Зверь в дверь

Вот он я, кто ранил, а после смиренно ждал Катарина Султанова

— Он — дракон, — сказала она просто, пожала плечами и выпустила дым. Дым, сизо-белый, поднялся вверх, расплылся облаком, растаял под потолком, и Сфинкс снова встретился с ней глазами. — Это плохо? — спросил неуверенно. — Нет, — она улыбнулась, совсем ласково. — Но это так. И означает много всего. Сфинкс кивнул. Она погладила его по щеке, повернулась к Слепому. Тот не мог видеть ни красоты ее лица, ни улыбки, но словно знал, как она смотрит. — Пора? — спросил Слепой, встал и протянул ей руку. Их пальцы, словно танцуя, переплелись. Сфинкс смотрел, как они уходят: Слепой будто выше обычного, и она — то ли фантом, то ли живая, склоняющая к нему голову. Он спросил, конечно, почему Слепой ее привел. — Подумал, ты обрадуешься. Ты обожал ее в детстве. — А ты? — спросил Сфинкс. Слепой тряхнул волосами, и те скрыли его лицо, но Сфинкс все равно почувствовал его ответ. Вздох, движение навстречу, пальцы в волосах, прикосновение губ к губам. Где кончается страсть и начинается нежность? Слепой и не думал раньше. Просто встречал её тут на грани, говорил и слушал, и даже целовал. Девушка Черепа, но, когда это было? Даже если только что — какая разница? Слепой не знал ревности. Его любовь всегда была собственнической, но он и не сомневался в своем обладании. Поэтому он не понял про Волка. Волк любил с ревностью, он боялся не быть одним единственным, и это казалось странным. Но чем чаще Слепой встречал девушку Черепа, тем лучше понимал — в чем тут дело. Тогда он решил проверить и показал ее Сфинксу. И почти увидел то, что так мучило Волка. Он слышал их улыбки в голосах, угадывал прикосновения, чувствовал особенное тепло между ними. Не то тепло, что он ощущал между Сфинксом и Волком, и не то, которое возникало между ним и Ведьмой. Слепой знал, но все-таки хотелось увести ее от Сфинкса. Сфинкс бы думал, что она ему снится: темные волосы, радужка глаз, сливающая по цвету со зрачками — но и остальные видели ее. И помнили? Лэри пугался, Горбач лишь прикрывал глаза, Табаки, напротив, глаза выпучивал, Черный отворачивался, лишь бы не встречаться с тем, что выходит за рамки нормы. Ведьма осталась в прошлом, Ведьма не могла быть их ровесницей. Ведьма — умерла? Растаяла на той стороне, оставляя за собой кошмар Самой Длинной. Ведьма, как и много лет назад, гладила Сфинкса взглядом, и этим взглядом звала его «Кузнечик». Ее видели все, но она приходила словно только для Сфинкса, ну и для Слепого. Слепой привел ее: всю в черном, грустную и спокойную, и не взял за труд представить. Кто узнал, тот молодцом. Он узнал ее сразу. По взгляду, как не смешно. Ведьмы ведь живут на болотах, в глубине лесной чащи — и он нашел ее хижину, и почувствовал ее взгляд. Не было в нем ни зла, ни проклятья, как и раньше в его детстве. Лишь печаль и усталость. Теперь так смотрел Сфинкс, Слепой не видел, но знал. Она была похожа на Сфинкса, и он стал заходить к ней. Рассказывать о тех, кого она помнила, но ей было интересно только про Сфинкса. А потом Слепой увидел волка, который ждал ее у двери. Волк был совсем седой, и, когда Слепой подошел к запертой двери, отодвинулся и отвернулся. Его Слепой тоже сразу узнал. — Тебе он не нравится? — Сфинкс затянулся из ее рук. Она пожала плечами. — Который он, малыш? Перед его мысленным взором встал Македонский и что-то огнедышало внутри него… кто-то. — Оба? Рядом с ней так хотелось не быть больше Сфинксом, а она так легко позволяла ему… — Каждый по отдельности — нравятся, но вместе… Они поедают друг друга, и это несет много несчастий, — она улыбнулась и погладила его по голове. Наверное никто, со времен Лося, не гладил его по голове. — Дракон, малыш, не может долго сидеть на цепи и оставаться незаметным. И чем дольше прячешь… — Тем разрушительнее последствия, — закончил Сфинкс. Она кивнула. — Драконы — смелые и сильные, но представь что будет, если пытать их и запирать в клетке? Теперь кивнул Сфинкс. Он хорошо понимал ее, но не понимал, что с этим делать. И мог ли он. И был ли смысл теперь, когда… — Волк тоже скучает, — сказала Ведьма тихо. Она слышала мысли, почти как Слепой, наверное, потому все ее и боялись. — Это невозможно, — грубо ответил Сфинкс, но посмотрел на нее с надеждой. Ведьма снова погладила его по голове. Волк смотрел на него горящими оранжевыми глазами, без сожаления, но с тоской. Здесь Слепой мог ему ответить. Взглядом на взгляд. Здесь у него были синие глаза. — Он кричал, — сказал Слепой Волку. — Старался замолчать, кусал подушку, но кричал очень громко. Стало страшно. Я и не знал, как он тебя любит. Хотя стоило догадаться. Волк спрятал морду в лапы. — Наша поминальная не имела голоса, не звучала словами, только сдавленный вой, окруженный молчанием. Но ему не хватило времени, только силы воли, — продолжил Слепой. — Я не хотел так. Наверное, если бы это я… — Нет, — Ведьма подошла неслышно, села между ними, прикоснулась к Слепому взглядом, — вы бы просто поменялись местами, а Сфинксу было бы так же плохо. Он любит тебя иначе, но это не значит — слабее. Волк заскулил. Слепой ждал, что Ведьма погладит его и утешит, но она взяла руку Слепого в свою. — Волк тоже не хотел того, о чем просил. Просто, чтобы ты знал. Слепой кивнул, это он понимал — ему тоже иногда становилось невыносимо рядом с Волком и очень хотелось просто покоя. Но покой не мог прийти, потому что беспокойством был сам Сфинкс, а вовсе не Слепой или Волк. В них жила ревность и борьба… не между собой, а за Сфинкса. Она была глупой и бессмысленной. И Слепому просто повезло это понять. Хватило не времени даже — терпения. У Волка терпения не было, и он сорвался. И как и во всех других случаях, когда Волк срывался — плохо становилось всем. — Сфинкс… Он посмотрел на Македонского, но теперь сразу увидел дракона. Драконы побеждают рыцарей, все верно. — Сфинкс, я… — Не хотел, я знаю. Никто не хотел. Ни ты, ни Волк, ни Слепой… Это роковое стечение обстоятельств. Это я его так стек? Наверное… Ты лучше скажи… — Македонский весь сжался, но дракон внутри него встал на дыбы, и Сфинкс едва не рассмеялся. — Мак, почему ты не слушаешь того, кто действительно хотел? И сейчас хочет… Чего он хочет, твой дракон? Македонский хлопнул белесыми ресницами, отступил на шаг, поднял руки, словно закрывая лицо, а потом по телу Сфинкса пробежал разряд тока. Он не устоял, только успел порадоваться, что не надел протезы, упал мешком, все еще чувствуя эти вспышки внутри. Больнее всего, что он чувствовал, может кроме смерти Волка. А потом раздался рык и крик, и все исчезло. Дракон скалился, но страшно не было. Слепой бы и не такого сейчас одолел. — Отмени, — коротко приказал он. — Я не могу, — прошелестел Македонский. Волк угрожающе зарычал, внезапно возник серой тенью возле дракона, но его мгновенно отшвырнуло в сторону, и он с тяжелым стуком упал на пол. Слепой мог видеть только дракона и его злость, но он слышал, как охнул Македонский в испуге. Он не удивился, вспомнил о зеркальных метаморфозах, которые так занимали всегда Сфинкса. — Не хочешь, — просто сказал Слепой. — Но ведь Сфинкс тебе друг… Дракон оскалился сильнее, вот-вот полыхнет огнем. Слепой почувствовал, как накалились кости — тело искало удобную форму. Лес укрыл их от посторонних взглядов. Слепой кинул вперед раздувшееся гибкое тело, охватывая дракона хвостом поперек живота, тот резко расправил крылья, они впились в Слепого, раздирая чешую. Впервые у него был такой сильный противник, но это едва ли имело значение. Слепой извернулся, ударил клювом в драконью шею. Вместо рыка и огня — лишь шипение и клочки пара. Слепой сжал хвост, трехпалой лапой раздирая морду противника. Дракон был силен, но непривычен эту силу использовать, и все же дыхнул огнем, опаляя. — Глаза! — услышал Слепой сорвавшийся голос Ведьмы. Соблазн посмотреть на нее — проверить — был велик, но он понял и заглянул в огромные, крапчатые глаза дракона. Дракон не окаменел, как любой другой под взглядом василиска, но послушно замер. Слепой только того и ждал. Спине было холодно, а животу тепло, в шею утыкалось приятно влажное и беспокойное нечто. Сфинкс открыл глаза: на него смотрели печальные оранжевые круглые, в седых, слишком густых, бровях и ресницах — глаза Волка, и, под невесть откуда взявшимися пальцами, проскальзывала шерсть. Волк издал странный, почти неприличный для такого большого зверя звук, больше всего напоминающий радостное тявканье. Снова ткнулся мокрым носом в шею Сфинкса, шершавым языком мазнул по лицу, слизывая слезы, хотя Сфинкс смеялся. Или все же плакал. Разобраться было очень трудно. Язык и влажный нос пощекотали ему шею, лоб и глаза. Слез и смеха прибавилось… Тяжелая лапа лежала на груди, как что-то само собой разумеющееся, хвост накрыл собой все, что мог, словно одеялом. Пальцы сжимали шерсть, перебирали ее… Наверное, это стоило жизни. Наверное, это опять были райские кущи, которые у него так внезапно отняли. — Ты не совсем умер, — раздался голос Слепого, неожиданно ласковый. Сфинкс повернул голову: Слепой, как и он, лежал на спине, ноги его были спеленуты, а рядом тяжело дышал дракон с перевязанными крыльями. Дракон не лежал, и даже уже почти переставал казаться драконом: проступало то лицо, то веснушчатые руки Македонского, крылья то становились белыми, то пытались разорвать повязки, то ломались на глазах, хотя никто не касался их. — А он? — спросил Сфинкс. Слепой беспечно махнул рукой: — Я просто хотел, чтобы он остановился. И немного пришел в себя. Определился, но с последним у него, как видишь, трудности. Но тут помочь нельзя… Сфинкс поморщился, не соглашаясь, Слепой вздохнул: — Если это опять сделаешь за него ты — ничего не выйдет. Я бы тоже мог… заставить, но это всегда будет новое рабство, цепь — мы ее уже видели. Мак держит на ней дракона. А нужно другое. Сфинкс и сам это знал, но смотреть на Македонского было страшно, и тогда он снова посмотрел на Волка. Волк выглядел одновременно виноватым и счастливым, и, конечно, только тут звериная морда могла передавать столько эмоций. Или только морда Волка могла так. Впрочем, сейчас это было крайне неважно. Волк был также грязен, как его кеды в первую их встречу. Также ненасытен и жаден, открыт и доверчив — только к нему. Волк забирал и растворялся одновременно. Сфинкс прижался лицом к колкой, густой шерсти, вдохнул запах. Райские кущи пахли сыростью, травой и надеждой. И Сфинкс с удивлением понял, что именно этот запах приносила с собой Ведьма, еще когда он был просто Кузнечик. Македонский так и не определился: обломки красных кожаных крыльев и чешуя на руках остались — но к разговору он стал пригоден. Хотя, о чем говорить, знала только Ведьма. Во всяком случае она говорила. Ее слова сплетались в заклинание, легкое, невесомое, как и все ее заклинания, нужное не для силы и даже не для защиты, лишь для успокоения. Македонский все ждал, когда они начнут просить или требовать, и потому сопротивлялся этим путам, косился на них всех, а особенно на Волка. Но того занимал лишь Сфинкс и возможность его обнюхивать, облизывать, греть и окружать собой. Теперь ему хватало для счастья и этого, и Слепой был доволен, что стало так. Это уже обещало покой. Понимание Волка стоило многого. Слепой и сам бы довольствовался этим дурманом Леса и ласкового голоса Ведьмы, но Македонский был лишним тут, и Волк, в общем, тоже, но с Волком можно было бы и смириться ради Сфинкса. Именно ради Сфинкса Слепой тоже ждал, когда и дракон, и бывший ангел поверят, что им дан выбор. Теперь не было разницы, вернет ли Македонский жизнь Волку, поправится ли Сфинкс после его экзерсисов — теперь был этот дом, в котором согласился остаться Сфинкс, огонь в очаге и Ведьма. Ее обволакивающий голос, и пальцы на лбу… Это был уже не покой, но счастье. Слепой и не думал, что оно существует. Но оно было, струилось и расползалось внутри и вокруг, шло кругами по болоту, жило в пальцах Ведьмы. Слепой решил, что может отпустить контроль. Потому что Сфинкс будет его глазами, а Ведьма его чувствами. Остальное — вопрос времени, а здесь времени у них было хоть отбавляй. Лес распускался вокруг, ветвился и множился, укрывая их, которых ждал так долго. — Нет! — Македонский в полном смысле слова взвился к потолку, его крылья покрылись перьями, потом кровавыми разводами, он камнем рухнул вниз и начал таять. Но и это длилось недолго — он снова возник на Изнанке, меняющийся так быстро, что начало казаться, будто их двое. Дракон с лицом Македонского, Македонский, ломающий собственные ангельские крылья… — Это — ненормально, — Слепой посмотрел на Ведьму. — Так не должно быть. Спрашивал он или утверждал очевидное было неясно, но Ведьма ответила:  — Все может быть, но он пытается себя убить. Они оба говорили просто и обыденно, как будто речь шла не о жизни, и Сфинкса подбросило от гнева. — Ну что вы смотрите! — закричал он. — Остановите же их! Волк, демонстрируя поразительную реакцию, скорость и ловкость, бросился к Македонскому. Слепой, так же поразительно расслабленный, только уточнил: — Не трогай дракона, идиот, займись ангелом. То ли задавшись окончательно поразить Сфинкса, то ли еще из-за чего, но Волк послушался Слепого. Теперь сомневаться не приходилось: Македонского раздвоило. И одного Волк прижал к земле, тогда как второй собирался ударить Волка в спину. Слепой одним броском оказался между ними, его тело менялось прямо в полете: покрываясь чешуей, обретая крылья, хвост и даже клюв. — Василиск, — спокойно объяснила Ведьма. — И я так же поражена, как и ты, просто хорошо притворяюсь. Сфинкс на мгновение отвлекся на нее, а потом раздался дикий получеловеческий крик. Волк прижимал Македонского-ангела к земле, а Македонский-дракон пытался взлететь. У каждого из них осталось только одно крыло. Поймать однокрылого дракона было нетрудно: Слепой обхватил его лапами и бережно опустил на землю. Потом закрыл глаза, не видеть, что происходит было неприятно, но необходимо. Дракон отчаянно бился под ним, вырываясь. — Пусти! — отчаянный крик Македонского. Пальцы Ведьмы на лбу, скользящие к загривку, ее голос: — Не бойся его. Поговори с ним, позови его. Он даже не твой — дракон. Он — ты. Он человек. Он так устал сидеть на цепи, так устал бороться с тобой. Просто поговори с ним. Слепой, в отличии от Македонского, послушался, почувствовал, как тело превращается в человеческое, открыл глаза. Македонский под ним уже почти не отличался от Македонского под Волком: только крыло слева и кожаное, а не из перьев. — Он злой! И жестокий, жадный! Ненасытный! Брезгливый! Он хочет, чтобы все было только ему! — ангел тоже извивался и вырывался. Но Волк прилег на него всем телом, утыкаясь мордой куда-то в ухо, наверное, тоже пытался говорить успокаивающее, но слышалось лишь урчание. Македонский, которого удерживал Слепой, совсем обмяк, слова ангела сковали его крепче любой цепи. Да и цепь не заставила себя ждать. Обвилась вокруг худой шеи, стала сжиматься, будто живая. Слепой машинально подсунул пальцы, мешая ей, попробовал дернуть — цепь будто обросла шипами, дракон едва слышно захрипел — Слепой резким движением освободил руку. — Давно ли ты давал ему хоть что-нибудь? — продолжала увещевать Ведьма. — Голодный Дракон — это опасно. Он сердит и зол, голоден и жаден. Может даже беспощаден к миру и людям. Как и ты к нему. Сфинкс вторил ей, казалось, они поют песню: — Ты сейчас о себе говорил, Македонский? Не может быть… Не ты ли был заботлив, внимателен, бескорыстно чудотворен? Не ты ли угадывал желания и исполнял их. Не смог исполнить всего одно. Разозлился. А как же с твоими желаниями? Неужели они так страшны? Чего хочешь ты? Слепой опять узнал заклинание. А ведь ни Сфинкс, ни Ведьма не знали своей истинной силы, рассыпали ее повсюду, как искры от сигареты, не замечая, веря, что это лишь слова. Слепой разжал пальцы, откатился, с удивлением и радостью почувствовал ласковые пальцы в своих волосах, а потом другие, нашедшие его ладонь. Дракон лежал покорно, закрыв глаза, тревожно хлопая крылом и ожидая. Ангел метался, бился головой о землю, бессвязно выкрикивая разное. Смотреть на них было страшно, но Сфинкс не разрешал себе отвернуться, лишь мельком глянул на Слепого, желая проверить, как он. Слепой выглядел плохо: пальцы в крови, глаз заплыл, рука, которую не держал Сфинкс, безвольно повисла вдоль тела. Македонский-ангел проследил за его взглядом, прошептал в ужасе: — Это он? — Ничего, до свадьбы заживет, — ответил Слепой, приподнял голову, разглядывая Македонского: — Ты что-то такое думал. Удивительное. Ты должен посмотреть на него. Македонский замотал головой. — Ну… не хочешь, как хочешь, — Слепой сел на земле, пальцы Ведьмы скользнули к его плечу, знакомо танцуя. — Он безопасен сейчас. И жив. И раны у него самые глубокие, те, что ты нанес. Я попытался с него снять цепь, но не вышло. Видно — это только ты можешь. У него на шее нет живого места. Как дышит — не пойму. Цепь сходится крепко, обхватывая его горло. Может он потому злится? Слепой описывал это так, как Сфинкс привык описывать ему то, чего Слепой не видел. Звучало странно, но отчего-то успокаивающе. — Македонский, — заговорил Сфинкс, — Волк отпустит тебя, но ты не исчезай. И не пытайся себя убить, ладно? Македонский кивнул. — Вы бесстрашные, — тихо произнес он, — или ненормальные. — А это одно и то же! — голос Табаки заставил вздрогнуть их всех. — Вы уж извините, — без всякого извинения в голосе сказал он, усаживаясь возле Ведьмы, — но мы с Лордом перенервничали. Недвижные тела в спальне, мерцающие драконы. Пришлось все запирать и перемещаться, а некоторым, — он выразительно кивнул в сторону Лорда, тот присел рядом со Сфинксом, — это непривычно, тяжело. А вас тут гораздо больше, чем там! Он взял дыхание, чтобы продолжить, но Слепой грозно глянул на него. — Ты сбиваешь весь настрой, веди себя прилично. Волк отпустил Македонского, улегся кольцом вокруг Сфинкса, остальная стая расселась вокруг. Слепой привалился к плечу Ведьмы, потом сполз головой к ее коленям. Теперь говорил Табаки, Слепой закрыл глаза, слушая их улыбки и утихающую тревогу Македонского. Он чувствовал их перемещения: вот Табаки раскладывает запасы из своего рюкзака — когда успел собрать? — вот Македонский присел на земле, вот Волк куда-то отбежал и вернулся, волоча по земле нечто, судя по комментария Лорда, непригодное к одеванию, но понравившееся Македонскому, который немедленно в это нечто завернулся. Если бы не знать, что снаружи кажется, что между ними один труп и два полутрупа, можно было счесть это уютными посиделками и ничего не прояснять. И Слепой бы даже позволил себе это, если бы не дракон. Дракон не Волк и не Сфинкс — ему было далеко до покоя и счастья, и это знал каждый из них. — Я бы очень хотел все отменить. Только я не умею, без него… Слепой услышал, как Македонский плачет, и нехотя открыл глаза. Дракон лежал, опутанный травой, трава впитала в себя кровь, заштопала самые яркие раны. Дракон уже и не был драконом: худой, даже истощенный человек, в белом измазанным красным, но пафос и высокомерие в его позе напоминали о Лорде. Лорд и сам восхитился, даже присвистнул. Македонский прикрыл глаза, зашептал сам себе: — Словно он чище всех, лучше всех, талантливее всех! — Он единственный, на кого я сержусь так сильно, — отозвался больше-не-дракон. Волк вдруг прижался к ногам Сфинкса, словно испугался, Сфинкс зарылся подбородком в его шерсть, притянул к себе. Все замолчали, слушая и наблюдая. Македонский встал на колени рядом с не-драконом. — Ты плачешь? — прошептал он. — Нет! Нет я смеюсь! — не-дракон хрипел, кашлял, давился, но Македонский вздрогнул так, словно тот орал в голос. — Конечно, я смеюсь, я же не умею плакать, да и совершенно не с чего. Мне же не бывает больно и плохо, да? Македонский отвернулся. — Эй! Куда собрался, сука? — не-дракон повернулся, вскинул голову — на голове вместо волос острые гребни. — Не смей уходить. Я… приказываю. — Что? — Македонский шептал, но Лес словно усиливал голоса, дозволяя стае слышать каждое слово. — Не уходи, пожалуйста. Мне страшно. Звука не было, даже губы их не шевелились, но кто-то верно решил, что им позволено знать это и слышать. Сфинкс посмотрел на Слепого, тот лишь покачал головой — значит, не его власть и не его выбор. — Ты не будешь больше так со мной говорить? — Ну как так? Как? Я что должен радоваться?! Теперь вы набросились на меня все вместе. Здорово и честно, правда? Победили, да! Один ты не справлялся, и друзья поспешили на помощь. Ну, а я злой демон. Я враг? Конечно! Ты! Ты! Как я ненавижу тебя! Кто всегда был с тобой рядом, кто справлялся, когда ты не мог, кто защищал тебя всегда и ото всех? Кто старался для тебя? Что ты без меня? Македонский смотрел с ужасом, Сфинкс было дернулся, но Волк настойчиво наступил на него лапой, а Табаки сделал страшные глаза, и Сфинкс замер. — Ну конечно! Ты трус… Теперь ты любишь их! — не-дракон рванулся, словно пытаясь нырнуть в землю, но трава под ним спружинила, обхватила доступное ей, и он закричал в голос: — Гады, отпустите меня! Отпусти меня, сволочь! Думаешь я так уж хочу с тобой жить? Ты меня задолбал с детства! Да! Да я хочу одежду, новую и яркую, чтобы быть красивым, чтобы нравится, чтобы замечали! Да, я люблю вкусную еду — словно я много ее в жизни видел! Да, я люблю слушать музыку очень громко! И да, я люблю спать долго, и мне нравится, когда темно. И я ненавижу, ненавижу уборку, которую ты заставляешь и заставляешь нас делать! Но ты! Ты… Ты же тоже ее не любишь. Тебе нравится то, что и мне, так как мне — только ты ничего не хочешь об этом знать! Ты подлец и лгун! И теперь ты хочешь просто бросить меня, но! Без меня ты не справишься. Ты… за что ты так ненавидишь меня? Македонский осторожно, боязливо коснулся шеи не-дракона. Ржавая, тяжелая цепь вдруг стала самым заметным предметом вокруг, пальцы Македонского заскользили по ней, и звено за звеном она горящими полукольцами стала падать в траву. Трава Леса зашелестела, принимая в себя огоньки, не разгораясь, но поглощая их без остатка. Оба Македонских стояли напротив друг друга, теперь похожие как два отражения. — Иди к нему, — раздался тихий голос Ведьмы. — Не бойся. — Будет больно? — спросили Македонские неуверенно. — Не больше, чем раньше, я думаю. Но я никогда такого не делала, — она улыбнулась, и Македонские кивнули ей, а потом взялись за руки. Это было странное, чужое Лесу колдовство, и потому Слепой не удивился, когда под ним оказался холодный пол комнаты. А вот то, что он при этом продолжил чувствовать поблизости Волка впечатляло. — Волк? — спросил он на всякий случай. — Я… — голос Волка звучал глухо и неуверенно. — Здесь? — спросил неясно у кого, почему-то откуда-то снизу. Слепой почувствовал, как Волк вдруг вскочил, взметнулся вихрем, наверное, пытаясь обнаружить хвост. И от всех этих действий было столько шума и колебаний воздуха, что тишина, вползающая ко всем в уши, обошла Слепого стороной. Волк застыл, почти остолбенел — все замерли и перестали дышать. Слепому не хватало Ведьмы, хотя в ее отсутствии ничего необычного и пугающего не было: теперь она была частью Леса, и поэтому ее не вышвырнуло в Четвертую вместе с ними. А вот столько не дышать было вредно для стаи. «Отомри», — подумал Слепой и вдохнул, остальные с ним. Тишина разорвалась эффектно: — У меня… есть… руки! — недоумение и восторг в возгласе Волка звучали так ярко, что зрение вовсе не требовалось, Слепой сам не понял улыбается он или усмехается. — Он-он, — радостно заверещал Табаки, — немного примятый и без прежнего лоску, но наш, родименький… Ах, какой выход! Какой выход, — вы только посмотрите! — Это, кажется, не моя заслуга, — смутился Волк и, наверное, посмотрел на Македонского, потому что вдруг тихо сказал: — Спасибо. — А как мы сможем это объяснить? — вставил Лорд. — Скорее всего не придется, — ответил Слепой. — Но только… Должна быть цена за такое чудо, да, Македонский? За чудеса? — поправился он, уловив прикосновение к своему плечу плеча Сфинкса. Македонский ответил не сразу. — Нет… Я хотел этого, а не выполнял твой приказ, а значит это совершенно бесплатное чудо… Это ничего? Он спрашивал не Слепого, и тот, кого он спрашивал, улыбнулся, отвечая. Его улыбка могла быть самой светлой из всех, что когда-либо слышал Слепой, и сейчас так и было. — Главное, чтобы это и правда всегда было то, чего хочешь ты сам. — Я? — Македонский говорил ошарашенно, но сам голос звучал непривычно резко, даже требовательно. — Кто я? — Ты это ты, — Слепой услышал усмешку Волка, за которой тот прятал тревогу и смущение: — И нам, кажется, только предстоит познакомиться, полководец. — Мы рады, — ответил Македонский, а потом вдруг спросил: — А можно мне кофе?