий смутную тошноту. И при других любых обстоятельствах Хазин послал бы все, выпил виски и поспал часов десять, но только не сейчас, нет. Лёня выглядит бледным и слегка растерянным, и наверное, в данной ситуации это даже хороший знак – Петя бы, конечно, показал его врачам, если бы была возможность, но сейчас они уже дома, за окном намечается снежная буря, словно эпилог сегодняшнего дня, его завершающая нота, хотя время ещё даже не подобралось к вечеру, но Петя уже чувствовал себя максимально вымотанным и был уверен, что Леонид полностью разделяет его чувства. Припорошенные снегом пальто отправляются на законные места в шкаф, а Петя замечает, что в квартире плотно обосновался хмурый полумрак – над Москвой нависли почти что грозовые тучи, обещающие превращение почти незаметного снегопада в бурную метель. Петя зажигает неяркий свет, разминает шею, и молчание, повисшее в воздухе, совсем не ощущается неловким - скорее целебным, обещающим безопасность и уют, и сейчас это едва ли не самое ценное, что Петя может получить. Предохранители, с таким трудом выдержавшие такой долгий шторм у Пети в груди, окончательно слетают – кажется, он оказывается возле Лёни в один шаг, а потом долго смотрит в глаза. В глазах уже нет прежнего отчаяния: и это плохо, потому что нет не только отчаяния – нет ничего. Сплошная пустота, от которой немой крик стынет в горле, затормаживая словно и дыхание, и воздух вокруг. И Петя будто в замедленной съемке осознает свое бессилие перед всем, что на них свалилось, и ему больно до внезапной рези в сердце – потому что в прошлый раз выход искал не он, лишь наблюдал затуманенными глазами и тихо скулил от ударяющего в голову желания сорваться и попробовать очередную дозу. А сейчас, когда нужно вытащить самого дорогого человека из уже метафорической пропасти – у него нет ни единой мысли, как это можно сделать. Эта мысль бьет наотмашь, оставляя за собой совсем уж правдоподобно жгущий отпечаток на щеке и зловещий смех. Ты уже опоздал. Петя не хочет с этим мириться. Он осторожно протягивает руку, укладывая кончики пальцев на линию челюсти, поднимает взгляд на себя, мягко цепляясь за подбородок, а потом, с только ему слышным всхлипом, рывком подается вперед, обвивая руками за шею и утыкаясь носом в плечо, обнимая настолько крепко, насколько хватает сил. Слегка потеплевшие ладони приземляются на спину секундами позже, а Петя чувствует, как поток горячего дыхания проходит сквозь волосы, задевая ухо, и почему-то, Хазину очень хочется облегченно разрыдаться. Они расходятся по разным комнатам: Петя идет переодеваться в спальню, Лёня запирается в душе – Хазин, хоть и не хотел выпускать из объятий вообще, решил, что немного времени наедине с собой ему не навредит. Сам же уселся на подоконник на кухне, открыл форточку, глубоко затянувшись сигаретой, и судорожно пытался ни о чем не думать. Выходило хуево – в голове кружил рой неясных мыслей, не вызывавших ничего, кроме тошноты и желания, чтобы этот день быстрее закончился. Или чтобы все это оказалось страшным сном, какие обычно снились по пятницам, из-за накопившейся за неделю усталости. И тогда можно было бы проснуться, получить привычный поцелуй в острое плечо, сжать в ладони тёплые пальцы, испытывая лишь тягучую нежность. Но это все наяву, а сейчас Петя не хочет ничего решать – хочет лишь вернуться в блаженные времена спокойного сна рядом с любимым человеком, тихих разговоров в полудреме, объятий с подушкой, хранящей родной запах. Но позволить он себе это сможет очень и очень не скоро. Петя прошмыгивает в гостиную немногим позже, тут же усаживаясь рядом с Лёней и игнорируя навязчивое желание просто устроиться у него под боком, свернувшись там калачиком. Сейчас у него на это морального права нет. Хазин не знает, что делает – и усилием воли заглушает противный внутренний голос, критикующий абсолютно любые порывы, которые приходят ему в голову. Ему сейчас не до здравого смысла. — Скажи мне, что ты не собираешься оправдывать её. Не в моих глазах точно. Лёня в ответ лишь вздыхает, потирая ладонью глаза. — Честно, я не знаю, что должен делать, — он отворачивается, устремляя пустой, лишенный любого выражения взгляд в окно. Петя его не прерывает – вербально, по крайней мере, потому что находит его руку своей, мягко переплетая пальцы и тут же их выпуская. Повторяет ещё раз – и ещё, и ещё, отвлекая внимание от мыслей и разговоров, пока чужие пальцы не ловят его руку, окончательно задерживая на месте, крепко сжимая, а Пете только и остается, что спрятать довольную ухмылку. — Не делай пока ничего. — Петя пододвигается ближе, касаясь плечом плеча. — Ты ничего им не должен. И никому не должен. Петя почти невесомо надавливает ладонью на грудь – и Лёня покорно опускает голову на его колени, устраиваясь поудобнее. Прикрывает глаза и выдыхает – совсем устало и измученно, и Петю в который раз накрывает осознание, что он не может помочь никаким образом, кроме как быть рядом. Отвлекать от мыслей, не отходить ни на шаг, сохранить в этих умных мозгах четкое, весомое ощущение, что он не один, потому что от Хазина так легко не отделаться. Ему немного боязно, на самом деле – но он всего лишь следует тому, что подсказывает (орет благим матом, если уж по-честному) сердце, поэтому протягивает руку и невесомо прикасается пальцами к скуле. Лёня не дергается и глаз не открывает – но не спит, Петя чувствует – и безграничное доверие, воплощенное в полном бездействии, покорности и немом разрешении делать всё, что заблагорассудится, ненадолго лишает Петю кислорода. Тусклый свет от хазинского ноутбука разбавляет созданную тщательно зашторенными окнами сероватую темноту, выделяет заметную остроту скул – кажется, будто буквально за пару часов черты лица ожесточились и теперь никак не могут расслабиться. Петя водит пальцами по лицу осторожно, словно на пробу – боится, что если коснется слишком настойчиво или сильно, то все вокруг растворится, окажется лишь сном с хорошим концом, а он снова будет вынужден проживать все наедине с собой – это немножко эгоистично, особенно в данный момент, и ему честно стыдно. Петя любит на пределе своих возможностей; Пете жаль, что он не может больше. Ему бы очень хотелось. Огрубевшие тонкие пальцы касаются как могут ласково – проходятся по ряду доверчиво прикрытых темных ресниц, оглаживают скулы, скользят по лбу, стремясь забрать все тягостные мысли, совсем легко массируют виски, зарываются в вороные волосы, мягко приглаживая. Все еще чуть надрывное дыхание, кажется, окончательно выравнивается, приходя в норму – Петя засекает, задерживаясь на сонной артерии на несколько секунд. Тягучая атмосфера заставляет чувствовать усталость – стрелка еле подобралась к пяти, но у него полное ощущение, что время убежало далеко за одиннадцать, спасибо зиме с её ранней темнотой. Уснуть тоже не получается: несмотря на то, что Петя довольно удобно устроился, откинув голову на спинку дивана и запустив ладонь в пушистые темные волосы. Его даже почти ничего не тревожит – смута внутри улеглась, убаюканная ощущением тепла рядом и приятной тяжестью на коленях. Но сна так и нет. Он честно выжидает двадцать минут с закрытыми глазами, даже считает овечек (и все равно, представляет лишь смутные белые облачка – нужно поставить себе напоминание на отпуск снять какой-то дом в деревне и пожить вдали от цивилизации несколько дней), но не выходит никак, веки упорно не хотят тяжелеть, а состояние, хоть немного близкое ко сну, так его и не навещает. Вроде основной выплеск адреналина уже прошел, но инстинкт срочно вставать, бежать куда-то и что-то делать Петю не оставляет, отзываясь подергиванием в глазу. Так что он лишь тяжело вздыхает, перемещая ладонь на грудь, ощущая отдающееся туда быстрое сердцебиение. — Не спишь? Лёня медленно открывает глаза; свет уличных фонарей на секунду мерцает где-то в глубине, и так же быстро исчезает. — Нет. — Зря. Вымученные смешки звучат с разрывом в долю секунды, а то и меньше. Петя укладывает ладонь на щеку, ведет большим пальцем вдоль резко очерченной скулы, будучи уже не в силах игнорировать щемящую в сердце нежность. — Тоже не можешь уснуть, да? Он лишь согласно прикрывает глаза и открывает их снова; сил, видимо, совсем нет, и слегка вздрагивает, когда Петин телефон начинает разрываться стандартной айфоновской мелодией. Сам Хазин лишь раздраженно кривит губы, сражаясь с желанием отключить телефон на пару ближайших дней и вообще не смотреть на него, но все-таки берет трубку, выдыхая злобное «да». Хмурится, выслушивая торопливую речь собеседника, и легонько останавливает рукой дернувшегося было с его колен Лёню, укладывая на плечо, машинально поглаживая и опуская глаза, словно отвлекаясь и абстрагируясь от разговора. Улыбается мягко, а ладонь ласково скользит вверх по шее, пока не запутывается в волосах. У него эйфория пробирается в каждую клеточку, когда он наблюдает, как расслабляется Лёня под его руками, как спокойно снова прикрывает глаза. Улыбка сама расползается на лице, и Петя уже даже не слушает, что ему там говорят, потому что основную мысль он хоть и уловил, но она его не радует совсем. Он быстро договаривается, что скинет всю нужную информацию потом и завершает звонок, не прощаясь и обрывая человека на том конце провода на полуслове. Телефон улетает куда-то в другой угол дивана, отброшенный за ненадобностью. — Что? Петя качает головой сокрушенно – надеялся, что обсудят это потом. — Показания. Лёня резко и свистяще вдыхает воздух, открывая глаза, а Хазин склоняется над ним взволнованно – так ведь и знал, что надо было молчать. — Не сегодня только… — кажется, уже окончательно смирившись с ситуацией, произносит, упираясь в Петю затуманенным взглядом. — Ш-ш-ш, тише, — нашептывает Петя, словно колыбельную, склоняется совсем близко, машинально трется носом о нос вредным котом, словившим внезапный приступ нежности. — Всё завтра. Сегодня отдых и только отдых, ладно? — Хорошо. — Я включу что-нибудь? — интересуется Петя, взявшись за пульт. Яркий свет экрана бьет по привыкшим к темноте глазам, и Лёня зажмуривается, вставая все-таки с Петиных колен, а сам Хазин с усилием сдерживает разочарованный вздох. Но решает воспользоваться предоставленной возможностью, и укладывается на подушку, вытягивая ноги и приватизируя половину пледа – может хоть так получится заснуть. Он сам почти не спал последние три дня – он слишком отвык спать в холодной постели один, хотя всегда считал себя независимым от чужого присутствия человеком. Он даже особо не любил объятия во сне и никогда не занимался этой «сопливой чушью», но вот от веющего с другого конца кровати тепла он бы не отказался ни за что, и спать без этого самого тепла было той ещё проблемой. Но сейчас знакомое тепло под боком, близко, совсем рядом, и сон все-таки побеждает. Когда он открывает глаза, ему приходится несколько секунд осознавать, где он и что происходит. В полной темноте не видно почти ничего – Петя нещадно жмурится, чувствуя, как сильно раскалывается голова, и приходит к выводу, что проще было продержаться до ночи, чем поддаваться сну в пять вечера. А вот слишком знакомый звук стука по клавиатуре хоть и доносится словно откуда-то издалека, но разом Хазина отрезвляет как априори ненужный и такой, которого быть не должно. Слава богу, Петя все еще в состоянии проводить причинно-следственные связи (хотя в определенные моменты его мозг на это не способен), и понимать, что и откуда, поэтому, явно переоценив свои возможности, разом соскакивает с дивана, едва не путаясь в заботливо наброшенном и подоткнутом пледе и не сваливаясь на пол. Петино отражение в зеркале в прихожей явно советует еще поспать, отсвечивая в медовых волосах тусклым светом, льющимся из кухни. Паркет под ногами скрипит едва слышно, но достаточно, чтобы потревожить чужой слух даже за шумом клавиатуры, и когда Петя появляется на пороге кухни, Лёня лишь напряженно что-то читает, сложив руки в замок, только потом поднимая глаза на недовольное хазинское сопение. — Хорошо поспал? — Просто чудесно, — язвительно отвечает Петя, опираясь плечом на косяк и смеряя Леонида одним из своих самых злобных взглядов. — И было бы намного лучше, если бы кое-кто тоже поспал. Тот не реагирует никак, только устало прикрывает глаза и проводит ладонью по лбу, отбрасывая выпадающие из прически пряди назад. Петя смягчается за долю секунды, если не быстрее – и никто, на его памяти, не мог оказывать на него такое воздействие: успокаивать ураганы внутри мимолетными мягкими прикосновениями, вечно искрящую где-то в груди лаву – ласковым тоном голоса, делать из Пети готового на все романтика, даже не стараясь и не прикладывая усилий. Хазин отталкивается от дверного проема, быстро преодолевая расстояние до чайника, и кажется, уже заученными механическими движениями споласкивает кипятком, достает упаковку с листьями с верхней полки, находит чашку в ящике. Чайник оповещает о себе тихим щелчком, и через пару секунд по уютной кухне разносится ласкающий обоняние запах фруктового чая с апельсином и имбирем. Это было своеобразной их традицией (и одним из немногочисленных Петиных способов позаботится, но не суть) – какой-то ароматный чай вдвоем на кухне после тяжелого дня. С чаем Петя благополучно справляется, умудрившись даже не обжечь пальцы, потому что сонное состояние все ещё сидело где-то глубоко в мозгах, весьма ярко выражаясь через зевки, закрывающиеся глаза и навязчивое желание лечь и спать ещё часов десять, но он не имеет права поддаваться хоть чему-то из этого, пока не убедится, что с Лёней все в порядке и он спокойно спит. Пока к конечной цели не было даже близко, так что Петя добавляет в чай ложку меда – все-таки вряд ли снотворные на фоне сильного стресса хорошо влияют на организм. Ноутбук Петя захлопывает и отодвигает в сторону безапелляционно, прерывая все возражения тем, что аккуратно приземляет чашку на блюдце на поверхность стола. Яркие красные пятна румянца на Лёнином лице напрягают – Петя, действуя на инстинктах, прижимает ладонь ко лбу и тут же ужасается: может, он и не близок к медицине, но различить явно высокую температуру он способен. Хазинские мозги, кажется, отключаются в эту же секунду, оставляя только бегущее по венам сожаление и заполняющее абсолютно все пространство желание уберечь от всего на свете, спрятать где-то под своим крылом и не выпускать никогда. Он стремительно наклоняется, упираясь ладонями в стол, долго прижимается губами ко лбу – волнение внутри, конечно, растет, но видеть, как Лёня послушно наклоняет голову, подставляясь под осторожное прикосновение, как доверчиво прикрывает глаза, и, вершиной Петиного блаженства, приподнимает уголки губ в слабой улыбке – бесценно. — Где же ты простудиться-то успел, м-м-м? — Хазин любимым жестом коротко целует в висок, а потом заглядывает в глаза. — И все-таки, болит что-то? — Не думаю, — взгляд усталый, но – и Петя думает, что сможет справиться со всем, пока на него так смотрят – без следа обреченности, разве что с толикой грусти и ласковым мерцающим блеском. Слова разбегаются, ускользая от хазинских мозгов, так что все, что он делает – пялится в ответ. — Я достаточно хорошо себя чувствую, это просто… от усталости, наверное. — Пошли спать, ладно? День был отвратный, — даже если это простуда, они могут разобраться со всем утром, думается Пете, а пока кое-кому бы не помешало наконец отдохнуть. В спальне темнота и приятное душное тепло – форточку никто из них не открывал уже два дня, иначе комнату начало бы потихоньку заметать снегом. Петя приземляется рядом с пристроившимся на подушке Лёней, поправляет уголки и натягивает повыше одеяло. — Не могу поверить, что наконец вижу тебя в постели, — мягко язвит Петя, машинально поглаживая тёмные волосы и получая в ответ только слабую улыбку. — Засыпай, я посижу. Одеяло чуть соскальзывает со спины. Петя опускает глаза на обнаженное плечо. Замирает. Огромный, растекшийся под кожей почти до лопатки кровоподтек, с переливами от жёлтого до тёмно-фиолетового и красного самых разнообразных оттенков, режет взгляд, заставляя задержать дыхание и ощутить, как сердце в груди на секунду застывает, отдаваясь болезненной пульсацией в виски. Петя протягивает дрожащую руку, невесомо, почти не касаясь даже, дотрагивается подушечками пальцев, спрашивает хрипло: — Откуда это? Лёня дергает плечом и тут же шипит. — Не знаю, я… —это звучит так обессиленно и запутанно, что хочется пожалеть и приласкать, и Петя уже слишком устает сопротивляться этому желанию. — Ударился, видимо. Петя поджимает губы, игнорируя поднимающуюся внутри ярость, злую, стонущую в унисон со штормом за окном. Ей даже выхода не найти, хоть Петя так и не научился её подавлять – срывался на всех подряд, долго отходил, столько же раскаивался, но уже не перед всеми. Он не понимает, на кого конкретно злится сейчас, и за несколько секунд приходит к выводу, что на всех сразу – на себя, на этот чертов тяжелый месяц, на человека, имя которого он хочет забыть и никогда не вспоминать – и даже не казалось удивительным, что он больше не мог называть её Лёниной мамой – разве матери поступают так со своими детьми? Пете не слишком-то удалось наблюдать эталонных родителей в этой жизни – будем честны, его представление о родственных связях сломано и исковеркано до невозможности – но если есть то, в чем он убежден, так это то, что никакая мать бы так не поступила. А если бы поступила – он, при всей своей искалеченности, ни за что бы не смог понять. Петя неслышно соскальзывает с кровати, уходя на кухню. Достает аптечку с верхней полки, смаргивая влагу с уголков глаз, шумно дыша через нос, но потом все-таки не выдерживает – ударяет кулаком в стену, шипя сквозь сжатые зубы, наказывая себя неизвестно за что. Его вины здесь нет никаким образом, но он хорошо знает, что случилось бы, не будь этой счастливой случайности и жалости судьбы, и ощущает себя виноватым. Потому что его рядом, чтобы помочь выдержать всё это, не было. Содранные костяшки бессильно скатываются по стене, отзываясь прострелом боли в ладонь. У тебя его чуть не забрали, а ты и понятия не имел. Хазин прислоняется спиной к стене, безвольно откидывая голову и закрывая глаза, но тут же с усилием собирается, давая себе мысленную затрещину (хотя он бы и от обычной сейчас не отказался, потому что прийти в чувство ему бы не помешало), и начинает остервенело рыться в аптечке, надеясь найти хоть что-то. Проблема, правда, в том, что он понятия не имеет, что может помочь от синяков и гематом, и для него вся эта медицинская тема непонятна и запутана – в их тандеме Лёня всегда был тем, кто лечит Петю после неудачных рейдов или пьяных драк, смешно, по-лисьи фырчит в процессе, но делает всё аккуратно и бережно, отточенными движениями, точно знает, как и где болит, и что нужно сделать, чтобы перестало и стало хоть немного легче. Осознание собственной беспомощности и глупости накрывает Петю с новой силой, заставляя сухо всхлипнуть, но он отчаянно пытается собраться хотя бы ненадолго – истерику и составление планов жестокой мести можно отложить на время, заботу о любимом человеке – нельзя. В конце концов, он находит гепарин, припоминая, что Лёня, вроде, пользовался им в последний раз, когда Петя приперся домой с огромным синяком на скуле, и, хоть он не уверен, что это поможет, делать всё равно что-то надо. Лёня по-детски сопит в подушку, уткнувшись в неё носом, от него волнами исходит жар, а Хазин снова теряется и понятия не имеет, что делать – видно же, что ему плохо, и врач бы сейчас был очень кстати, но выглядел он таким уставшим и сонным, что Петя не мог противиться. Да и сон сейчас явно на пользу, и очень хочется надеяться, что сон этот не лихорадочный и не на грани потери сознания. Петя касается плеча на пробу – никакой реакции, значит, уже спит. Хазин забирается на кровать осторожно, только чтобы не потревожить, садится поудобнее, греет руки, растирая их, а потом так же греет мазь. Втирает аккуратно, мягкими движениями, и дергается, когда Лёня издает болезненный стон в подушку, но, видимо, не просыпается. У Пети сердце обливается кровью, выплевывает её с бешеной силой, поднимается куда-то к горлу. Он руку протягивает, гладит по волосам, легко, успокаивающе, на инстинктах нашептывает «потерпи, потерпи чуть-чуть, пожалуйста, сейчас всё пройдет», склоняясь ближе, невесомо целует в висок. Лёня успокаивается почти сразу же, но всё ещё беспокойно жмурится и кусает губы, словно от боли. Петя гладит по плечу осторожно, и не находит ничего лучше, чем нырнуть в объятия, крепко прижимаясь к нему в надежде отогнать все плохое, что он там видит, забрать боль себе. Он не знает, чем сейчас может помочь его присутствие, но других идей мозг не подкидывает. Лёня на автомате прижимает его ближе, крепко сцепляет руки на талии, а Пете впервые так хочется на всю ночь остаться. Охранять сон, впитывать боль, держать в объятиях. Он правда отчаянно сопротивляется сну – засыпать не хочется, хочется следить за Лёней всю ночь, потому что мало ли что может случиться, станет хуже, срочно что-то понадобится – а Лёня слишком хороший и будет страдать как угодно, лишь бы Петю не будить. Но Хазин чувствует, что глаза слипаются не на шутку, а организм требует сна – хотя для всего мира не случилось ровным счетом ничего, но для Петиного маленького мирка, с таким усилием созданного, отвоеванного с жертвами, сегодня пережившего метафорическое землетрясение и едва не разрушенного, этот день нес слишком много – поэтому была так сильна потребность в том, чтобы он побыстрее закончился. Петя малодушно прощает себе сонливость, поближе прижимается к Лёне (так больше вероятность почувствовать, что что-то не так или Петя хочет так думать), поправляя одеяло – у Хазина внутри жаркая истома, все прогревается под волнами непривычного тепла, но температура все равно ощутимо спала – все-таки обычный стресс и это хорошо, потому что какая-нибудь противная ангина сейчас была бы очень и очень некстати. Просыпается Петя все в таком же положении – крепко прижавшись в объятии, и у него по телу прокатывается облегчение – всю ночь снилось что-то непонятное, но смутно тревожное и неприятное, темное, напоминающее самые мрачные трипы. Хазин помнит, каково это – ничего хорошего, на самом деле, легко можно было бы скатиться в депрессию и подсесть на что-то более серьёзное, если бы его не вытащили вовремя. Но его вытащили, и Петя попал из одной зависимости в другую – путь от кокса до милой и почти семейной жизни, сколько бы Хазин не отрицал, оказался не таким уж долгим. Но сны преследовать не перестали – после тяжелых дней Петя неизменно видел все то, что накопило его больное воображение, и это был далеко не радостный бред по типу единорогов и русалок. На улице темно – и поскольку зима, невозможно определить даже примерно сколько времени. Приходится тянуться за телефоном как можно аккуратнее, только чтобы не разбудить и не потревожить, хотя вряд ли Лёня, после почти недели бодрствования, проснется от того, что Хазин лишь слегка шевелится. Слишком яркий свет экрана обжигает раздраженные глаза, и Петя в срочном порядке уменьшает яркость и пару раз моргает, заодно собирая мозги в кучу. Телефон показывает семь утра и кучу новых сообщений – он не спешит открывать, уловив сухое «мать» где-то в середине ленты уведомлений. Да и вообще, Петя решает, что не готов сейчас ни к какой информации – все еще хочется уснуть на дополнительные часов пять, а потом просто бессильно лежать на диване целый день, отдыхая от всего мира. За окном тихо и монотонно завывает ветер – метель, видимо, решила растянуться на несколько дней, парализовав снежным куполом огромный мегаполис. Петя думает, что в данной ситуации это даже хорошо – они оба смогут несколько дней побыть дома и прийти в себя в знакомой обстановке, а решить некоторые не терпящие отлагательств вопросы (про которые он предпочел бы забыть) он может и по телефону. Петя отключает будильник, с угрозой обещающий прозвонить через почти час, и откладывает телефон в сторону, снова блаженно прикрывая глаза и поглубже закутываясь в теплое одеяло. На этот раз он не особо и спит, но отдохнувшим себя не чувствует и близко, так что продолжает лежать с закрытыми глазами, удобно устроившись в объятиях и так и не отстранившись – чувствовать рядом живое тепло и помнить, что сейчас они оба в порядке, казалось жизненно необходимым. Лёня спит спокойно – впервые, кажется, за последний месяц, и Петя с особой радостью впитывает эти минуты безмятежности после шторма, уютную тишину и размеренность дыхания. И даже зная, что сейчас последуют не самые приятные разбирательства и прочее, он все равно благодарен – тем больше начинаешь ценить такие моменты. И Петин будильник честно не срабатывает, чего не скажешь об оглушительной трели с телефона Лёни, о котором Петя, разумеется, забыл. Ну вот зачем человеку будильник, если он все равно не спит? Так что Хазин, уже не особо аккуратно, но все-таки тянется, практически переползая через Лёню, и парой истерических движений пальцев по сенсору отключает будильник, но этого явно хватает, чтобы потревожить с таким трудом охраняемый Петей сон. Лёня шевелится, тяжело вздыхая; и даже в этом движении столько тянущей к земле обреченности, что у Пети сжимается сердце. Он явно все еще не выспался – всего девять часов, и этого так безумно мало, на самом деле. Петя бы, наверное, сейчас спел какую-нибудь колыбельную, если бы только умел, но все, что ему остается – это чувствовать себя беспомощным, смотря на приоткрытые и тут же болезненно зажмуренные глаза. — Поспи ещё, — просит, убирая со лба упавшие тёмные пряди. — Ещё очень рано. — Сколько? — так и не открывая глаз, зарывается носом куда-то в Петино плечо, словно прячась от света, но в спальне – сплошная темнота, так что на деле – будто от всего мира, и этот жест отдается теплом в кончики пальцев. — Почти восемь. Он отстраняется, открывая, наконец, глаза, а Петя подавляет желание обнять покрепче и не отпустить. — Мне надо… — Не заканчивай. — Хазин категорично мотает головой. — Останься дома, там на улице пиздец, ты дольше будешь до работы ехать. Петя остается очень недоволен произведенным впечатлением и решает закрепить эффект. — Отдыхай. — Прижимает ближе, обвивая руками за шею и утягивая к себе. — Там проживут без тебя несколько дней. Лёня, видимо, решает Пете не перечить – то ли нет сил, то ли желания, и Хазин ставит на первое. Прикрывает глаза и уже через несколько минут спокойно посапывает в Петину шею, обдавая её теплым дыханием и устроив ладонь на его спине. Петя трепетно сворачивается клубочком – вряд ли он уже уснет, но вот полежать так ближайшую вечность он не против. Вставать не хотелось, курить не хотелось, есть не хотелось, вообще ничего не хотелось – только быть вот так близко, восполняя всю эту неделю молчаливого непонимания и злости. Вообще, Петя проспорил сам себе и прекрасно уснул ещё раз, убаюканный окружающим со всех сторон теплом. Проснулись они оба только часами позже – и ещё часа два не хотели выбираться из постели, уютно устроившись в коконе одеял и бездумно уставившись в какую-то программу, приглушенно пестрящую по телевизору. Телефоны, оставленные на беззвучном режиме, были благополучно забыты на тумбочке, за окном слегка стихло, но вставать все равно никто из них не спешил. И молчали тоже скорее по наитию, Петя чувствовал – нужно время на осмысление и принятие. У него самого никогда так не получалось – впереди планеты всей шла почти звериная потребность защищать клыками и когтями все свое – свою жизнь и жизнь своих близких людей, которых по сути-то и не было, но это было даже неплохо – можно было направить все внимание, не рассеивая, на одного человека и следить пристальнее, чем когда-либо, но… он ведь даже с этим не справился. Петя в курсе, мир чересчур жесток, особенно к таким, как он – которым по чистой случайности достался человек, готовый терпеть все выходки, готовый бесконечно выслушивать упреки и проглатывать пренебрежение и частые смены настроения, готовый любить и обожать несмотря ни на что. И он сам не знал, в какой момент осознал, что привязался (наверное, когда между ломками ласково гладили по исхудавшей руке и шептали, что все пройдет), в какой из моментов робкая непозволительная влюбленность вырвалась откуда-то из уголка сердца и затопила собой все его существо (возможно, когда после одной жалобы на не слишком хорошее самочувствие к нему прилетели посреди рабочего дня и забрали домой лечить), в какой момент он впервые в жизни по-настоящему полюбил. Но знание того, что это случилось, казалось самым ценным на свете, впрочем как и единственный человек, который смог это чувство в Пете мимолетно оставить, а потом, сам не зная, поселился где-то глубоко в душе, так и не сумев её покинуть, как Хазин не пытался отогнать от себя всеми мыслимыми и немыслимыми способами. И да, вчера он бы не смог никак защитить – чтобы уберечь в той степени, в которой ему хочется, нужно по-хорошему Лёню запереть в одной комнате и не выпускать даже на кухню – травмоопасное место, Петя знает, спасибо личному опыту. Так что сейчас до боли хочется прижаться ближе, хоть для него это совсем нехарактерно – он честно старался работать над выражением чувств, и даже не потому, что не делать этого было бы попросту нечестно, а просто потому что ему хотелось. Он устал скрывать эмоции, устал откладывать любые слова на потом – и жизнь уже успела ему показать, что в любой момент может стать слишком поздно. Петя отпускает себя – придвигается поближе и укладывает голову Лёне на плечо. И все терзающие мысли тут же уходят, когда его обнимают рукой за плечи, прижимая ещё ближе к себе, и под звонкий Петин смешок, утыкаются носом в макушку. — Знаешь, я не против так всю жизнь просидеть, — удивительно, но хоть он и не успел подумать над этим, он совсем не жалеет о том, что сказал. — Знаю, — глухо звучит где-то над ухом. — Я тоже. И почему-то, для них обоих это имеет смысл гораздо больший, чем заключается в простом «я люблю тебя».

***

Они проводят несколько дней только вдвоем, прерываясь на редкие процессуальные дела, которые, Петиными стараниями, они умудрились сделать прямо из дома. И несколько дней тотального ничего неделания сделали из Пети жуткого ленивца, потому что в основном они проводили их, лежа за просмотром какого-то глупого кино, держась за руки, будто школьники в кинотеатре, и только иногда выходили на улицу по вечерам – гуляли до ближайшего парка и обратно, и Петя таки соизволил переодеться в зимнюю куртку, мех на капюшоне которой щекотал щеки и лез в глаза, но зато было до неприличия тепло. Готовить тоже было лень – ну, если быть до конца честным, сам Петя готовить не умел, а Лёню он к этому занятию ненадолго перестал подпускать, так что в основном они баловались едой на заказ или сладостями из магазина через дорогу. Но всё это было неважно, потому что было тепло. Было тепло, комфортно и уютно так, как давно не было, несмотря на пургу за окном. Петя забил на весь внешний мир, отключив интернет на телефоне и перенаправив все важные или не очень звонки постоянным дежурным в отделение. Лёне, кажется, тоже было не до того – он более-менее пришел в норму и к ноутбуку после того дня больше не притрагивался, чему Петя (втайне, конечно) был очень рад. Он выползает на балкон в очередной вечер – всё же, дома можно было себе позволить курить не из форточки. На улице хмурые тучи, пара людей (сумасшедших), которые пошли гулять в такую пургу, поглубже кутаются в верхнюю одежду, кто-то прогревает машину, включив брелком с окна. Петя глубоко затягивается, вспоминая ощущение дыма в лёгких, и скуривает первую как-то уж слишком быстро. От второй остаётся где-то меньше половины, когда дверь с негромким звуком открывается. — Снова куришь? Петя оборачивается резко, хмурит брови, внимательно рассматривая его лицо на предмет малейшего признака недомогания. Ничего нет, только улыбка какая-то чуть усталая и вымученная, но другой у него в последнее время почти и не было, и этот факт грыз Петю изнутри – он скучал по той, яркой и широкой, до лучиков вокруг глаз и едва слышных смешков. — Заболеешь. Зайди домой. — Ещё вопрос, кто из нас такими темпами заболеет, — Лёня скептически рассматривает Петину футболку и открытое окно. Хазин лишь головой качает, отворачиваясь обратно и передергивая плечами. И теряется совершенно, когда со спины обнимают медленно, обвивая руками талию и прислоняясь носом к виску. В кольце тёплых рук становится донельзя спокойно в одно мгновение, пружина внутри расслабляется, давление в висках исчезает, и Петя выкидывает сигарету в окно, захлопывая створку. Вздыхает тяжело и запрокидывает голову, приземляя её на плечо, глаза прикрывает и опускает свои руки на его. Тепло окутывает, надежной стеной защищая от всего мира, и Хазин даже улыбается слабо, когда чувствует знакомый терпкий запах одеколона, теперь перемешанный с лекарственным ароматом травяного чая, но от того ещё более привлекательный. И улыбается ярче, ощущая, как тёплые губы прижимаются к бьющейся на шее венке в мягком поцелуе. — И чего ты тут стоишь в одной футболке, м? — тихий шепот на ухо. Петя лишь вздыхает шумно и поближе прижимается, замолчи, мол, и не мешай наслаждаться. — Правда, Петь, пошли внутрь, — в голосе теперь нотка беспокойства. Пете эти нотки не нравятся до ужаса. Он поглаживает пальцами его кисть, удобно устроившуюся где-то под ребрами, делая это как-то автоматически и машинально, не задумываясь особо. — Ладно, — заявляет он, но с места никто из них все ещё не двигается, и это вызывает сумбурный смешок, разделенный на двоих. Петя разворачивается в объятиях, – и успевает уловить улыбку, настоящую, живую, слишком быструю, но тем не менее – и внутри все взрывается радостными фейерверками, искры бегут по венам, тусклый свет уличных фонарей, как по заказу, преломляется на несколько секунд фарами проезжающей мимо машины, освещая балкон неожиданно ярко. От той улыбки, словно от миража или видения, и следа не остается – разве что мягкая, искренняя усмешка, но Пете и этого хватает, чтобы завороженно пялиться. Лёня приподнимает бровь вопросительно – видимо, не понимает в чем дело и почему вдруг Петя смотрит так, будто привидение увидел. Хазин свою странную зависимость от его улыбки тоже объяснить не может – просто она чертовски верный индикатор того, что все в порядке, по ней всегда можно узнать, как он себя чувствует – и Петя по всем разновидностям улыбок главный и единственный эксперт, разумеется. Петя на немой вопрос отвечает так же молча: протягивает руку и гладит большим пальцем уголок губ, а потом в него же быстро целует, перехватывая за руку и уводя за собой в спальню. Поразительно, но сидеть дома ему не надоело нисколечко – наоборот, они оба очевидно нуждались в небольшом отпуске, раз за пару дней не сорвались на работу. Как потом возвращаться в бешеный режим – это другой вопрос, а Петя договорился сам с собой решать проблемы по мере их поступления. Петя выключает основной свет – от светильника и так неплохо, и падает на кровать, тут же закутываясь в одеяло чуть ли не с головой, утыкаясь носом в подушку. В квартире, несмотря на работающие на полную мощность батареи, необъяснимо холодно. Лёня устраивается рядом, прижимаясь спиной к изголовью (хороший знак – значит, плечо уже не особо сильно ноет и болит), достает телефон, утыкаясь то ли в рабочую почту, то ли в новостную ленту. Петя перекладывается на подушку щекой, внимательно наблюдая за ним одним глазом, усиленно стараясь считать появляющиеся на лице эмоции. Не особо-то выходит – у Лёни одинаковое сосредоточенное выражение лица и бегающие по строчкам глаза, а у Пети в голове только отчаянно-усталое «отдохни, хватит пытаться решить все проблемы этого мира, он не заслуживает тебя нисколько», которое он, наверное, так никогда и не озвучит. План к Пете приходит быстро, формируется в голове тоже, и претворяется в жизнь в эту же секунду. Он быстрым движением забирает телефон из рук и откладывает на тумбочку, дотягиваясь до нее, перекидывая через него ногу и усаживаясь поперек живота, улыбается хитро и склоняется к лицу, подминает его под себя, заставляя съехать вниз по изголовью и опуститься на подушки. Отрывисто целует приоткрытые губы, ловя дыхание, расцеловывает щеки и подбородок, спускается на шею, но обычного голода и чувства собственности нет, всё так… спокойно, потому что сейчас это правильно. Гладит щеки, шею, едва ощутимо проводит пальцами по плечам и груди, не прерывая медовых неглубоких поцелуев. — Ты… — хрипло начинает Лёня ему в губы, но кладет ладони на бедра, осторожно поглаживая. — Похуй, — прерывает на полуслове, качая головой, елозит на нем, притираясь настолько близко, насколько это возможно, дарит череду коротких мокрых поцелуев. Снимает с себя футболку, тут же получая тепло рук вдоль позвоночника. — Холодно пиздец. Лёня тихо усмехается ему в губы, отворачивает голову, одна его рука исчезает с Петиной поясницы, пока сам Хазин зацеловывает подставленную ему щеку – ну да, приступ нежности, а что поделаешь, он привык подчиняться своим желаниям. На него приземляется мягкая ткань, и Петя, не теряя ни секунды, переворачивается на спину, не отпуская от себя Лёню и стаскивая с него джемпер. Тянет одеяло на его спину, требовательно прижимает ближе к себе. Так хочется его. Всё равно, как. Любить от начала и до конца, всем тем, что внутри, отдавать всё, что он только пожелает. — И куда делась твоя инициативность? — спрашивает, ухмыляясь, упираясь ладонями в кровать по бокам от Петиной головы. — Ну блять, извини, но ты охуенно теплее, чем одеяло, так что погреешь сегодня вместо него, — Петя фыркает, чувствуя лёгкий поцелуй на ключице, и набрасывает одеяло поверх Лёниной головы, погружая их обоих в абсолютную темноту и кокон хлопковой ткани. — Задохнемся же. — Зато вдвоём. В этот раз всё по-другому. В этот раз они не просто удовлетворяют физиологические потребности и не просто хотят почувствовать себя живыми. В этот раз движения медленнее, стоны протяжнее и глуше, и Петя даже не царапается остервенело, как обычно, в порыве страсти, потому что причинять боль не хочется – и так уже её достаточно даже на двоих, хочется заботливо и чутко, и поэтому он просто мягко гладит лопатки и разлёт плеч, и ему даже сдерживаться не нужно – всё так бережно и доверчиво, и боли вообще нет. Как будто и никогда не было. Тёплые пальцы любовно оглаживают бока, бёдра, ноги, понимают без слов, и Петя послушно подставляется под каждое касание. Ни укусов, ни засосов до гематом, ни громких стонов до сорванного голоса, – ничего, кроме опьяняющих губ, скользящих по шее и груди, и влажных, почти целомудренных поцелуев с перерывами на тяжёлое дыхание в чужой рот. Петя, в небывалом порыве нежности и теплоты, прикасается губами к вискам, ресницам, бровям, скулам, выпуская полустоны-полувдохи, ощущая биение сердца будто во всем теле, едва не задыхаясь в куполе одеяла. Так непривычно. Но, господи, так потрясающе. — Мы должны переехать. — Что, прямо сейчас? — тихо хмыкает Лёня ему на ухо, дышит прерывисто, даже замирает, и Хазин вздыхает недовольно, крепче обвивая ногами его талию, заставляя быть ближе. — Не-е-е-ет, — задушенно и почти неслышно стонет Петя, ведет губами по щеке, едва касаясь, сам покачивает бёдрами, призывая не прекращать. — Просто. Куда-нибудь, м-м-м… господи боже… не останавливайся только… запрещу тебя нахуй. Здесь, блять, дом на семи ветрах, хочу куда-то… хм-м-м… да не перебивай, это пиздец нечестно… в район Останкино или на Красную Пресню. — Хорошо, как скажешь. Только заканчивай болтать. — Заставь меня, — ухмыляется коварно, целует мокро и смазано в уголок губ, убирает со лба тёмные волосы, пальцами зачесывая их назад, и получает в ответ резкое движение бёдрами, от которого он до хруста в спине выгибается, выстанывая что-то типа «ну пиздец», благодарно целует крепкое плечо, изгиб шеи, снова накрывает губы, скользнув по ним языком, блаженно прикрывает глаза, и Лёня сразу же продолжает медленно, аккуратно, и это внезапно лучше всего того, чего Петя ожидал, так что он сладко улыбается сквозь лёгкие, играющиеся поцелуи. Разрядка приходит плавная и почти одновременная, и Петя отзывчиво стонет в губы Лёни, уткнувшегося своим лбом в его и глубоко дышащего. Он пытается сдвинуться, но Хазин не дает, удерживая, сохраняя их общее тепло, продлевая момент абсолютной неделимости и бесконечного спокойствия, сдергивает одеяло с головы и укрывает его плечи. Жёлтый свет торшера хоть и неяркий, но всё равно ослепляет. — Нет, стой, стой, — целует кончик носа, переносицу, взмокший лоб, прячет его лицо где-то на своей ключице и прикрывает глаза. — Не надо. Так хорошо. Лёня покорно остается на месте. Приводит в норму дыхание, поглаживает руку Пети, переплетенную с собственной, сцеловывает солоноватый пот с ключичной впадины, пока прохладные Петины пальцы ласково гладят спину и плечи, покрытую испариной шею, зарываются в растрепанные волосы. Потом он всё же соскальзывает с Пети, мимолетно пробежавшись щекоткой по онемевшим икрам. Хазин разочарованно стонет, и Лёня полностью укутывает его в одеяло, оборачивая в несколько слоев. Ложится на бок, обнимая со спины, обвивая руками талию, и накидывает на них обоих второе одеяло, утыкается носом в шею. Петя с трудом достает руки из-под трех слоев одеяла, сплетает их пальцы на своем животе. Мысль сходить в душ отметается сразу же, потому что спина согревается за жалкие несколько секунд под успокаивающим влиянием родного тепла. — Свет выключить? — М-м-м, похуй вообще, пусть светит, — протестующе протягивает, теснее прижимаясь спиной к груди и чуть откидывая голову назад, заглядывает в глаза. — У меня только одно слово: охуенно. Просто, блять… невероятно. — Я могу ошибаться, но тут больше, чем одно слово, — смех хриплый, но искренний, почти счастливый, и Петя улыбается, вытягивая шею и целуя куда-то в линию челюсти. — Но переехать всё равно надо. — Боже, ладно. Через три дня Петя врывается к нему в кабинет прямо посреди совещания. Заходит абсолютно по-хозяйски, на ходу снимая пальто и отпивая кофе из стакана, прерывая очередного выступающего на полуслове, кидается в сидящего на диване Лёню связкой ключей, которую тот ловит одной рукой, и падает в его кресло, на огромной скорости печатая что-то в телефоне. Воцаряется тишина, и его величество Пётр Хазин поднимает голову только через минуту полного молчания, натыкаясь на десять непонимающих взглядов и один конкретный, насмешливо-угрожающий и обещающий долгую и мучительную смерть. Бесстыдно подмигивает зелёным глазам, снова утыкается в телефон, отмахиваясь рукой, словно от мух, милостиво разрешает: — Давайте, быстрее договорите – быстрее закончите, время не резиновое. — Но… — Продолжайте, — обрывает Лёня обманчиво спокойным тоном, на что Петя хитро ухмыляется, крутясь на удобном кресле хозяина кабинета. Лёня поднимается с дивана только когда из кабинета выходят абсолютно все, закрывает дверь на щеколду, а потом подходит ближе, с грохотом кладет ключи на стол и резко разворачивает кресло за спинку, и Петя наблюдает, как опасно темнеют его глаза. — Это было важное совещание. Петя лишь тянет невпечатленное «м-м-м» и чуть елозит в кресле, расслабленно складывая руки на подлокотники и откидываясь на спинку. — Это было очень важное совещание. — И что ты мне теперь сделаешь? — интимно шепчет Петя, притягивая его к себе за расслабленный на шее галстук, впиваясь в губы жестким поцелуем, даже сдвигаясь в кресле, запускает ладонь в смоль волос, которые, вообще-то, были аккуратно уложены, осторожно дергая и открывая себе доступ к шее. Вылизывает кадык, прикусывает кожу, делая момент каким-то уж совсем развратным, потом снова целует и шипит, когда чувствует на губах резкий укус. — Ай, блять. — Сам поинтересовался, — Лёня отстраняется, но в его взгляде уже нет штормового предупреждения. Он, не глядя, берёт связку ключей со стола и вкладывает её в Петину руку. — Это что? — А это, дорогой мой, — хмыкает Петя, снова дергая его за галстук (боже, эти строгие элементы одежды, Петя открыл в себе целый мир фетишей) и наматывая атласную ткань на ладонь, заставляя наклониться ещё ближе к себе. Возвращает ключи обратно и выдыхает вместе с горячим воздухом ему в ухо, с ехидством наблюдая, как шея покрывается мурашками: — Ключи от нашей новой квартиры. Связал бы тебя этим галстуком, честное слово. — Что, прости? — Лёня замирает и даже дергается, чтобы отстраниться, но Хазин не отпускает, легким движением затягивая полувиндзорский узел, приводя его в нормальное состояние – порыв закрыть шею, потому что ревность, м о й, всеми клетками кожи, всей зеленью глаз, всем существом, ни у кого нет права даже смотреть, исполняется почти автоматически. Берет его лицо в свои ладони, ласково поглаживает кожу кончиками пальцев и серьёзно смотрит прямо в глаза, создавая странный контраст между тем, что творил только что и вот этим действием. Уже привычное шестое чувство подсказывает, что он совсем не последней фразе удивился – от Хазина подобные «комплименты» были делом обыденным. Ну, в их случае. — Ты же согласился, помнишь? Улица Красная Пресня, дом, кажется, тридцать два или тридцать четыре, там хер разберешь, этаж третий, — Петя прикрывает глаза и тыкается своим лбом в его, коротко целует уголок губ. — Там Винотека внизу есть. Обставим всё, как захочешь, я в этом нихуя не смыслю просто, в Икею там съездим, свечек купим, камин электрический поставим, вся хуйня. Я не в курсе, зачем нам три комнаты, нам бы и одной спальни хватило, но можем… домашний кинотеатр организовать или кабинет тебе, или ещё там что-нибудь, что хочешь. — Петь… — хрипло и с такой лавиной эмоций, что Хазину даже продолжение не нужно слышать, чтобы знать, что он думает. — Обсудим всё дома, окей? — он поднимается с кресла и одним эффектным движением накидывает пальто, мимолетно целуя куда-то в висок. — Не задерживайся. Планирую все-таки связать тебя вечером. Но нет, вечером он все-таки этого не делает. Даже наоборот, расслабляет галстук, стоит Лёне появиться на пороге, кстати, приехав пораньше, потом и вовсе его снимает, увлекая за собой в спальню. Они устраиваются с высокими бокалами вина, ноутбуком и тёплыми одеялами, сворачивая гнездышко, открывают картинки с интерьерами, Лёня строит в какой-то программе приблизительный вид, посмеиваясь на заявления Пети о том, что у них должен быть холодильник с двумя зеркальными дверцами, а на вопрос зачем им зеркало на кухне, Хазин подбирается ближе, долго-долго шепчет что-то не очень приличное в ухо, прерываясь на короткие поцелуи и укусы, но Лёня только невозмутимо хмыкает и добавляет этот самый холодильник в закладки на сайте. И даже не покраснел, блять. И кто из них тут озабоченный? Петя ратует за камин, говоря, что его нужно сделать в гостиной, и постелить перед ним пушистый ковер, добавляя, что не нужно спрашивать зачем – ответ они уже оба знают. Лёня уже даже особо не реагирует, просто закатывает глаза, перехватывая одеяло, в которое Петя закутался, и поправляя его, заодно притягивая к себе под бок. Хазин покорно делится одеялом, опасаясь новой болезни, устраивается в сгибе локтя, щекоча почти прозрачную кожу предплечья ресницами, проводя носом по красиво выступающим линиям вен. В спальне договариваются не делать ничего, кроме гигантской кровати с желательно мягким изголовьем и не менее огромного шкафа, чтобы Петя мог развесить все свои худи и свитера, и не беситься потом из-за того, что их приходится отпаривать. Сам Петя протестует против кожаного дивана в гостиной, говоря, что они неудобные и жесткие, и нужно что-то мягче, и выбирает сочетания цветов мебели и стен, потому что что ни говори, а вкус у него был, и вполне неплохой. В конце концов, он, разморенный теплом, алкоголем и успокаивающим звучанием голоса, просто-напросто засыпает у Лёни на плече, даже не выпустив телефон из рук. Тот захлопывает ноутбук, забирает телефон из обмякшей ладони, и тоже прикрывает глаза, уже в полудреме улавливая, как Петя то ли закидывает на него ногу, то ли прижимается всем телом, чего раньше вообще никогда не делал. Спали они в обнимку редко, и поэтому Лёня даже пытается отстраниться, отодвинуться подальше, чтобы потом не выслушивать жалобы о нарушении личного пространства, но Петя вдруг почти что укладывается на него, обвивая всеми конечностями, устраивая голову на груди и жалобно, по-детски бормоча «нет, останься». Так что он лишь сглатывает тяжело, целует в макушку, поглаживая светлые волосы, и остается на месте. С тех самых пор они, почему-то, остаются в таком положении каждую ночь и до самого утра. Петя особо это не контролирует даже, сам во сне пододвигается, и всё равно, что на самом деле в эти моменты он ещё не спит. На выходных, пока в квартире идет ремонт, потому что Петя хочет переехать туда как можно быстрее, они едут в Икею. Сначала просто прогуливаются, Хазин пробует все диваны и кровати на мягкость, долго и упорно выбирая ту самую, под аккомпанемент тяжелых вздохов от Леонида, который, в конце концов, плюет на это дело, уходя выбирать мебель. Они ненадолго разделяются, и пока Петя оставляет вообще все важные решения на совести Лёни, сам пропадая где-то, тот старается выбрать всё под цвет и ничего не забыть, потому что с Петиным электрическим камином, который они смотрели часа четыре, у него все вылетело из головы. Неожиданно, но это Петя тот, кто набирает все эти штуки по типу светильников, гирлянд, фужеров и прочего ненужного. Лёня обнаруживает его в отделе постельного белья, когда он кидает в корзину, уже и так доверху наполненную сковородками-вазами-вешалками, пятый или шестой комплект из двух наволочек, пододеяльника и простыни, причем только черного и белого цветов. На немой вопрос Петя лишь закатывает глаза и бросает «мы заебемся стирать». На вопрос зачем им по одной от каждого вида свечек, которые только есть, Хазин только почти воет «блять, ну романтические ужины будем устраивать, ты заебал, не порть мне настроение». Ковер Петя выбирает долго, щупая каждый, пока не находит «достаточно пушистый», и только потом замечает, что Лёня, хоть и не жалуется, и даже не комментирует ничего, выглядит откровенно уставшим, так что на этом всё заканчивается. Они переезжают через две недели, и Петя в этот день снова выдергивает Лёню с работы прямо с утра, буквально вплывая к нему в кабинет и закрывая дверь перед сотрудником, который шел за консультацией, ядовито ему улыбаясь. Леонид вздыхает, но ни слова против не говорит, забирает свой пиджак со спинки стула, и уходит из офиса за Петей, бросая заму «меня не будет до конца дня». Хазин лишь хмыкает, выбирая маршрут до ближайшего продуктового, потому что они совсем без еды, а им ещё приводить квартиру в жилой вид, расставляя там все свои вещи. Они слоняются по квартире до вечера, пока Петя уже не заебывается прямо до крайности, падая на диван. Он предпринимает попытку утянуть к себе Лёню, шепнув «да забей ты, господи, потом всё доделаешь», но тот упорно продолжает вытирать несуществующую пыль и метаться из угла в угол. Он вообще был таким. Дотошным, педантичным, любящим доводить всё до конца. За что ни брался, тому отдавался сполна, пока не доводил до совершенства. В их отношения кинулся тоже с головой, и если бы Петя сказал, что ему это не нравилось, это была бы самая наглая ложь в его жизни, потому что ему ещё никогда не было так хорошо и спокойно. Он точно знал, что может в любой момент вернуться из этого балагана под названием «отделение» в блаженную тишину и тёплые родные руки, выдохнуть и снять с себя эту маску непробиваемого эгоизма и пафоса, пропустить в себя домашний уют и тихо искрящееся ощущение родства на кончиках пальцев, когда они скользили по бархатной коже, касались иногда остервенело, страстно, а потом осторожно, бережно, нежно, навсегда стирая мир за пределами их Вселенной. Пете надоедает сидеть одному и залипать в телефон очень быстро, и он заглядывает на кухню. Закатывает глаза, замечая, что Лёня так и не переоделся, но жаловаться на идеально сидящие рубашки Петя тоже не собирается, поэтому неслышно подходит ближе, разглаживая складки ткани на плечах и мимолетно прижимаясь губами к изгибу шеи. Тот не реагирует особо, только хмурится сосредоточенно, а Петя лишь хмыкает - очередной шедевр кулинарной мысли, но это в любом случае будет вкусно, так что не суть. Постоял, понаблюдал, потом гордо уселся на столешницу рядом с плитой, едва не стукнувшись башкой о шкаф, чем заслужил ироничный смешок, и уже собирался возмутиться, но чуть не обжегся о конфорку, однако подальше не отсел, даже наоборот - подвинулся ближе. — Ты вообще уверен, что это так должно выглядеть? Он хитро щурит глаза, откладывая от себя деревянную лопатку. — Хочешь попробовать сам? — Упаси господь, — Петя так же хитро ухмыляется в ответ. — Просто не хочу отравиться и сдохнуть, знаешь ли. Лёня лишь фальшиво тяжело вздыхает и взмахивает на него рукой, мол, понятно все с тобой. Петя, который, вообще-то, ужасно сильно нуждался в том, чтобы постоянно быть рядом, потому что его вечно было так мало, хоть они и проводили каждую свободную секунду вместе, но он прямо физически чувствовал эту свою потребность держать перед глазами и оберегать от чужих, перехватывает его за эту самую руку, и тянет к себе, вынуждая отвлечься от готовки и встать между своими разведенными ногами. Не теряет ни секунды, склоняясь с высоты столешницы, и, пропуская мимо ушей все возражения по типу «ну я ведь готовлю», глубоко и жадно целует, переплетая языки и расстегивая воротник рубашки, потому что у него хоть и был фетиш на всю эту строгость и почти задушенность, но сейчас это было ни к чему. Скользит пальцами по красным следам от ткани на шее, ощущая шумный выдох в поцелуй, и использует паузу чтобы улыбнуться, потому что тёплые ладони так привычно и правильно ложатся на бедра, слегка сжимая их. Поцелуй возобновляется, снова настойчиво и снова с почти фанатизмом, Петя оглаживает мышцы под рубашкой, одна рука поднимается с его бедра вверх, гладит тазобедренную кость сквозь плотную ткань домашних штанов, а потом забирается под серый свитер, пальцами выводя узоры на спине. Лёня приникает влажными губами к его шее, но так тепло и легко, не сильно, и Петя откидывает голову с тихим стоном, наслаждаясь, позволяя всё, что он только захочет, как и всегда. Поцелуи идут вверх от яремной впадины и почти до уха, язык проходится по сонной артерии, губы искушающе останавливаются на линии челюсти, и Хазин не выдерживает – сам наклоняет голову, вслепую находя их, целуя сначала в самый уголок. В сковородке что-то скребется. Петя поцелуя не прерывает, скрещивая руки за шеей, а Лёня, кажется, и не против, потому что отстраняться даже не планирует, только покрепче сжимает пальцы на Петином бедре, выбивая из Хазина рваный вздох. Шкворчание звучит снова, они прерываются на подышать, Лёня произносит глухое «сейчас сгорит всё», но Петя отвечает «пусть горит» и опять запечатывает губы поцелуем, не чувствуя особого сопротивления, потому что сковородка – последнее, что их обоих волнует в данный момент. Перерыв на подышать повторяется, потому что слабая Петина дыхалка делает свое дело. — Мы должны опробовать ковер, знаешь. Вместе с камином. — Кровать тоже было бы неплохо. — Ты охуеть как прав, — прямо в губы. Слушать шум и дергаться надоедает, поэтому Хазин тянется, чтобы выключить плитку, но, очевидно, много на себя берет, решив не открывать глаза и от Лёни не отрываться, а делать всё сразу и одновременно. Благослови господь быструю реакцию брюнета, который перехватывает его ладонь в считанных сантиметрах от раскаленной поверхности, и Петя фыркает, стряхивая его руку со своей и возвращая на шею. Пока Леонид совершает манипуляции с плитой и сковородкой, так и не убрав одной ладони с Петиного бедра, сам Хазин запускает пальцы в волосы, слегка оттягивая их, наблюдая за желтыми бликами ламп в темноте прядей. А потом выпутывает пальцы и скользит подушечками по шее, восхищенно впитывая мягкость кожи, спускается под воротник, поглаживая спину. Петя слитным движением соскальзывает вниз со столешницы, и снова целует, упираясь ладонями в грудь, комкает рубашку, которая ну очень мешается, и нужно срочно от нее избавиться. В ответ на неприкрытый намек гладят по плечу и слегка посмеиваются в поцелуй, отступая назад. Хазин улыбается и осторожно прикасается к щеке, заводит пальцы дальше и мягкими движениями чуть щекочет шею, а Лёня хмыкает весело, склоняя голову к плечу и укладывая её на Петину раскрытую ладонь. Приступ нежности снова накатывает на Петю сам собой, как и всякий раз, когда Лёня вот такой, домашний, уютный, расслабленный, напоминающий плюшевого кота – делай с ним всё, что хочешь, тискай, играйся, чеши за ушком, прямо как сейчас, и даже не получишь ни одного серьёзного или раздраженного взгляда, просто потому что. Это же они. Тут было все ясно с самого начала. Петя с улыбкой тянет его за руку в гостиную, к пышущему жаром камину. — Ну как? Мягко? — спрашивает любопытно, когда Лёня приземляется спиной на белый ковер. Картина открывается просто невероятно волшебная и заводящая: взлохмаченные тёмные волосы красиво контрастируют с ворсом, беззащитная бледная шея притягивает взгляд, острые углы воротника светло-голубой рубашки маняще закрывают обзор, явно призывая дотронуться, отвести в стороны, чтобы не мешали касаться и ощущать. Петя едва слюной не захлебывается. — Вполне, — приоткрывает глаза как раз в тот момент, когда Петя с удобством располагается на его бёдрах, усаживаясь сверху, улыбаясь даже немного хищно. Хазин хмыкает удовлетворенно, а потом наклоняется стремительно, прижимается грудью к груди, и с едва слышным стоном затягивает в поцелуй, одновременно расстегивая верхние пуговицы рубашки и запуская ладони под ткань, лаская кожу. Отстраняется лишь спустя несколько минут, с усилием восстанавливая сбитое дыхание, наслаждаясь ощущением тёплых широких ладоней на спине, попеременно соскальзывающих ниже. Петя губы облизывает, носом дышит, вцепляется пальцами в плечи, и только тогда позволяет себе веки открыть – и натыкается на пристальный, темнеющий бутылочным стеклом взгляд. Почему-то в одно мгновение мерцание глаз в желтом приглушенном свете гостиной посылает по телу приятный холодок, заставляя всё внутри искрить. — Что? — Что? — хмурится слегка, а поскольку Петя решил, что сегодня он себе разрешает делать всё, что только в голову взбредет и нежничать как угодно, он повинуется мимолетному шальному желанию и проводит пальцами по морщинке на переносице, не хмурься, мол. И смотрит в глаза все так же пристально. — Ты смотришь, — протягивает Петя, взгляда не отводя. Он складывает ладони одну на другую у него на груди, удобно устраивая на них подбородок. Лежать так хорошо прямо до мурашек, тепло родного тела согревает и пронизывает, убаюкивая, хочется прижаться щекой к груди, сосчитать пульс и заснуть под ровное биение сердца. Лёня бровь изгибает, усмехается ласково, а потом протягивает руку и нежно проводит кончиками пальцев по скуле, скользит по носу, влажным губам, поправляет русые волосы, и Петя, прикрыв глаза, ведет головой в ответ на каждое движение, готовый почти мурлыкать, если он попросит. — Ты красивый. Хазин фыркает, носом в свои сложенные руки утыкается, пряча покрасневшие скулы и счастливо блестящие глаза. Нет, он знал, что внешность у него довольно незаурядная, но вот такие оглушительно простые и искренние комплименты, под которыми явно имелось в виду не только физическое (Петя не понимал, что такого он разглядел у него внутри, в бесконечной темени), сбивали его с толку, заставляя краснеть и смущаться. Тёплые пальцы путаются в его волосах, а потом скользят вниз, приподнимая за подбородок. Петя головой встряхивает, мешая уверенным действиям, рывком подается вперед и целует, обнимая лицо ладонями. — Ты тоже, — шепчет между поцелуями. — Просто пиздец, какой прекрасный. И мой. «Люблю тебя безмерно», — молчит Петя. Его и так сегодня ведет на непрерывное желание обнимать, прикасаться, улыбаться радостно, дарить всё тепло мира и всю заботу, которую он сможет в себе найти. — Конечно твой, — соглашается покладисто, без секунды промедления, глаза открывает, и Хазин замирает даже на несколько мгновений, полностью и абсолютно зачарованный живой, трепещущей волнами зеленью, и уверенностью в мягком тембре, с которым он это произносит. Знает, что Пете важно это слышать; знает, что Хазин не считает, что заслуживает его; знает, что Петя думает, что ему было бы лучше с кем-нибудь другим; и поэтому говорит. Стремится убедить Хазина, что ему не важно, какие там демоны внутри и сколько всепоглощающей тьмы. Отдает ему всего себя, не прося ничего взамен, и Петя принимает, с благодарностью, с таким трепетом, что кричать хочется, и скромно предлагает израненную, растерзанную душу в ответ, а Лёня по осколкам бережно собирает, вживляет новые клетки, не прекращая залечивать своей улыбкой. Петя целует снова; впивается в губы яростно и дико, находит его руку своей и крепко-накрепко переплетает пальцы, прижимая ладони к ковру, елозит бедрами, вырывая из груди рваный стон прямо в губы. Хазин голову опускает, улыбаясь в шею, зацеловывает каждый сантиметр кожи. — Хочу тебя. Сейчас. Хриплый смешок. — Ну, я всегда к твоим услугам.

so tear it off, why don't you let them go? we all need someone to stay

Жили друг другом в это мгновение и всегда, с благодарностью принимая каждый момент, подаренный им судьбой, пусть и не всегда это показывали. Жили иногда невыносимым желанием Пети постоянно курить, потому что ну а что ещё делать, хотелось сильно, знаете ли, особенно после того, что иногда творилось в спальне, поэтому пачку Лёня выхватывал, заменяя сигареты жадными, колючими поцелуями, делая так, чтобы Хазин потом даже ног не чувствовал, не говоря уже о том, чтобы шевелиться – и теперь, благодаря ему, болезненная зависимость от сигарет сменилась зависимостью от бесконечной близости, так, что Петя иногда буквально дрожал от нетерпения, пока ехал домой, хотя мог бы посреди рабочего дня приехать к Лёне, у которого в кабинете был очень удобный стол – проверено, но дома всё же было как-то… ближе, чувственней, так согревающе и с каким-то трепетом перед друг другом, но так, наверное, и должно было быть. Жили стремлением Хазина переехать, потому что эта квартира больше совсем не подходила на место обитания для них обоих – слишком много из прошлого было связано с ней, того, что хотелось бы забыть и не брать с собой в их собственный мир на двоих, и поэтому Петя так зацепился за эту идею и принялся за её воплощение с несвойственными себе фанатизмом и скоростью. Создать что-то общее, что-то для них и ради них, хотя всё, что сейчас делал Петя – всё это было таким. Чтобы было место, в которое они оба могли бы вернуться, ощущая безопасность и комфорт, чтобы оно отражало их обоих, чтобы было домом. Настоящим домом, потому что всё это не имело бы значения, если бы родного тебе человека рядом с тобой не было. Он успел это понять. С утра Петя надеялся проснуться и улыбнуться, как говорится, потому что мало того, что кровать была просто до жути удобная – не зря старался, он ещё и рассчитывал на продолжение ночной феерии, но место рядом с ним пустует, и вот это уже не хорошо. Петя не в курсе, в какой момент стал нуждаться в том, чтобы спать в обнимку, чтобы постоянно прикасаться/целовать/кусаться, потому что все эти телячьи нежности когда-то были для него чужими и отвратительными, но теперь он себе даже благодарен – сон у него крепкий и качественный, и он, на самом деле, не особо может уснуть без глухих ударов сердца под ухом и едва уловимого запаха одеколона совсем близко, без переплетенных ног и поцелуя в макушку в полудреме, и эти самые телячьи нежности вдруг стали самым важным и нужным, что могло быть, и Петя, очень стараясь, проявлял их в ответ, потому что не мог не. Хазин, естественно, находит его на кухне. Бесшумно подкрадывается сзади, резко обнимает за талию, вплотную прижимаясь грудью к спине, тыкается носом куда-то в загривок, лишь усугубляя тот факт, что Лёня вечно сравнивал его с хорошеньким, но вредным шпицем, получая в ответ притворно-злобное «ну, тогда ты китайская хохлатая, и мы друг друга стоим». Внутри себя, Петя сравнивал его скорее с какой-нибудь овчаркой или хаски, надежными, верными и умными. — Ты можешь больше не оставлять меня одного с утра? Я в курсе, что ты готовишь завтрак, но я, блять, чувствую себя шлюшкой на одну ночь, — недовольно бурчит, покусывая шею, на которой и так уже живого места нет – ну да, Петя иногда был слишком тактильным, но уж извините, сдерживаться не в его правилах. Лёня не отвечает, продолжая вчитываться в какой-то лист бумаги, который до сих пор держит в руках. Петя жмурится и выглядывает из-за его плеча, напрягая расфокусированное зрение и про себя зачитывая мелкий текст. Дочитывает, чувствуя, как всё внутри противно ноет, протягивает одну руку, второй всё ещё держа Лёню, выхватывает лист из его ладони, откидывая на подоконник, проводит кончиками пальцев по коже от косточки запястья и до локтя, возвращая руку на его талию, обнимая ещё крепче. Весомо, значимо прижимается губами к плечу, скрытому под домашней футболкой. Листок с повесткой в суд по делу о покушении на убийство сносится куда-то к краю подоконника сквозняком. — Я не хочу. — Я знаю, — мягко говорит Петя, укладывая голову так, чтобы видеть его глаза, сочувствующе поглаживает ребра, очерчивая выступы. — Ты не должен, если не хочешь. — Но… — Они рассматривают дело в упрощенном порядке, — Хазин трется носом о плечо, и в него же тихо бурчит: — Ты не обязан там быть. Просто подпишешь показания и всё. Петя молчит «я бы ни за что тебя туда не отпустил». А еще Петя молчит о том, что косвенно является причиной всего этого. Потянул за пару ниточек, сделал несколько важных звонков, подставил в дело знакомого дознавателя, который выбил из Елены Петровны полное признание вины, что и обеспечило упрощенку, и сделал бы даже больше, лишь бы не втягивать Лёню во всё это. В ответ на Петино молчание звучит лишь тяжелый вздох, явно не подразумевающий ничего хорошего в этой светлой голове. Петя закатывает глаза, расцепляя руки, обходит его, и с грациозного разворота почти что садится на подоконник, упираясь в него поясницей ровно напротив. Правда, тут же смягчается, поднимает руку и легонько ведёт пальцами по лбу, отводя в сторону прядь тёмных волос, пока не останавливается на виске. Давит слегка, совершает круговые движения, разгоняя кровь. — Тише, не думай. И иди сюда. Улыбается криво, когда Лёня прикрывает глаза и подаётся навстречу прикосновению, наклоняя голову и выдыхая тихо, умиротворенно. Брюнет подходит ближе, потому что тянется за хитрым отводом руки, и тут же оказывается затянутым в крепкое объятие. Петя шею изгибает, притираясь щекой к плечу, пальцами по скуле проводит, очерчивает угол челюсти, и только хмыкает, когда чувствует ответные движения вверх-вниз ладонью по спине, благодарные и согревающие. Время словно замирает, и они остаются так навсегда, умаляя боль друг друга, залечивая её своим присутствием и светом. Ярким, тёплым, живущим даже в самой кромешной тьме, прячущимся в озорных огоньках карих глаз, стрелами исходящем от негромкого мелодичного смеха. Возможно, Хазин просто зависим от спокойствия и безмятежности самого близкого человека, но он не против – есть зависимости гораздо хуже этой. Петя знает. Лёня вздыхает шумно, отстраняется и накрывает Петину руку на своей щеке, нежным движением собирая его пальцы в свои и целуя сначала центр ладони, а потом – почти незаметные ссадины на костяшках. Хазин, на самом деле, дико любит подобные моменты – они вовсе не кажутся ему чересчур сопливыми или тошнотворно романтичными, скорее наоборот – вот это мягкое прикосновение губ к костяшкам, словно прощение за всё, разрешение отпустить, обещание чего-то хорошего, греет внутренности, заставляя странное тёплое чувство, похожее на сахаристый мед, растекаться внутри. — Ты бы поспал ещё. Ночью-то не до того было. — Смотрите-ка, как мы заговорили, — Петя легко подхватывает этот почти флирт, радуясь и надеясь отвлечь. — Знаешь, жутко неудобно спать, когда твоя персональная грелка всё время сбегает, блять. — Ладно больше не буду, — бархатный грудной смех, от которого у Пети мурашки по коже. — Но не жалуйся потом, что ты голодный. — Если бы ты оставался в кровати подольше, ты бы знал, что первое, что меня волнует с утра – совсем не еда, — мурлычет Петя в губы, протягивая руки за его плечи, целует и довольно хмыкает в поцелуй, когда тёплые ладони забираются под футболку, оглаживая вечно болящую спину. Лёня предлагал сходить к врачу, но Петя раз за разом отказывался, потому что знал, что он там услышит – врач бы посмотрел строго, посоветовал бросить курить и пить, к чему Хазина уже давным-давно не тянуло, и выписал бы курс массажей, возможность наслаждаться которыми в исполнении Леонида у него уже и так была, и за них Хазин душу готов был продать – так было приятно. Петя млел от сильных, аккуратных движений, расслаблялся до такой степени, которую даже представить нельзя, потом утягивал Лёню в благодарные поцелуи, а потом, довольный и с размятой спиной, ужом извивался на простынях, стоная в голос. Лёня глухо шептал «неплохая вторая фаза лечения, да?», целуя тазобедренные косточки, Петя хрипло отвечал «вечность бы так лечился», комкая в пальцах простынь. Хазин как-то не очень успевает понять, когда оказывается прижатым к столу, и слабо упирается в плечи, отрываясь от губ. — Нет-нет, блять, никаких больше столов, нахуй надо, — Петя заглядывает в затуманенные глаза напротив. — Если ты не забыл, в прошлый раз я чуть не ебнулся с него. Пошли лучше в душ, там хоть вода горячая есть. Ну да, эта внезапная Петина тактильность играла с ним злую шутку, а Лёня, весь такой распрекрасный, статный и горячий (во всех смыслах, ага), был как раз кстати, и Петя мог бы не отрываться от него неделями, да и Леонид сам, кажется, был не против, так что их соседи стабильно слушали стоны и скрипы по ночам и не только по ночам, но стыдно, вообще-то, никому не было. — М-да? — спокойный низкий тон с едва уловимой игривостью, но Петя всё равно слышит, потому что знает. Знает каждую нотку голоса, каждый сантиметр кожи, каждое микровыражение глаз, и его каждый раз доводит до мурашек осознание, что ближе не знает никто. И никогда не узнает, не почувствует эти тонкие багряные нити, связывающие их, эту их предназначенность и неизбежность, крошечные колебания эмоций, безоговорочную преданность во всем, навсегда живущую так глубоко в них, что добраться до сокровенной привязанности не смог бы, наверное, никто. Лёня слегка подается вперед – Петя прогибается в спине, отклоняясь, заигрывая, но головы не отстраняет, продолжая горячо дышать в губы. — А как же твои зеркальные фантазии? Петя поворачивает голову направо, зацепляясь взглядом за их отражения в дверце холодильника. Лёня упирается руками в стол, прикрывает глаза, утыкается острым носом в его шею, поднимаясь вверх дорожкой невесомых поцелуев. Петя смотрит на себя, и, если честно, до конца не узнает – радостный блеск в просветлевшем взгляде карих глаз, встрепанные волосы, след от подушки на щеке, здоровый румянец, улыбка – мягкая и искренняя, добрая, почти ласковая, которой раньше, кажется, даже не существовало, как таковой. Что же ты со мной делаешь. Отворачивается обратно, подается ближе, благосклонно усмехаясь, даже не контролируя слишком частое дыхание, жарко шепчет в ухо, накрывая рукой его ладонь, лежащую на столе, пропуская тонкие тёплые пальцы через свои: — На мои фантазии у нас ещё вся жизнь. А сейчас я хочу согреться. Петя молчит нежное «мне уже и так тепло». Но для того, чтобы его сказать, у него тоже вся жизнь.

hear you, falling and lonely, cry out: “will you fix me up? will you show me hope? at the end of the day it will help us. can you keep me close? can you love me most?”

Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.