Не миновать

      В себя Мелоне приходит в машине скорой помощи под писк каких-то приборов со смутной уверенностью, что должен что-то сейчас сделать. Врачи вокруг устало улыбаются, один из них отпивает из громоздкой узорчатой фляги, а за наполовину скрытыми белыми занавесками окнами проплывают улочки Рима, где однотипные дома сливаются в бесконечном танце калейдоскопа. Парень пытается подняться, встать на ноги, сказать, что произошло ужасное недоразумение, ему не нужно в больницу, но игла упирается в вену на руке, тонкая и гибкая. Успокоительное действует не сразу, выжидает, как в засаде, несколько бесконечных мучительных минут, стирая лишние мысли, только после этого набрасываясь на беззащитный рассудок.       В больнице шумно от большого количества посетителей, а за окном давно уже день, достаточно, впрочем, дождливый и серый — редкость для Италии. Кнопка вызова медсестры работает с перебоями, так что Мелоне поднимается сам и почти бежит на стойку регистрации. Ему нужно позвонить, а мобильный, кажется, разбился при падении. На нём глупая больничная пижама с мелким голубоватым узором, слишком большая, висящая несуразным мешком, а в вене катетер, который почему-то так больно выдёргивать. Пальцы слушаются плохо, дрожат, будто он пил последнюю неделю, но календарь в коридоре успокаивает — он проспал всего лишь десять часов. Гьяччо там, наверное, разнёс уже половину Венеции, если не страны, набрать его — вопрос жизни и смерти, а потом уже Ризотто, сказать, что хоть с ним сейчас всё в порядке. На душе камень от потери друзей, но сейчас почему-то рождается уверенность, что дальше всё будет хорошо, они все знали, на что тогда шли, но сейчас от осознания собственного существования хочется петь.       Девушка на сестринском пункте вежливо просит его вернуться в палату и подождать врача, недовольно поджимает тонкие белые губы на повторную просьбу дать позвонить, пальцы всё ещё дрожат, отказываясь отходить от лекарств, пока он набирает заученный до зубного скрежета номер, но там лишь бесконечные гудки, от которых всё внутри обращается в лёд. Набирает раз, второй, третий, потом Ризотто, но тот сбрасывает, показывая хоть, что жив. От этого легче не становится, разве что чуть-чуть. Набирает Гьяччо ещё раз, потом ещё, дожидаясь ответа, которого нет и, скорей всего, уже никогда не будет. Девушка с бейджем «Аннет» косится с подозрением и едва ли скрытым сочувствием, снова просит вернуться в палату, но Мелоне отмахивается, выжимая до боли один и тот же набор бессвязных цифр, пока подоспевший медбрат не отводит его к кровати почти силой. Мелоне понимает, что он сильнее, что мог бы сейчас запросто сломать этому доброжелательному высокому пареньку все его двести шесть костей, но нет желания делать это, делать что-либо, дышать… За окном ранний апрель, а в магазине напротив парочка старшего школьного возраста пытается купить бутылку вина. Продавец смотрит скептически, но всё-таки продаёт им, усмехаясь счастливым взглядам. Мелоне смотрит, наблюдает издали, пока в груди закипает ярость поровну с желание уничтожить, выкорчевать чужое счастье, как у него отобрали собственное, такое ненормальное, но только его, утреннее солнце пробивается сквозь неровности в крыше напротив, бьёт по глазам, но повязку пока отказывались возвращать.       Доктор приходит действительно скоро, улыбается грустно и профессионально, спрашивает о самочувствии, и Мелоне отвечает, впрочем, без всякого энтузиазма Он не говорит, что в груди колет, а глаза слезятся так сильно, что это почти невозможно сдержать, что его, кажется, сейчас разорвёт на части или же просто выжжет изнутри неозвученной горечью. — Пальцы дрожат всё время, — вспоминает он наконец, когда разговор уже подходит к концу. — Это нормально?       Доктор извиняется, тянет время, чтобы не говорить самое главное — он выглядит молодо, едва ли намного старше самого Мелоне, наверное, ещё не очерствел, не привык бросать в лицо неприятные диагнозы. Змеиный яд так часто содержит нейротоксин… Эта дрожь и нарушение мелкой моторики теперь навсегда — лечения нет, с нервной системой шутки плохи, но Мелоне хочется только смеяться, смеяться в лицо и биться в истерике на полу. Всего-то? Это то, чем он смог отделаться? Вся его команда мертва, Гьяччо, возможно, тоже, а у него тут, видите ли, нарушение мелкой моторики — трагикомедия в один короткий акт!       Он сдержанно благодарит и отказывается от госпитализации, не удосужившись даже сказать имя для учёта, называет какое-то, выдуманное вот только что. Мотоцикл на больничной стоянке, как-то даже не очень важно, как он сюда вообще попал, главное теперь купить топлива, чтобы доехать до Венеции. Ключи затерялись в глубине кармана, брелок со снежинкой вовсе успел где-то слететь, и от этого становится так погано… Словно он уже знает, что произошло, и надежда давно мертва, похоронена под толщей тёмной воды, но нет, поверить — сдаться без слабого подобия на бой. Шлем, видимо, затерялся где-то, так что в лицо бьёт ветер и редкие насекомые. Мелоне выжимает максимум, хотя без шлема так делать не стоит, привычно игнорирует пост дорожной полиции, зная, что за ним не пошлют, пробив номера — последняя оставшаяся привилегия от Passione. Он не знает, как умудряется ехать пять часов почти без остановок, если не считать тех заправок, где закупался бензином и смывал мошкару с избитого, уставшего лица. Дрожь, самому ему мало заметная, подминает управление под себя, заставляя немного вилять и пару раз вынуждая выехать на встречную полосу. Плевать. Город застаёт его вечерним шумом и светом многоцветных фонариков, а ещё полицейским оцеплением и меловым человечком на влажном асфальте. Мелоне не знает, то ли это, о чём он думает, в Венеции живёт так много людей, какова вероятность, что это просто какой-то неудачливый прохожий? Молодой служитель закона, устало заполняющий какие-то документы в стороне, не сразу замечает приближающегося человека, так что вздрагивает, когда его зовут. — Простите, синьор, — Мелоне старается говорить вежливо, но язык отказывается слушать. — Что здесь произошло?       Указывает широким жестом на место вчерашней бойни, стараясь не выдать психоза и дрожи, пронизывающей, болезненной, словно все нервы мгновенно пронзили ножами. Кто знает, от чего это — яд или боль от утраты? — Пиздец какой-то, — не скупится на выражения офицер, поправляет фуражку, в его глазах серый океан бесстрастности, где нет и капли сострадания, но даже его пробивает, — пацана насадили горлом на штырь вчера ночью.       Горлом… Значит, всё уже кончено, можно пойти и тихо умереть где-нибудь в закутке? А может, стоит вернуться в их особняк, сжечь его вместе с собой и всеми воспоминаниями, что там хранились? — Отвезли в больницу, — продолжает тот, не обращая снимания на стеклянный взгляд собеседник, в тот же миг оживший, загоревшийся, словно тонущему протянули верёвку. — Так он что же, жив? — спокойнее, Мелоне, спокойнее, не стоит выдавать свою заинтересованность. Он впивается ногтями в ладонь, пытаясь держать эмоции под контролем, боль пробивается сквозь тонкую ткань перчатки только частично. — Представьте себе, — мужчина пытается писать аккуратнее, но на весу это сделать не так-то просто. — Тогда был, сейчас уже вряд ли.       Мелоне его уже не слушает, заводя мотор. Сердце отбивает ритмом «жив», пока он несётся в ближайшую больницу, насколько вообще может судить — он бывал тут, да, но как же давно это было, да и не интересовался тогда, где тут что расположено. Госпиталь попадается на глаза внезапно, он всего в паре кварталов, и это спасение, потому что ещё несколько секунд, и у Мелоне точно случился бы инфаркт. Он соскакивает с мотоцикла, оставляя его стоять посреди парковки на радость местным воришкам, бежит внутрь, чувствуя, как перестаёт дышать, как замедляется сердцебиение, как ускользает сознание. Спрашивает у мужчины за стойкой, не привозили ли сюда парня в тяжёлом состоянии с пробитым горлом, тут смотрит с вежливым любопытством, спрашивает, родственники ли они. — Нет, но… Мы детдомовские оба, родных нет, — выдумывает на ходу жалостливую историю про двух друзей, который росли вместе, и вот теперь один из них попал в беду. Мужчина явно верит, чует его состояние, поэтому пропускает, указывает, где взять халат и куда идти дальше. Лифт до пятого этажа такой безбожно медленный, а ноги подкашиваются, едва донеся хозяина до стула. Он видит только голубоватую кислородную маску, скрывающую половину в кои-то веки умиротворённого лица, трубку в горле, тоже для дыхания, хотя зачем они обе, он не может понять, на приборе отображается мерное биение сердца, а на шее свежая повязка. Сжимает ладонь, холодную, узкую и бледную, и сидит так, чувствуя себя живым.       Подошедший доктор просит его выйти вместе с ним, а Мелоне страшно, потому что он знает это выражение лица, знает, что ничего хорошего ему сейчас не скажут, но новость всё равно выбивает землю из-под ног. — Жить ваш друг, скорей всего, будет, — мужчина, уже пожилой, протирает очки белоснежным рукавом, похожим на крыло ангела, — но повреждены позвоночник, начиная с первого грудного, и спинной мозг. — Что это значит? — притворяется до последнего, блокирует память, чтобы не вспоминать, что это может значить для Гьяччо, нет, для них обоих. — Полный паралич, — два слова оседают пылью на коже, выбивают воздух из лёгких, накидывают гарроту на шею слабой, почти новорождённой надежде. Мелоне кажется, что даже солнце в этот момент померкло. — Послушайте, — говорит спокойно, с состраданием, — если подпишите документы на отключение жизнеобеспечения сейчас, то вас все поймут.       Мелоне поднимает голову, не понимая, что услышал только что. Отключить? Если он серьёзно, то к чёрту таких врачей! Как он может предлагать… такое? Как Мелоне может даже допустить мысль о том, чтобы собственноручно убить человека, которого любит, единственное, что у него теперь осталось? — Я откажусь, — слова выходят хриплыми и будто бы вовсе не его. Что он тут делает, почему стоит посреди коридора, если нужен там, в палате? — Как хотите, — человек напротив выдыхает, его глаза синие-синие, почти как у Прошутто, пока тот ещё не прошёл через мясорубку поезда. Вспоминать об увиденном страшно, хотя сколько раз проворачивал с людьми ещё более ужасные вещи. Мотает головой, чтобы прогнать дурные мысли, заходит обратно, покачиваясь, облокачивается локтем на подушку и просто смотрит, как раз за разом покрывается испариной кислородная маска. Каким чудом он выжил? А есть ли разница? Мелоне чувствует, как стекают по щекам слёзы, но те совершенно сухие на ощупь, обветренные, с редкими незначительными царапинами от быстрой езды. Гьяччо вдыхает чуть глубже, трубка, всё ещё торчащая у него из горла, дёргается, и Мелоне кажется, что сейчас он откроет глаза, позовёт по имени, и всё будет хорошо, но ничего не происходит, даже грудь, кажется, не вздымается, как должна. Сообщение от Ризотто приходит только через три дня и начинается со слов «Если вы слушаете это, значит я мёртв…», там номера клиентов, готовых работать в обход системы Passione, документы на дом и всё это максимально сухо и официально, но заметно, что капо собирался уходить, а Мелоне так некстати вспоминает его слова, что уйти из этой профессии можно только одним способом. Теперь их только двое, а кажется, что он один против всех, даже против Гьяччо, который лежит, словно мёртвый. Но он жив — только за этот факт Мелоне хватается, как за соломинку, что вот-вот унесёт течением.       Он работает прямо отсюда, потому что кровь остаётся кровью, прокалывает палец напарника, берёт не больше капли, а потом долго целует в щёки и лоб, извиняясь. Ему ставят условия, платят гораздо меньше, осознавая, что выбора у парня нет, но это всё равно немаленькие деньги. Думает о том, как жить с парализованным человеком, спит, вжимаясь лицом в больничную подушку, пропахшую лекарствами и старостью, пока Гьяччо наконец не приходит в себя спустя две недели.       Мелоне казалось, что он проснётся громко, оповещая всех о том, как они его бесят и какие они пидорасы, но… В один момент он, направляя очередную марионетку, чувствует на себе пристальный взгляд, а потом накатывает радость, такая, впрочем, недолгая, целует, не чувствуя ответа, прижимая к себе за безвольные плечи. Тело тяжёлое, куда тяжелее, чем было раньше, когда мышцы ещё работали. Внутреннее кровотечение, как казалось Мелоне в тот момент, теперь и психологический термин, потому что не находит других слов для описания того, что происходит в груди.       Он не осознавал до конца, что значит слово «паралич», думал, что они будут устраивать забеги на инвалидных колясках, и он купит клетчатый плед, чтобы смотрелось как в старых фильмах… Нет. Он просто никогда больше не встанет, не дотронется, не скажет что-нибудь в своём стиле, но от этого не менее тёплое. Опустошение — вот что Мелоне чувствует, ледяная пустыня вместо сердца, откуда вырвали солнце. Мелоне просит забрать его, отвезти домой, где есть хоть что-то родное, ошмётками, но есть. Доктор качает головой, говорит, что лучше было сразу убить, чем так мучить, но разрешение даёт. Нужно подписать сотни документов с подставными именами с поддельных паспортов, но в конце-концов они едут домой в наёмном экипаже скорой.       Первую неделю Мелоне честно старается, вывозит гулять на коляске, да, совсем как в фильме, меняет повязки на не до конца заживших ранах, просыпается ночью, чтобы перевернуть линий раз, прижимает к себе, пытаясь согреть. Однажды застаёт с активированным стандом и собственноручно запрокинутой головой, что никак нельзя вздохнуть, бросается, не зная чем помочь, задыхается и сам, но быстро приходит в себя, меняет положение головы Гьяччо. Тот ничего не может — говорить, двигаться, даже самостоятельно есть, только пристально смотрит, иногда моргая. Мелоне включает телевизор и усаживает его в кресло, как слишком большую куклу. Прошло только три недели, но уже видно, как начинают атрофироваться мышцы, и на это тоже невозможно смотреть. Ухаживать за ним почти не сложно, честно, сложно видеть, во что Гьяччо превращается день ото дня, тоже, наверное, страдая. Иногда пальцы вовсе отказываются его слушать, печатают вместо команд какую-то белиберду, промахиваясь по узким клавишам, иногда накатывает возбуждение, а тело, привыкшее к почти регулярному сексу, напоминает, что оно тоже хотело бы свою долю. Измена… Мелоне соврёт, если скажет, что не думал об этом, но он не может так, не может воспользоваться беспомощностью! Он будет верен, пока помнит, пока в памяти ещё жив тот Гьяччо, а не… Нельзя! Нельзя так говорить, нельзя думать, он всё ещё живой человек, который всё чувствует и понимает, которому хуже, гораздо хуже, которого Мелоне продолжает искренне любить!       Проходится ежедневным массажем от пальцев и до плеч, массирует ступни, чуть прикусывает шею, зная, что там ещё осталась чувствительность. Наверное, это жестоко, но Мелоне стосковался по таким простым человеческим радостям, он так смертельно устал… Перелистывает станицы толстой книги по знаку глазами. Они дома уже две недели, а кажется, будто прошёл год. Единственное, что изменилось за это время — Гьяччо начал отвечать на поцелуи, жадно и несдержанно, прикусывая губы до мяса, намного больнее, чем это было раньше. Он мог немного поднимать голову, но на этом всё. Хуже всего была невозможность оставить его в одиночестве, ужасная, ломающая обоих изнутри, давящая до состояния стеклянной крошки. и это чувство... мёртвые голоса вокруг, опустевшая банка из-под кофе, которую вечно наполнял кто-то из ребят, а тут нет ни их, ни кофе.       Месяц. Мелоне не может так больше — как же мало у него оказалось терпения. Он запирается в комнате всё чаще, просто лежит, сверля потолок глазами, мучаясь угрызениями совести, одиночеством и поскуливая тихо-тихо. Это давит гораздо сильнее морально, нежели физически, кажется, что лучше бы они оба умерли ещё тогда, от руки, если вдуматься, одного и того же человека. Выходит ещё более уставшим из своего уголка, глаза, наверное, красные, хотя Мелоне не позволял себе плакать. — Надоело? — голос у Гьяччо сиплый, будто и вовсе не его, а Мелоне застывает, чувствуя, как гулко бьётся сердце о грудную клетку. — У меня определённо едет крыша, — берёт на руки аккуратно, насколько только может, перекладывая с кровати на кресло, чтобы сменить простыни. Это их спальня, место, доверху набитое воспоминаниями… — Надоело, я спрашиваю? — они смотрят друг на друга с застывшими, усталыми выражениями. — То есть ты… мог говорить? Всё это время?!       Последняя фраза срывается в крик, проносится по комнате воплем банши. — Не мог, блять, это пиздецки… — Гьяччо не успевает договорить, заходясь в кашле. Плечи слабо дёргает, и Мелоне думает, что вдруг, что есть ещё надежда, но когда тот продолжает с мучением на лице и до невозможности, до боли тихо, та умирает вновь. — Убей меня. — Что? — смотрит неверяще, чувствуя, как наворачиваются слёзы на глазах, в этот раз самые настоящие. — Нет, я не могу… — Посмотри на меня, — он сам опускает голову, но зажмуривается, будто не хочет видеть. — Разве это похоже на жизнь?       Мелоне выбегает на улицу, доставая зажигалку. Он и раньше курил, но очень редко, может, раз в месяц, а за сегодня это уже пятая. Убить, убить, убить. Он понимает, прекрасно понимает, что имел в виду Гьяччо, но это выше его сил, сложнее, чем изобрести лекарство от рака. Он помнит, где лежит револьвер, подарок самого же Гьяччо, когда они ещё даже не начали встречаться. Глупый и с розовыми вставками — нет даже сил сейчас злиться на него за них, за долгое молчание. Они оба тут жертвы, агнцы на молитвенном камне обстоятельств, огнедышащие и кусачие, но от этого ничуть не менее несчастные.       Он проходит мимо комнаты, где оставил Гьяччо, открывает шкафчик с оружием. Надо же, он заряжен. Кто и когда — те люди уже мертвы, кто бы это ни был. Гьяччо смотрит, поворачивает голову на пару градусов, что сейчас стали его максимумом, приподнимает кончики губ в слабом подобии на улыбку, на его лице лишь умиротворение, но Мелоне не может, не может, не может, он чувствует, что не выдержит, сломается сам, развалится на крупицы памяти и горя, порождённого собственными же руками. — Я не могу! — опускает оружие, дуло смотрит в пол, на дорогой ковёр с восточным узором. — Можешь! — шипит с мольбой, видно, как хочет встать, но мышцы не слушают. Мелоне наводит снова, чувствует, как палец давит на курок, слышит выстрел — нет, это лишь игры разума, а руки дрожат, подводят именно сейчас, когда он должен, когда его попросили с таким выражением, которому нельзя отказывать. — Прости, — опускает, теперь уже навсегда, роняет оружие, — прости меня! — утыкается в колени, ещё более острые, чем были когда-то. — Я не могу! — Мелоне, — надломленно, по его щекам струятся слёзы, застревают у Мелоне в волосах, — могу я тебя обнять?       Парень берёт его руки и обвивает их вокруг собственной шеи, сжимает в объятьях, чтобы никогда и никуда не отпустить. — Я хотел сдохнуть, когда ты не ответил, чёрт, как же я хотел…       Они плачут вместе, тихо, почти неслышно, но от этого ничуть не менее горько.       Часы уже пробили двенадцать, а безымянный фонарщик зажёг первые звёзды, когда Мелоне неслышно скользнул на кухню. Его пальцы, в кои-то веки послушные, прикрывают окно и включают конфорки на полную мощность, не поджигая, выпуская газ. Парень мурлычет что-то себе под нос, пока идёт обратно, когда быстрым движением проскальзывает под одеяло, сжимает лицо Гьяччо в своих ладонях, целует, притягивая к себе ближе, а потом прижимается щекой к щеке. — Спокойной ночи, — шепчет тот, его дыхание проходится по волоскам на затылке, вызывая непрошеную дрожь. — Спокойной, — Мелоне прикрывает глаза, прекрасно зная, что проснуться им уже не суждено.