Fragrance

      Снова.       Снова.       И снова.       Хочется забить уже на всё и жить как-то иначе. Как — сам не знаю.       Так, чтобы не душил галстук.       Так, чтобы домой не в первом часу ночи.       Так, чтобы были нормальные отношения.       Заебался.       В офисе душно и делать совершенно ничего не получается, хотя на носу крупная сделка и необходимо быть во всеоружии. Нужно быть самым сильным, несокрушимым и решительным.       Скинуть пиджак — отличная идея, потому он летит на диван, пока кручусь в кресле и с сомнением смотрю на окно, за которым прекрасный вид на город с высоты двадцать третьего этажа. Из-за одного только вида уже стоит держаться за эту работу…       Очень тихие звуки, но прекрасно их различаю.       В очередной раз — приходит, как к себе домой.       Приходит и закрывает дверь, сегодня почему-то даже на замок, хотя обычно кайфует от вероятности быть пойманным.       Он только заходит, а я уже с ума схожу от него.       Встаю, за считанные секунды оказываюсь рядом и тяну носом рядом с шеей, чтобы совсем одуреть и потеряться в пространстве.       Это не грёбаная истинность, это мой больной фетиш и, одновременно, следствие непереносимости запахов.       Чон Хосок.       Дышу им и не могу надышаться, тяну к себе, а он только за — жмётся сам, расстёгивает мне ремень и шепчет горячо на ухо:       — Я соскучился.       Лжец. Он постоянно лжёт. Самое интересное — себе больше, чем остальным.       Стоит отстраниться, как толкает на край стола и заставляет опереться на него, устраиваясь на полу и опуская мои брюки.       Вот чёрт.       Он знает, что у меня гигиена на высшем уровне и потому ничуть не брезгует прямо посреди дня взять и отсосать (будто у меня не стоит от одного его запаха, да и вида — специально же полупрозрачную рубашку надел, уверен). При этом, когда смотрю на его лицо, всегда думаю об одном — это пиздец, как странно, но этому парню делать минет нравится, по ходу, больше, чем мне — его получать. И, нет, — он делает его восхитительно, сшибая с разворота последние, едва держащиеся предохранители. Просто выражение этого лица, на котором прописано неземное наслаждение, заставляет ещё больше заводиться, пока вдобавок своими красивыми пальцами поглаживает у основания и — медленно, тягуче — языком по всей длине.       Его язык — отдельная тема во всех смыслах. То ещё помело. Может затереть что угодно, и ты с ним согласишься, сделаешь даже больше, чем этот поганец хочет. Продаёт как бог, хотя по факту журналист и с пиаром, как таковым, не совсем связан.       Работает не меньше меня, может поэтому с ним и согласился выпить после интервью. Почувствовал собрата по разуму.       Деловая колонка — не его тема, как говорится — «от слова совсем», но пришлось написать статью про мою компанию, так как — заказано-оплачено, а коллега заболел.       Сам он больше по праздникам и мероприятиям. Освещает, так сказать. Хотя смотрится это прожиганием жизни на окладе и премиях.       Да, тот вечер и выпивка вместе стали ошибкой.       Чёрт.       Откидываясь назад и сжимая пальцы на краю стола, стараюсь не застонать, пока он мастерски обрабатывает языком головку, тщательно смачивая слюной, спускается, скользя этим своим блядским узким языком по выпирающей венке, сжимая руки на моих бёдрах и заставляя выдыхать так, будто каждый выдох — последний.       Наши отношения нельзя назвать отношениями, поскольку он сразу сказал — я не готов себя связывать какими-либо обязательствами.       Если бы не случайно выпавший ограничитель, который не позволяет мне ощущать вонь этого мира, ни за что бы не согласился на то, что между нами происходит. Но. Он — единственный, у кого восхитительный аромат. Для меня с раннего детства все запахи неприятны до тошноты, а им, тогда, в первую ночь, мне захотелось дышать. И, благодаря его заявлению, пришлось уверять — только физически.       — Встань, — говорю чуть лениво, стараясь не выдать истинного отношения и желания. Тяну его резковато, но точно, чтобы вышло аккуратно, за рубашку и непозволительно прямо заглядываю в его глаза.       Боги бессмертные, как же тяжело с ним держать себя под контролем.       Он улыбается так сладко и красиво, что мне хочется ощутить эту улыбку на вкус.       Собственно, это мне вполне дозволено, потому тянусь и со смаком веду языком по чуть влажной нежной коже. Даже его слюна вкусная, чёрт.       Нетерпение угадываю совершенно интуитивно, ведь ни единым действием о нём не даёт знать — гладит осторожно по шее, целует мягко и без напора.       Этот омега — самое упоительное, что случалось в моей жизни. С моим скептичным и циничным взглядом на жизнь, и предположить не мог, что такие существуют. Я думал, это выдумка фильмов и книг — неиссякаемые источники оптимизма, те, что с горящими глазами, храбростью бескрайней и силой духа, что способна физически придавить к земле.       — Юнги-я, — тихо выдыхает. Это не давление и не просьба, скорее — констатация очевидного факта, которой легонько подталкивает к действию. Мне ничего не стоит повестись и развернуть его к себе спиной, так, чтобы уже через пару секунд упёрся руками в стену и изломился в спине.       Красиво.       Мне приходится себе отказывать, всё же, в некоторых вещах, потому не имею права стянуть с него рубашку. Если эта кожа будет без защиты, я всю ею помечу, а он против такого. Жёстко против.       Именно поэтому тяну вниз лишь светлые джинсы. Его любимые — с цветочным принтом по внешней стороне бедра и с дырками выше и ниже колена. Именно их он надевал на вторую, пятую и седьмую наши встречи.       Я совсем уже свихнулся, раз веду подобную статистику.       Лбом утыкаюсь в его лопатку и позволяю себе медлить ещё жалкие секунды, после чего вскидываю правую руку и хватаю спереди за шею, в то время как другой помогаю себе безошибочно заполнить его одним-единственным толчком.       Таааак узко.       Уже не понимаю — от чего именно задыхаюсь. Мне с ним в принципе тяжело дышать. Даже в ограничителях запахов. Я затаиваю дыхание, когда он смеётся, поскольку боюсь упустить хоть одну ноту этого красивого звучания. Как школьник теряю голову, стоит ему прикоснуться ко мне.       — Юнги… — он растягивает гласные, а я растягиваю его изнутри. — Юнги-я, — он тянет в стоне моё имя, а я тяну его немного к себе за бедро и за шею, губами утыкаясь в один из верхних позвонков. — Юн-ги… — он повторяет и повторяет моё имя, а я повторяю раз за разом толчки внутри, которые доставляют удовольствие нам обоим.       Совсем не похоже это всё на секс ради секса. Наивностью не страдаю, но в голове настойчиво крутится — он тоже дышит мной. С партнёром по сексу не остаются смотреть глупые фильмы до рассвета. В ни к чему не обязывающих отношениях, в моём понимании, не рассказывают за чашкой кофе или бокалом с вином о всяком разном. О таком личном особенно.       — Хочу… — он говорит одно слово, в то время как я знаю всё предложение, что за этим последует, потому разворачиваю к себе лицом и целую в губы, позволяя запрыгнуть на меня, обвить руками и ногами. И снова беру его, с намёком на грубость, впечатывая в стену и делая резковатые рывки внутри, но это всё равно похоже на занятие любовью, а не на обычный бессмысленный трах. Даже при том, что у меня животная тяга есть к нему, ведь слишком вкусный.       Наши поцелуи такие же неоднозначные, как и всё остальное. Нежные, но со страстью.       — Юнги… — выстанывает вновь, громко и с надрывом, откидывая немного голову назад и закрывая с наслаждением глаза. Его губы в этот момент подрагивают, как и веки. С висков неровными струйками бежит пот. И я кончаю вовсе не от его резкого сжатия меня внутри или от перевозбуждения. Меня взрывает изнутри оргазмом именно из-за него всего.       Мы едва дышим, а у меня сводит левую ногу. Да, не мальчик уже, такие физические нагрузки с лёгкостью переносить.       Ставлю его медленно на пол и отхожу, ладонью закрывая один глаз и потирая его.       Прихожу в себя как-то медленно, почти лениво, так же лениво думаю — как прекрасно, что в шкафу есть запасной костюм, а то мокрый весь, кондиционер не спас от его жара.       — Вечером увидимся? — спрашивает с мягкой и ненавязчивой улыбкой, приводя себя в порядок самостоятельно. Он уже знает, где у меня всё лежит и совершенно не стесняясь пользуется и салфетками, и специальными охлаждающими спреями для кожи.       — Нет, — сам от себя не ожидаю такого, но звучу действительно жёстко и грубо.       — Оу… — вижу, что он почти расстроен. — Снова будешь работать допоздна?       — Не уверен ещё, — чтобы лучше соображать и не отступать, вставляю в нос перепонки, что лишают меня обоняния. Судя по косому взгляду, это всё-таки его задевает, хоть и пытается выглядеть весёлым.       — Тогда… В пятницу?       — Хосок, — смотрю ему прямо в глаза, чем заставляю развернуться на месте и даже убрать улыбку с лица. — Мне надоело. Я устал.       — Я… Не буду больше приходить к тебе на работу. Прости, — складывает ладони за спиной и тупит взгляд в пол. Ну чисто провинившийся ребёнок. — Я просто соск…       — Нет, Хосок. Я устал от всего. Давай уже прекратим, ладно?       Он несколько раз растерянно моргает, словно я внезапно перешёл на другой язык или же использовал слова, которые ему вовсе неизвестны.       — Понял, — улыбается вновь, самыми уголками губ. — Хорошо.       Он уходит, совершенно спокойно и легко, а я думаю — нихрена не хорошо.       Но я слишком устал.

***

      Работать совершенно не выходит вечером.       За окном густые сумерки, а у меня внутри густой кисель разочарования в самом себе.       Какого чёрта я ожидал чего-то другого? — спрашиваю у собственного нечёткого отражения в оконном стекле.       Обманутые глупые ожидания — только моя проблема. Но это влияет... и сильно.       Целую неделю приходится держаться и жить работой, ночуя на диване в кабинете, чтобы не завалить мою сделку года. Сделку карьеры. Если бы не высокая важность и понимание, что лишь я вытяну проект, бросил бы на кого-нибудь из коллег.       Контракт, в конце концов, заключен. Поэтому с чистой совестью еду домой, с усмешкой замечая число и день недели — пятница тринадцатое. Прекрасно.       Бутылка Шато Марго очень подходит для празднования завершения мучений.       Формулировка вызывает нервный смех и едва ли не заставляет выронить бокал. Избавился от рабочих мучений, но что делать с паскудным органом в грудной клетке, где воет, ноет и стонет?       Это всё так смешно.       Нет.       Ведь добился того, чего хотел.       Нет.       Зато избавился от неопределённых отношений и «кота в мешке».       На это внутреннему голосу ответить нечего, потому салютую своему отражению в окне и отпиваю потрясающее вино, не сдерживая тихого восторженного стона. Так вкусно… Такое нельзя пить в одиночку, но сейчас не с кем. Друзья улетели в отпуск и даже на сообщения не отвечают, поэтому звонить в скайпе точно не вари…       — Что за звук? — спрашиваю сам себя, не понимая источник. — Это…       С любопытством иду к входной двери и понимаю, наконец, — интерком. Ко мне никогда не приходили вот так, ведь у друзей есть ключи, а родителей пускает добрый консьерж. Хосок же всегда приходил со мной… Морщусь, вспоминая, как он отказывался взять запасной комплект.       — Да? — отвечаю на вызов и слышу неразборчивые шорохи, шум дороги и только после — незнакомый голос:       — Доставка.       — Я ничего не заказывал.       — Подарок от Гранд-Строй. В офисе вас не оказалось, поэтому пришлось ехать сюда.       Делать нечего, жалко курьера, а потому пускаю внутрь, понимая, что во мне вновь были глупые ожидания.       А вдруг Хосок…       Дверь открываю нехотя, хотя корзинка фруктов и сладкого выглядит неплохо, да и подходит к алкоголю, который взялся пить на голодный желудок и даже не сообразил достать закуску. Парень, молодой альфа со смешливым выражением лица, уходит сразу же, как вручает мне презент, но тем не менее дверь закрыть не выходит — между косяком и полотном резко появляется ботинок, который распахивает её и являет своего хозяина — весьма раздражённого Хосока.       — Ты чего тут?..       Он не отвечает, внаглую проходит внутрь, пока я медленно вдыхаю-выдыхаю и всё-таки следую за ним, через пару секунд наблюдая, как наливает себе моё вино в мой же бокал и залпом осушает, вызывая у меня едва ли не ярость… Только вот высказаться мне не дают.       — Что ты от меня хочешь? А? Чего ждёшь? — смотрит с таким вызовом, будто это я к нему вломился, приглушил вино стоимостью пятьсот баксов за бутылку и требую неизвестно чего. — Зачем ты всё портишь?       — Поясни, — жёстко отбиваю, едва удерживаясь, чтобы не закатить глаза. Мне немного интересно, поэтому ставлю презенты на столешницу, а затем опираюсь плечом на косяк и легко киваю, мол — продолжай.       — Что тебя не устраивает? Обязательно мне жить с тобой? Метку хочешь оставить? Штамп в паспорт зафигачить? — сыплет вопросами и сам, кажется, дуреет от них ещё больше. Хотя вино тоже способствует явно. — Детей хочешь и дома меня держать?       — Ты вообще к чему всё это говоришь? Я когда-то подобное заявлял?       — Тогда от чего, скажи на милость, ты устал? От классного секса? Разговоров до утра? От моего присутствия в твоей жизни? — улавливаю, что он близок к истерике, но останавливать боюсь. — Что тебе не так?       — Хосок… — говорю тихо, когда выдыхается и падает на стул так, словно всю неделю, что мы с ним не виделись, он был на ногах и нисколько не спал. У него не менее ужасная усталость, чем у меня. — Зачем ты это всё сказал?       — Потому что не хочу тебя разочаровывать, — шепчет себе под нос, но я всё равно слышу с расстояния в два с лишним метра. Мой блок обоняния имеет, всё же, некие плюсы в виде обострения других органов чувств. — Я обязательно тебя разочарую.       — Очень интересно. Чрезвычайно. Это чем же? — медленно подхожу ближе и останавливаюсь в шаге от него, ладонью опираясь на стол. Всё-таки вино мне немного вскружило голову.       — Ты знаешь хорошего, почти идеального Хосока. Не того, кто любит разбрасывать вещи и ненавидит убираться и готовить. Того, кто лёгок на подъём и всегда весел, — вздыхает и смотрит на бутылку вина, но пить не решается, просто тянется и начинает отковыривать этикетку ногтём, будто это его успокаивает. — Ты много чего обо мне не знаешь, и я не хочу, чтобы знал…       — Нихрена ты не идеальный, — грубо прерываю его, заставляя икнуть и замереть. — У тебя то и дело неровно лежит тональник на коже. Под глазами синяки едва ли не половину времени. Волосы ты свои вечно жжёшь краской, и они жёсткие, даже эти твои маски не особо помогают, только вонь от них, — чуть морщусь, на секунду задумываясь — не перегибаю ли, но всё-таки продолжаю. — Ты вспыльчивый, вздорный и раздражительный. А ещё очень часто — шумный и бестактный.       — Прекра…       — Но всё это ничуть не мешает мне тебя любить, Хосок. У всех есть недостатки, в курсе вообще?       — У тебя — нет… — снова шёпот едва различимый.       — Какой ты смешной. Есть конечно. Просто ты в меня настолько влюблён, что не замечаешь ничего. Я же влюблён не меньше, но в силу своего аналитического склада ума всё равно замечаю любые детали, — делаю-таки последний шаг к нему, вставая меж чуть разведённых ног и беру его лицо в ладони, заставляя посмотреть глаза в глаза. — Мне нравится это. Твои недостатки. Я нахожу их прекрасными, понимаешь?       — Замуж я за тебя не выйду. И детей не хочу.       — А я тебе и не предлагал. Размечтался, — хмыкаю и осторожно, невзначай, стираю влагу с его щеки. — И детей не получишь. У меня слишком уникальные гены, чтобы ими с кем-то делиться просто так. Продам в научно-исследовательский инсти… — он бьёт меня так сильно по бедру, что даже опешить успеваю. — Ты чего это?       — Один из моих недостатков в том, что страшный собственник.       — А сам за свободные отношения мне загонял…       — Я был только с тобой, придурок, — морщит нос и показывает язык, который тут же ловлю губами и утягиваю в поцелуй.       И в этот момент снова очень ярко — с ума схожу от него.       От Чон Хосока схожу с ума и лишаюсь всякой рациональности, желая лишь одного — быть с ним.