Total Eclipse of my Heart

Хотя это был его привычный кабинет в Кремле, Борис Щербина чувствовал подспудную тревогу. Казалось, что-то здесь не так. Вроде те же стены, часы, портреты... Ворох бумаг на столе. Советский флаг на стене над его кожаным креслом. Но... Щербина повертелся вокруг своей оси, пытаясь понять, отчего в столь привычном месте он вдруг чувствует такую тревогу. Он не помнил, как сюда попал. Он же, вроде, был в Чернобыле. Как давно он вернулся? Хотя все эти переезды – давно приевшаяся, доведённая до автоматизма часть жизни чиновника, поэтому в этом тоже ничего необычного нет. Как там говорит Валерий? Мозг экономит ресурсы, не детализируя действия, совершаемые каждый день. Поэтому, вполне возможно, он просто подзабыл детали приезда из-за плотного графика. Валерий Легасов... Его Валерий. Неприятное предчувствие при воспоминании о нём снова кольнуло Бориса. Всё-таки, что-то не то, что-то не так, он упускает что-то важное. И надо понять, что. Щербина взял телефонную трубку, набрал номер и вызвал секретаршу: – Позови ко мне товарища Мотовилова, – сдержанным тоном попросил он, стараясь не показывать своё взбудораженное состояние. Секретарша угукнула, и в трубке пошли короткие гудки: женщина звонила помощнику Зампреда. Борис вздохнул и стал ходить по кабинету – физическая активность даже в таком возрасте помогала ему унять беспокойство, примерно так же как Легасову – курение. Щербина, конечно, был против сигарет, всё время высказывал любимому за это, и Валерий не обижался: знал, что его любят и волнуются о нём. Мотовилов поднялся в кабинет через пару минут. – Вызывали, товарищ Заместитель Председателя? – учтиво переспросил Мотовилов. – Есть одно дело. Только не удивляйся. Таки я уже не молодой попрыгунчик. Какое сегодня число? Помощник оторопело смотрел на него. – Видишь ли, по моим ощущениям, я должен быть в Чернобыле сейчас. Я не помню, когда мы приехали. Мотовилов по-прежнему молчал и хлопал глазами. Ну всё, понял Щербина, сейчас его запишут в маразматики. – Мотовилов, что случилось? – переспросил чиновник строгим голосом. – У Вас инфаркт, Борис Евдокимович, – наконец откликнулся помощник Зампреда. – Но не волнуйтесь, Вам будет оказана высококлассная помощь. – Инфаркт? Стой, погоди... Обширная давящая боль разлилась по груди Зампреда, отчего он согнулся пополам. Кабинет поплыл перед глазами, и Щербина зажмурился, держась за грудь. – Спокойно, товарищ, спокойно! – слышал он через пелену дрожащий голос своего личного помощника. – Мы уже приземлились в Смоленске, Вас везут в госпиталь! – Продолжайте говорить с ним, даже когда будет поставлен наркоз, – резанул слух ещё один голос, незнакомый, которого точно не могло быть в Кремле. – В его возрасте переносить такие операции под общей анестезией сложно и опасно... Борис открыл глаза: вокруг суетились врачи, Мотовилов, бледный и испуганный, сидел около каталки, на которой Щербину, похоже, вывезли из вертолёта. В груди по-прежнему давило и жгло. Чтобы отвлечься от боли, Борис заставил себя вспоминать: да, этим утром он попрощался с Валерой (который висел на нём дольше обычного, не желая отпускать, и целовал страстно и жадно), потом они погрузились в вертолёт, и эта боль в груди, сначала малопонятная и ненавязчивая, началась почти сразу после взлёта. Борис терпел и молчал до того момента, пока боль не скрутила его, и, похоже, у него был обморок, во время которого он «побывал» в Кремле. Что-то болезненно кольнуло Щербину в вену на запястье, и реальность перед глазами снова стала размываться. *** Это был его дом в Дебальцево, где он провёл своё неспокойное детство. То набеги белых, то красных, и в конце концов Борис потерял счёт жертвам, которые заполонили всю его жизнь от начала до конца: Гражданская война, Финская, Великая Отечественная, Чернобыль... Но сейчас в деревне было необычайно тихо и красиво. Стояло благоуханное лето. Борис вышел на крыльцо, вдыхая полной грудью ароматы детства. У покосившейся калитки двое – мужчина и молодая, даже юная женщина – о чём-то спорили. Щербина спустился вниз, чтобы подойти к ним, и внезапно увидел, что у мужчины вместо одной ноги протез. – Костя... – прошептал он, чувствуя, как к глазам подкатывают слёзы. Борис сглотнул и побежал к спорящим. – Костя? Костя!!! Он обнял брата с разбегу, прижимаясь крепко-крепко – шутка ли, почти сорок лет без него! – а потом обернулся на женщину, разговор брата с которой он так резко прервал... И не смог сдержать рыданий. – Лина... Линочка!!! – он кинулся обнимать и её, но сестра, обычно такая хрупкая и болезненная, резко отстранила его от себя. – Тебе нельзя быть здесь, Боря, – строго по-украински сказала она, хмурясь. – Ещё слишком рано. – Но... Ведь вы же здесь! Это неважно... Родненькая, это всё неважно! – восклинул Борис, тоже переходя на родной язык. – Я так рад вас видеть! В поисках поддержки он обернулся на Константина, но тот покачал головой, сложив руки на груди. – Я тоже рад видеть тебя, братец, но Лина права. Ты не вовремя. У тебя ещё много дел. Уходи отсюда, не смей хотеть остаться здесь. – Вы моя семья! Я скучал! Я никуда не хочу больше! – упёрся Борис. Если он встретит ещё маму, то это повод остаться здесь навсегда. Обнимать их перед сном, полоть огород вместе, ходить в лес и на речку и навсегда забыть о политике – что может быть лучше? – Твоя семья и там тоже. Тебя ждут, – Лина была непреклонна. – Тот учёный... Я бы никогда не подумал, что скажу это, но я безмерно рад за тебя, Борька, – Константин похлопал его по плечу. Борис вздрогнул, снова чувствуя, как по груди расползается пятно боли. Это подействовало отрезвляюще. Валерий... Валерий остался совершенно один, разгребать чернобыльские дела. Остальные руководящие там, да и некоторые учёные – не помощники ему, они только мешают, и Легасов там один против системы. Его нельзя оставить. Но ведь здесь Лина, умершая в эвакуации, он даже не успел с ней попрощаться тогда, здесь Костя, его опора и пример для подражания... И здесь не будет этой давящей боли, больше не будет воин и жертв, только семья и родное село. Сестра открыла калитку, приглашающе кивая на проход. – Тебе пора, Боренька. Борис обхватил её худое личико обеими ладонями, жадно вглядываясь в любимые глаза и стараясь не думать о пронзающей всё его существо боли. – Мы вернёмся вместе с Валерой, я вас познакомлю. Он тебе обязательно понравится, родная, – и с этими словами вышел, не оглядываясь, чтобы побороть соблазн остаться. *** Нет, он не победит. Не в этот раз. Он уже стар, он видел слишком много, он заслужил отдых. Эта схватка не по зубам человеку к семидесяти годам, чьё здоровье уже подточено радиацией. Схватка со смертью отнимает последние силы. Здесь, за порогом, лишь чернота и холод, и безумная боль, такая, что затмевает собой всё. Впрочем, похоже, здесь, кажется, всё же есть что-то вроде пола и стен – Борис катался от боли, наталкиваясь на какие-то твёрдые преграды. Сердце болело всё сильнее, выжигая грудь. – Так-так-таааак, – раздался над ухом обманчиво мягкий голос. – Кто к нам пожаловал. Борис Евдокимович собственной персоной! Что ж, не буду врать, я рад Вас здесь видеть. Щербина открыл глаза, просто чтобы понять, где же он: помещение напоминало... Тюрьму. Изолятор КГБ, Борис бывал в этих местах пару раз по делу, и не хотел возвращаться снова. Камеру мерял шагами Чарков – невысокого роста, со сморщенным лицом и в огромных очках, но максимально гордый и преисполненный чувства собственного достоинства. Щербина ненавидел его за всё время работы в Совмине: этого человека даже человеком нельзя было назвать. Он был жесток и беспринципен, не любил фотографироваться, и при этом его боялись как огня. Борис хотел сказать что-нибудь нелюбезное, но из горла вырвался только бессильный рык. – Бедный, бедный Борис Евдокимович, – продолжал Чарков слащавым голосом. – Совсем один, умирает в операционной полевого госпиталя... Или уже умер? Нет, ещё нет, но не переживайте: умрёте очень скоро. Борис попытался приподняться на локте, но в груди резануло похлеще прежнего. Он не чувствовал биения сердца, и это пугало. Неужели и правда – смерть? Такая позорная, от инфаркта, под насмешки Чаркова? – Ни о чём не волнуйтесь. Умирайте, – глава КГБ оскалился в хищнической гримасе, которая должна была походить на улыбку. – Я позабочусь обо всём. И обо всех. Особенно о Вашем ненаглядном Валерии Алексеевиче. – Валера... – прохрипел Щербина, неимоверным усилием всё же поднимаясь. – Не... Дождётесь... – Он уже в моей власти. А Вы – умерли! – торжествующе воскликнул Чарков, наклоняясь к Борису. – Нет!.. Надо заставить сердце биться. Он не оставит Валеру. Лина была права – ещё слишком рано. Он нужен Валере. Нужен. Сердце... Давай! Давай, бейся!.. С диким криком Щербина выгнулся дугой, забился в конвульсиях, напрягся, как струна, думая только о том, что он должен вернуться к Валерию. Чарков, похоже, понял, что происходит что-то неожиданное, и в немом страхе отступил на несколько шагов. Борис бы обрадовался, если бы видел это, но всё его существо было сосредоточенно только на любимом человеке, которого он не мог оставить на растерзание глупцам, завистникам и властолюбцам. Боль была такая, что у партийца померкло в глазах и свело руки и ноги, но он продолжал напрягать и тело, и душу в желании заставить своё сердце биться вновь. – Валера!!! – закричал Борис на пределе связок, и ответом ему было биение сердца, слабое, но ровное и отчётливое. *** – Вы слышали? Он звал меня! – В реанимацию нельзя! – Я первый заместитель директора Академии Наук! Пустите меня немедленно! Борис слышал сквозь пелену голоса, один из которых принадлежал Легасову. Пошевелиться было решительно невозможно, но осознавать, что любимый так близко и не видеть его – ещё хуже. Его руки коснулось что-то мягкое и тёплое, и Щербина узнал любимые ладони. – Борис Евдокимович, очнитесь, я здесь, Ваш друг пришёл навестить Вас. Вы очень нам нужны! – Пять минут, профессор Легасов, и я вернусь, иначе нам обоим попадёт за нарушение правил, – строго сказала медсестра, следом послышался звук захлапывающейся двери. Щербина приоткрыл глаза – всё расплывалось, и в этом тумане вырисовывалась лишь знакомая оправа очков. – Валерка... – прошелестел Борис. – Я люблю тебя... Голова кружилась, в груди всё ещё болело, и Щербину несколько подташнивало. Учёный склонился к нему и мягко коснулся его лба губами. – Борис, ты всех нас очень напугал, – также тихо ответил Валерий. – Где я?.. – В Москве. Тебя прооперировали в Смоленске, привезли сюда, и два дня ты был в коме, а потом... Потом... У тебя начало останавливаться сердце, и я уж думал... Голос Легасова задрожал и сорвался. – Эй... – сипло позвал Борис, слабо сжимая держащие его пальцы, улыбнулся и прикрыл глаза, в надежде приободрить любимого. – Всё хорошо. Я здесь, с тобой. – Да, да... – пробормотал Валерий. – Но я всё равно переживал. «Если бы только ты знал, что именно ты и спас меня... – подумалось Борису. – Только ты ведь и имеешь значение». Но вслух он произнёс другое: – Да, пожалуй, я выбрал несколько радикальный способ выманить тебя на пару дней из Зоны... – Ещё бы! – Легасов истерически хихикнул, маскируя этим наверняка рвущиеся к горлу слёзы. – Больше так не делай, договорились? Щербина кивнул. Он ещё был слишком слаб, и даже такой короткий разговор исчерпал его силы. – Время посещения окончено! – воскликнула вошедшая вновь медсестра. – Покиньте палату, профессор! Будь Щербина в силах, он бы применил свой самый металлический голос, заставив медсестру принять во внимание его чин и авторитет, и разрешить Легасову остаться, но у него не было сил даже на то, чтобы произнести имя любимого человека. Он только заставил себя чуть крепче сжать держащую его руку, прежде чем она выскользнула из его пальцев. – С ним всё будет хорошо? – спросил Валерий женщину. – Мы позаботимся о Вашем друге, – пообещала она, провожая учёного. Борис лежал с закрытыми глазами и думал о том, что скоро наберётся сил, поднимется на ноги и снова сможет быть с Валерой, оберегая его от невзгод этого мира – в конце концов, он выжил для этого.