Забери меня дотла

      Tre Due Uno…       Каждый раз всё идёт по излюбленному сценарию. Моцарт без приглашения приходит домой к капельмейстеру, а тот не в силах прогнать. Даже когда дома жена, которую это раздражает. Проще просить у неё прощение каждый раз, проще выгораживать непрошеного гостя, чем сказать: «Уйдите, Моцарт…».       Вольфганг приходит и уже привычно для себя идёт в комнату Антонио, к красивому клавесину, всегда стоящиму на своём месте, всегда без единой пылинки. Всегда. Сальери идёт следом, вздыхая. Первые минуты встречи происходят в молчании по-прежнему всегда. Ни приветствия, ни каких-либо других слов. Антонио чуть дёргает пушистыми белоснежными крыльями, которые осыпаются всё больше с каждым приходом гения. Перья, словно уже мёртвые, поддаются дуновению ветра от самого незначительного движения. Они уже не способным поднять ангела ввысь. Небеса стали закрыты для него, когда он нашёл своего человека, за которым он должен следить. Какая ирония, он был уверен, что это его жена, а может быть будущий ребёнок, но судьба дала ему гения музыки. И этого гения нельзя было спасти ни от чего, он поступал всегда так, как хотел, как ему вздумается. Оставалось лишь не отказывать, если это не грешно. Гулять с Амадеем по городу средь ночи неизвестно зачем, наблюдать за звездами или пускать его в свой дом, чтобы перья опадали ещё быстрее. Когда упадет последнее, крылья окутает огонь и сожжёт дотла, оставив почерневшую кость. Падение ангела, возлюбившего своего подопечного абсурдной и самой жертвенной любовью, ангела, желающего сделать для Моцарта и его музыки. Когда упало первое перо, Сальери быстро догадался, что его ждёт. Это не вызвало ни страха, ни грусти. Так закончится его жизнь ангела и он умрёт — Антонио с этим смирился.       Вольфганг сидит у клавесина, играет безделицу, но такую завораживающую, нежную, что Сальери уверен — это будет его новой симфонией. Моцарт прекращает игру на неразрешённой ноте, оставляя витать её в воздухе. Любому музыканту понятно, что нужна ещё одна нота, чтобы не было такого резкого конца, но нет ноты, которая не разрушит этой симфонии. Нужно продолжить еще.       — Моцарт, вы ведь не оставите его так? — Шёпотом спрашивает капельмейстер.       Амадеус смеётся, а после в несколько шагов подходит с собеседнику.       — Может, вы хотите сказать мне что-нибудь помимо тем музыки? Уже как несколько месяцев вы не говорите со мной ни о чём, кроме нот. Это наскучило.       Сальери молчит. Нет, ему нечего сказать. Совсем нечего. Разве что…       — Моцарт, вы прекрасны.        Австриец опять смеётся, но как-то грустно. Уходит. Нет, конечно не из дома. Возвращается к клавесину и вновь принимается за старый мотив, наигрывая его уже с закрытыми глазами. А Сальери видит, как опадает ещё несколько перьев. С ними колыхнулось ещё одно, но удержалось из последних сил на краю крыла. Итальянец ему помогает — в мгновение срывает его своими тонкими пальцами. По ним течёт капля крови, как и по крылу за спиной. Улыбка появляется на губах капельмейстера, а после он с наслаждением закрывает глаза, слыша, кажется, абсолютную гармонию в музыке Моцарта. Она там всегда, но сейчас ещё великолепнее, чем когда-либо.       — Превосходно, Моцарт, это превосходно…       Антонио смотрит на Вольфганга, сидящего к нему спиной, и его хочется обнять. И он бы сделал это, если бы можно было объяснить всё фразой «Не подумайте ничего дурного…». Но врать итальянец не собирается.       — Простите меня…       Вольфганг не успевает доиграть несколько последних нот, замирая, после того, как руки Антонио нежно ложатся на его плечи. Осторожно, как хрупкое фарфоровое создание, он обнимает гения и тот расслабленно выдыхает. Никто не собирался его душить.       — И за что же тут извиняться? — в воздух лег вопрос без ответа. Сальери не может произнести ответ вслух, но Моцарту и не нужно. Он в жизни пробовал многое, он понимает, что это не дружеские объятия, потому что сейчас они уже на его талии, а Сальери сидит рядом на полу. Просто Амадей не мог сразу поверить, что Антонио влюблён. Настолько… — Я понял…       Он оборачивается, высвобождаясь из объятьев, и Сальери на секунду кажется — словно в ночном реалистичном кошмаре, что Вольфганг покидает комнату. Выходит из дома и никогда, никогда не возвращается, не хочет его больше видеть. Но это мираж. Моцарт приближается к нему, к его губам и нежно страстно целует. Сальери не пытается отвернуться, хотя знает, что должен. Должен спасти от греха если не себя, то хотя бы Амадеуса, но не может. Проходит несколько секунд, и поцелуй разрывается, а Вольфганг почти отталкивает Антонио от себя и смотрит куда-то за его спину. Моцарт молча уходит, одновременно падает много… много белых перьев.       — Вы так неожиданно ушли в прошлый раз, я волновался, — говорит капельмейстер при следующей встречи.       Моцарт отворачивается. Впервые прячет взгляд, свои яркие глаза, улыбку, которой сейчас нет.       — С вами всё хорошо? Вольфганг… — Сальери берёт гения за его тонкие бледные руки, а после вновь обнимает. Не так, как в первый раз. Сейчас крепко, стараясь защитить ото всех. Обнимает поверх и крыльями, которые должны сгореть уже на днях: осталось совсем немного перьев. — Я пойму, если вы скажете, что эти объятия неправильны. Вы, наверное, уже всё обдумали. Покаялись в церкви и теперь… — он обрывается на полуслове, чувствуя мокрые капли на своей шее. Амадей плачет. Капельмейстер замолкает, не зная, что сказать теперь. Впервые Моцарт плачет, впервые при нём и впервые так несчастен. Что случилось?       — Чем я могу помочь вам? — только спрашивает Сальери, и вновь тишина в доме становится оглушительной.       — Почему?.. — шёпотом спрашивает Амадеус спустя несколько минут. Вытирает слёзы и вновь отталкивает Антонио от себя.       — Что? — итальянец готов был бы сейчас ответить на любой вопрос гения.       — Почему они осыпаются? Почему, что бы я ни делал, ваши крылья увядают с каждым моим приходом, с каждым днём… Что будет в конце?       Антонио силой воли скоро справляется с удивлением, почему, как получилось, что Моцарт их видит?! И в ужасе не может поверить, что это причина его слёз. Он не хочет в это верить. Это необратимая причина.       — Остатки крыльев сгорят. — Спокойно отвечает Антонио, стараясь тем самым успокоить и Вольфганга. — Вам ничего не нужно делать. Это неизбежно и совершенно естественно.       Щёку капельмейстера обжигает будто святым огнём, до ушей в следующее мгновение доносится звук пощёчины.       — Глупости! Я не позволю умереть ангелу по моей вине!       — Почему по вашей? — Сальери боится, что, возможно, Моцарт догадался, что Антонио его хранитель. Тогда их разлучат. Он и так плохо справляется с работой, не может достаточно хорошо позаботиться о гении.       — Потому что я единственный вижу эти крылья. Я знаю. Они умирают. Уже почти безжизненны…       — Из-за моего греха. Я влюблён в вас, Моцарт, это не исправить. И я ни о чём не жалею.       Сальери не говорит, что самая истинная причина в его музыке. Причина в том, что приходя сюда Моцарт забирает небесную энергию для своих произведений, а Сальери никогда, никогда не избегал встреч с момента, как влюбился. Небесная энергия на земле — это крылья небесных созданий.       — Мы всё исправим, — с чуть повеселевшей улыбкой говорит вдруг австриец, стараясь вытереть слёзы, и покидает дом капельмейстера, так и не прикоснувшись к клавесину. Впервые.       Только через несколько дней Моцарт объявляется вновь. Он звонит в дверь, радостный, словно получил новую должность при дворе. Итальянец открывает и пропускает гостя в дом, но тот берёт Антонио за руку и выводит на улицу. Домашняя тонкая рубашка вмиг продувается зимним ветром; к счастью, снега нет. Антонио жмурится от холодного ветра, от которого трудно дышать — дует прямо в лицо.       — Наденьте, иначе простудитесь. — Моцарт накидывает на Сальери свой камзол.       — А вы?.. — Ангелу не страшно простудиться.       — О, он мне больше не понадобится. Я пришёл попрощаться с вами. — Моцарт показывает что-то, ранее так тщательно спрятанное в руке. Маленькая колбочка с прозрачной жидкостью внутри, но оба понимают, что это, без лишних слов.       — Моцарт!..       Сальери хватает его за руку, но несколько капель уже успевают попасть на губы безумца. Остаток падает на землю, разбивается и разливается; итальянец, не замечая, наступает на стекло, отдалённо слыша его хруст. Моцарт надеется облизнуть губы, но Антонио успевает прикоснуться к ним своими.