цветущую.

      Толис тонко очерчивает чужие сбитые костяшки, проводит по ним большим пальцем, поглаживая. У Толиса на носу экзамены, у Феликса — свежая ссадина.       Колпачок от бутылька в почему-то (как обычно) дрожащих руках надолго не остаётся, вылетает, отскакивает (делает бочку), почти закатывается под диван, но попадает в плен феликсовых пальцев. Перекись больно щиплет, Феликс дышит тяжело, шумно, смотрит из-под бровей будто бы виновато. Будто бы признавая, что «упал с велика, жить буду» — ложь, будто бы признавая, что сначала поколотил стену, а потом стена поколотила его. Он действительно полетел с велосипеда, засмотревшийся на пышущую (пылающую) весну, содрал кожу на ладонях, коленях и тех же костяшках, а потом не вписался в подъездную дверь и ссадил себе переносицу.        Толис хороший. Усадил, обрабатывает боевые ранения. Без лишних слов, без допросов. Меньше слов, больше дела, Феликс сначала завидовал, потом восхитился. Хотел бы сам, но.       Но не срослось.       Как срослось у Толиса и его зазнобы.       Толис тогда сказал: «так получилось». И ничего больше не сказал.       И Феликсу почему-то стало не по себе.       Но вот он сидит, собранный (собравшийся), спокойный в своей обычной пассивной меланхолии, и мир замирает в миг, когда он поднимается, убирает перекись с пластырями в специальный-кармашек-на-аптечке-чтобы-не-искать-лишний-раз, смотрит на Феликса нечитаемо, а потом улыбается одними глазами и говорит: «пойдём, у меня пирог остался».       У Толиса на носу экзамены, у Феликса — тоже, но помимо них — пластырь.