Whenever we wake, still joined, enraptured— at the window, each clear night’s finish the black pulse of dominoes dropping to land;
Розенкранц зевает и протирает глаза, чувствуя скопившиеся вокруг век тонкие дорожки от слез. Невыносимо ранний час утра не позволяет думать, не разрешает понимать, и даже слова, наводняющие мозг, кажутся мешаниной ничего не значащих звуков, и поэтому Розенкранц медленно, очень-очень медленно – и даже чуть болезненно – приходит к выводу, что ночью он плакал из-за приснившегося кошмара. Этот вывод подтверждает и нежно обвивший свою руку вокруг его плеча Гильденстерн. Розенкранц, несмотря на всю свою усталость, улыбается. Гильденстерн очень мило спит, согнув одну ногу в колене и приставив ее стопу к другой ноге (за эту позу можно было бы подразнить его «балериной», если бы что-то в натуре Розенкранца подмывало дразнить). Легонько поцеловав ладонь друга, Розенкранц встал с постели и подошел к окну. Розенкранц не помнит, сколько ночей они провели вот так, и проводили ли вообще, и что они делали, и как долго, но опирается на кристально чистую память Гильденстерна – а вот он все время молчит. Розенкранц никогда не обижается, было бы на что; так ведь еще радостнее – чуть ли не каждое мгновение дарит приятную неожиданность, словно бросок монетки, которая выпадает ровно той стороной, на которую ты поставил. Гильденстерн не любит подбрасывать монетку, как не любит он и все прочие азартные игры; в последнее время Розенкранц играет с ним в домино или в шахматы; в шахматы Гильденстерн всякий раз выигрывает, и поэтому Розенкранц предпочитает домино – там, во всяком случае, в конце партии можно громко хлопнуть ладонью по столу, и неважно, победил ты или проиграл. – Розенкранц! Гильденстерн! – раздается властный голос, за ним стук в дверь. У Розенкранца падает сердце.whenever we embrace, haunted, upwelling, I know a reunion is taking place—
Гильденстерн бы многое отдал, чтобы никогда не выпускать Розенкранца из своих объятий. Сейчас он лишь притворялся спящим, из-под полуприкрытых век наблюдая за улыбкой и неловкими движениями своего друга, стараясь в свою очередь не улыбаться – ведь тогда он разрушит иллюзию. Розенкранц до ужаса не любил, когда что-то, что он принимал за правду, оказывается обманом; в таких случаях он напоминал потерянного ребенка, которому на Рождество вместо ожидаемого подарка вручили пачкающий руки кусочек угля. Иногда темными зимними вечерами Розенкранц брал в свою ладонь руку Гильденстерна и водил по ней кончиками пальцев, словно пытаясь разгадать какое-то будущее в начертанных линиях. Затем он неизменно, неустанно спрашивал: «Нам – нам с тобой – ведь нечего бояться?» «Нечего», – с улыбкой врал Гильденстерн, и Розенкранц улыбался в ответ. Гильденстерн знал – или, по крайней мере, догадывался, но точнее догадки у них не могло ничего быть, – чего им стоит бояться; он имел в виду, что с Этим они ничего не смогут сделать. Невозможно вобрать в слова, как бы хотелось Гильденстерну просто обнять Розенкранца и никогда не отпускать, но вот раздается очередной зов гонца, и у них не остается выбора.Hear me when I say our love’s not meant to be an opiate; helpmate, you are the reachable mirror that dares me to risk the caravan back to the apogee, the longed-for arms of the Beloved—
– Гильденстерн? – тихо, приглушенно прошептал Розенкранц. Гильденстерн приподнялся на локте и хотел было откликнуться, как услышал: – Я люблю тебя. В сонном тумане, похожем более на эффект от опиума, чем на здоровое человеческое состояние, Гильденстерн не понял, чьи это были слова – его или Розенкранца. – Давай помогу. – Розенкранц подошел и откинул одеяло, затем повернулся, чтобы подать другу его одежду, но не успел. Гильденстерн потянулся и погладил кончиками пальцев его лицо. – В этот раз мы должны сказать «нет». – Быстрый шепот, неизвестно кому из них принадлежащий. – И что дальше? – отвечает второй. – Станем отшельниками? Будем прятаться от короны в песках пустыни и в волнах океана, посреди пиратов? Не смеши меня. – Я и не хотел… Обессилевший Розенкранц падает в раскрытые объятия Гильденстерна, еле слышно всхлипывая.Dusks of paperwhites, dusks of jasmine, intimate beyond belief beautiful Signor
– Ты бледный как бумага. – Гильденстерн провел костяшками пальцев по шее Розенкранца; тот вздрогнул. – А от тебя пахнет жасмином. – Розенкранц повел носом, принюхиваясь. – Как будто ты упал в какой-то куст. Ты ни в какие кусты не падал недавно? Усмехаясь, Гильденстерн притягивает Розенкранца еще ближе, так, что между ними не остается ни места, ни воздуха. Розенкранц не против.no dread of nakedness beautiful Signor
Быстрым движением Гильденстерн развязал шнурок на воротнике сорочки и взял ладонь Розенкранца, позволяя ему провести кончиками пальцев по обнажившейся груди. – Раньше ты… – пораженно выдает Розенкранц. Гильденстерн подносит указательный палец к его губам, приказывая – скорее прося – молчать.my long ship, my opulence, my garland beautiful Signor
– Можно сбежать и на корабле. – Гильденстерн играючи пропускает меж пальцев волосы Розенкранца, вновь путая их голоса, словно локоны, сплетающиеся в косу. – Да… И прибыть к острову с сокровищами… – Розенкранц тянется, довольный, будто сытый кот. – Ага, а затем сделать себе ожерелья из колкой островной травы и жить отшельниками, только прячась от жары в тени фруктового дерева. Не смеши меня. – Я и не думал.extinguishing the beggar’s tin, the wind of longing beautiful Signor
– С другой стороны, а что плохого в бедности? – Розенкранц проводит кончиками ногтей по бровям Гильденстерна, словно бы пытаясь их причесать. – Вместе с тобой я готов хоть на паперти стоять. Ворвавшийся в открытое окно сквозняк ерошит длинные волосы Розенкранца, и Гильденстерн не отвечает, улыбаясь. Вместо ответа он любуется тем, как Розенкранц приводит свою прическу в порядок, и наконец обрывает его: – Не стоит. Ты и так красив.laving the ruined country, the heart wedded to war beautiful Signor
– Ты… Нет, не стоит. – Розенкранц ярко покраснел, и Гильденстерну казалось, что еще миг – и он сам запунцовеет вслед. – Мы должны думать о другом… О стране, правда? О принце… – К черту принца, – рычит Гильденстерн, сжимая в пальцах предплечья Розенкранца; тот бледнеет так же быстро, как и краснел. – Если нужно будет, я пойду на Данию войной, лишь бы… – Какой ты красивый, когда сердишься, – на выдохе, чуть ли не взвизгивая шепчет Розенкранц. Гильденстерн замирает. – Не на меня, – неловко дополняет Розенкранц и от смущения зарывается лицом в плечо Гильденстерна.the kiln-blaze in my body, the turning heaven beautiful Signor
– Ты весь горишь. – Гильденстерн погладил Розенкранца по дрожащим лопаткам. – Не надо так. Не стоит. Вместо ответа Розенкранц прижался еще ближе, так, что сам Гильденстерн уже начал задыхаться. – Ночью… небо было красивое… – выдал Гильденстерн лишь для того, чтобы нарушить тишину. – Я не помню неба, – буркнул Розенкранц, – я только тебя помню.you cover me with pollen beautiful Signor into your sweet mouth—
– Ты как будто огромный цветок, – говорит кто-то из них, и снова неясно, кто именно, – тронешь тебя – и весь окажешься в мягкой, желтой, сладкой пыльце, будто бы бабочка или пчела. Розенкранц приподнимает голову. Гильденстерн смотрит на него, не отводя глаз. За поцелуем тянутся оба.This is the taproot: against all strictures, desecrations, I’ll never renounce, never relinquish the first radiance, the first moment you took my hand—
– Гильденстерн! Розенкранц! – вновь раздается неумолимый голос, и Гильденстерн отстраняется от Розенкранца, будто бы в отвращении. – Мы должны когда-нибудь выйти из дома. Это безумие. – Что они сделают? Снесут его? Вместе с нами? Брось! – Сейчас не время говорить «нет». – Я понимаю это так, что ты отказываешься от меня. – Ну что ты!.. – Гильденстерн хочет в чем-то убедить Розенкранца, но только отмахивается и начинает одеваться. Розенкранц угрюмо повторяет за другом, но все-таки не может сдержаться: – Мне бы хотелось вспомнить первый раз, когда ты взял меня за руку. Как думаешь, мы уже целовались?This is the endless wanderlust: dervish, yours is the April-upon-April love that kept me spinning even beyond your eventful arms toward the unsurpassed:
– …Вся наша жизнь – одно бесконечное путешествие, – промолвил Гильденстерн; ветер, свистящий за бортом корабля, был словно шепоток навязчивого компаньона, аккомпанирующего каждому слову Гильденстерна своим собственным неслышимым мнением. Розенкранц мотнул головой; замотанный в сюртук Гильденстерна, он выглядел встрепанным птенцом, которого мама-птица накрыла найденным в гнезде куском ткани. – Вся наша жизнь? Скорее, какой-то участок. С апреля по… Ах! Розенкранц широко распахнул глаза, прижал руку ко рту и поспешил отвернуться от Гильденстерна; тот сочувственно кивнул – с морской болезнью не шутят. – Давай ко мне на руки, – предложил Гильденстерн, когда Розенкранца перестало рвать. Тот, замученный, разбитый, красный, со слезящимися глазами покорно лег в объятия друга. – Все проходит, и это пройдет, – сказал чей-то голос. Гильденстерн подумал, что в этот раз точно говорил он, потому что Розенкранц в эту минуту попросту боялся снова открыть рот.the one vast claiming heart, the glimmering, the beautiful and revealed Signor.
Розенкранц слышит, как сильно и часто стучит сердце Гильденстерна, и это заставляет его прижаться ближе. Теплая рука Гильденстерна играется с его волосами, и это приносит такое удовлетворение, которого Розенкранц не знал никогда в жизни – или попросту не помнил, но это дополнение кажется таким бессмысленным в подобный момент. Розенкранц засыпает, и ему кажется, что он может видеть сквозь борт корабля, может любоваться сверкающими водами, стайками рыбок, носящимися друг за другом, полипами, что отрываются с носа корабля и камнем идут на дно… Розенкранц засыпает покойным сном, и Гильденстерн не отнимает руки, перемещая ее чуть ниже, чтобы ладонью чувствовать дыхание спящего. Розенкранц во сне всего прекраснее – хотя бы потому, что молчит и не стремится убежать из дружеских объятий.