Никогда

Она не знает, сколько проходит времени. Сколько утекает этого времени, что напоено холодной тишиной и обжигающей безысходностью. Сколько она сидит здесь, уставившись невидящим взглядом в стену. Стена насыщенного зеленого цвета, и блики, отбрасываемые огнем, оставляют на ней следы яркие и золотистые. В этих покоях, его покоях, куда ее, бледную и ослабленную, не произносящую ни единого слова и едва ли дышащую привела служанка в сопровождении двух стражников, все зеленое и золотистое, и Джейн тошнит так сильно, что ей приходится закрыть глаза, лишь бы больше не видеть этих цветов, его цветов. Лишь бы не видеть их никогда. Голова болит практически невыносимо, и, когда Джейн закрывает глаза, боль, лязгающая железом по стеклу, только усиливается. Это не более чем иллюзия – боль одинакова, она не может ухудшиться – некуда. Джейн сама на ней концентрируется. Когда ее окружает темнота, ей просто больше ничего не остается. Когда ее окружает темнота, приходит студеное незваное осознание – она, та бескрайняя, бесконечная темнота намного страшнее пустоты, той самой, что обступала ее в последние дни. Дни, когда Джейн была заперта в своих покоях. В этой темноте нет ничего, кроме тихих шагов служанок – их две, они двигаются аккуратно, осторожно, как бы не задеть ненароком ее, мягко огибая ее, как огибают моря утесные скалы. Они накрывают на стол практически бесшумно. Джейн помнит – стол тоже переливается золотом. Все на нем переливается золотом – посуда, столовые приборы, даже салфетки. Все, кроме бокалов, бокалы прозрачны, словно слезы, ее слезы, и ей теперь так просто представить – в бокалах тех не вино, но кровь. Ее кровь. Ее платье тоже должно было быть золотым – ей принесли его с первыми отблесками заката, бережно разложив на неубранной кровати. Служанка, усердно отводящая взгляд, та самая, что всего несколько дней назад расчесывала ей волосы, и улыбалась с ней, и делилась с ней последними новостями столицы, передала его приказ, заключенный в единственное слово, а после удалилась, плотно претворив за собой дверь, вновь оставляя Джейн в промозглом одиночестве. Глядя на переливающееся золотом платье, чувствуя, как ненависть оплетает ее клейкой паутиной, Джейн почти слышала, как он произносит это слово. Видела, как темное душное удовлетворение заползает в его взгляд, выстилает его несчетными тенями. Как то удовлетворение изгибает его рот. Надень. Она не надела. Она притронулась к тому холодному шелку лишь раз – в отвращении сбрасывая платье на пол. Она почти была рада страху, что бледностью растекся по лицу служанки, когда та вернулась за ней, своей царицей, спустя час и увидела, что приказ исполнен не был. Ее так и привели в его покои в том самом платье, что она беспрестанно надевала в течение трех дней. Том самом платье, синем и трепетно любимом ее мужем, теперь безвозвратно испорченном, изодранном на плече, разошедшемся по подолу. Испачканном в крови. Теперь она выглядит в его покоях инородным пятном, но Джейн предпочитает не размышлять об этом. Она оставит для себя хотя бы это, видимость свободы в собственных действиях, собственном выборе, пусть даже она помнит, так хорошо теперь помнит – все это не более чем очередной самообман, что, словно сгнивший плод, сладок на вид, но отвратителен на вкус. Она не знает, сколько проходит времени, но за окном уже глубокая ночь, и не было еще ночей чернее, ночей бескрайнее, чем эта. Он сам позвал ее, но теперь заставляет ждать, утомляя ее тем нескончаемым морозным ожиданием, и очередная волна дурноты подступает к ее горлу, вынуждает ее открыть глаза, вновь наткнуться на зелень и золото – он делает это намеренно, он стремится показать ей, что отныне все будет ровно так, как он пожелает. Если он желает, чтобы слуги не смотрели на нее, чтобы не отвечали на ее многочисленные, омытые горем расспросы, они будут отводить взгляд и молчать. Если он желает, чтобы она ждала, захлебываясь собственным отчаянием, собственным осознанием своего бессилия, она будет ждать. Если он желает трон, он получит его. Тяжелые шаги раздаются совсем близко, подступают к ней, вторя ее жалящим мыслям, обостряя ее непроходящую, неутихающую боль. Они замирают где-то позади нее, непроизвольно затаившую дыхание, неестественно выпрямившуюся, ощущающую, как ледяной, липкий страх, тот самый страх, что она неуклонно гнала от себя прочь все эти дни, стекает по позвоночнику. Заставляет прислушаться. Шаги затихают на мгновение, утонув в громыхании ее сердца, и Джейн не оборачивается – не может, не позволяет себе, но она уже знает – служанки склоняют головы в учтивом поклоне и покидают комнаты, ведомые кратким беззвучным приказом. Когда дверь закрывается с глухим золотым звуком, они остаются одни. Джейн чувствует, как его взгляд выжигает ей затылок, и, по-прежнему не находя в себе сил обернуться, сжимает ладони, ногтями впиваясь в кожу. Если она обернется, она увидит его. Если она увидит его, у нее не останется надежды, что все это всего лишь кошмар – один из тех редких душных кошмаров, что порой приходили к ней по ночам, что порой находили ее среди беззвездной мглы. Если у нее не останется надежды, у нее не останется ничего. Его присутствие оглушительно, и оно наполняет покои до краев, и Джейн вздрагивает, когда она поднимает взгляд и видит перед собой его силуэт. Когда она видит его. Когда она видела его в последний раз, он был закован в сталь брони, и из глубокого пореза, небрежно расчертившего скулу напополам, струилась яркая кровь, и из взгляда его сочилось безумие. Тогда она кричала так громко, что ему, должно быть, нестерпимо хотелось закрыть уши руками – но он лишь смотрел на нее, задыхающуюся в хватке стражника, бьющуюся птицей, угодившей в силки, и бездействие его казалось столь же жестоким, как и все его предыдущие деяния. Теперь он выглядит иначе – нет ни острой стали в его одеждах, лишь умиротворенная темная зелень, как нет и небрежного неровного пореза. Теперь он выглядит спокойным, почти расслабленным, почти таким, каким она помнила его прежде, каким она помнила его всегда. Джейн знает как никто другой – он может выглядеть таким, каким пожелает. Секунду или две он рассматривает ее, лениво оперевшись руками о стол, нисколько не тревожимый жарким отвращением, застывшим на дне ее глаз. На дне его глаз неудовольствие, вызванное синевой и изодранностью ее немого протеста, но он, кажется, пребывает в прекрасном расположении духа, и оттого ни слова не говорит о ее наряде, великодушно прощая эту незначительную вольность. Он улыбается почти мягко, почти понимающе, и она смотрит на его улыбку, и она вдруг вспоминает – слепой взгляд своего супруга, безжизненно устремленный в пустое равнодушное небо. – Я заставил тебя ждать. Прошу простить меня, Джейн, – он бесшумно отодвигает стул и садится напротив нее, и в движениях его четко выверенная изящность, та самая изящность, что сопровождает его всегда и во всем. Его голос прорезают вершины далеких гор, острые, занесенные снегом – звук его голоса вспарывает ее сознание, в который раз заставляя его вспыхнуть болью. – Но ты должна понимать, новый статус – новые обязанности. Она не приветствует его, лишь тишина встречает его слова, испещренные насмешливой учтивостью, но приветствий ее он и не ждет. Его покои – зелень да золото и бесконечный, невыносимый холод – сжимаются до них двоих, и Джейн кажется, что еще несколько секунд, и она неминуемо начнет задыхаться. Она гадает, будет ли Локи столь же бесстрастен к ее попыткам вдохнуть еще немного воздуха, дать своим легким еще немного кислорода; будет ли он смотреть на нее, умирающую на его глазах, точно также, как и тогда, будет ли он бездействовать точно также, как и тогда, когда она пыталась выбраться из обхвативших ее рук стражника. Тогда было уже поздно. Было безвозвратно поздно, просто она, до последнего сопротивляющаяся, отчаянно вырывающаяся, не хотела того признавать. Она признает это теперь – теперь, когда тело ее супруга сгнивает в продрогшей земле. Ей запретили даже приблизиться к нему, оплакать его, проводить его так, как того требовали асгардские традиции, и все ее крики, и проклятия, и мольбы обернулись лишь пустым бесполезным звуком, что, несмотря на всю ярость, на всю обреченность, так и не сумели смягчить его решения. Он не позволил ей даже проститься с Тором, и лишь за это она ненавидит его едва ли не сильнее, чем за все произошедшее. В его губах острый скол улыбки. В его взгляде пустота – пустота та обращена к ней. – Полагаю, пришло время прояснить некоторые моменты. Он берет свои столовые приборы – золото равнодушно вспыхивает в его руках, вторя его словам – а затем выжидающе смотрит на Джейн. Улыбка не покидает его губ, но его взгляд, прикованный к ней, тяжелый и пронзительный. Ледяной. Он, этот ледяной взгляд, приносит в себе воспоминания о словах Тора, тех самых словах, что были посвящены истинному миру его младшего брата, занесенному снегами, выстланному льдами. На мгновение Джейн кажется, будто она видит краткий всполох красного в его глазах – красного, словно вино, словно ее кровь, а потому она тянется к своим приборам, зеркально и покорно отражая движения Локи. Она не ела с предыдущего вечера, оставляя все подносы, принесенные к дверям ее покоев, нетронутыми, однако даже теперь запах еды не вызывает в ней ничего, кроме очередного приступа тошноты. Еда отчего-то пахнет железом – Джейн заставляет себя проглотить хотя бы один кусочек, отчаянно молясь, чтобы ему этого оказалось достаточно, и чувствует облегчение, когда красные всполохи его взгляда утопают в привычной бесстрастной зелени. Несколько секунд не существует ничего, кроме тишины, кроме его небрежных движений и ее изможденного ожидания, но и они обрываются, жидким холодом пробираясь в ее заиндевевшие мысли. – Сегодня важный день, – произносит он и делает первый глоток вина. Темная кровь растекается по его губам, и Джейн передергивает. – Я долго ждал его. Ты помнишь, что произошло ровно год назад? Кожа на костяшках ее пальцев болезненно натягивается, практически лопаясь – так сильно Джейн сжимает вилку. Картинки прошлого, поблекшие за ушедшее время и смазанные многочисленными переживаниями, потускневшие волнениями, наполняют ее сознание. Джейн чувствует, что тонет. Она помнит. – Нет, – отвечает она, и это первое слово, ее слово, что раздается в этих покоях. Ее голос по-прежнему сорван после того крика, он глухой, и хриплый, и до неправильности чужой. Он достаточно слаб, этот ее неправильный голос, чтобы Локи не поверил ему. Его улыбка выглядит еще более издевательской, ровно настолько, насколько это только возможно. – Человеческая память столь несовершенна, – понимающе качает он головой, отчего его волосы, черные, словно поглотившая царство ночь, тоже переливаются золотыми всполохами огня. – Но мне несложно напомнить, Джейн. Он больше не смотрит на нее – его внимание приковано к тарелке. Джейн уверена, он подбирает слова, думая, решая, стремясь отыскать – где тоньше, где порвется, стоит только надавить. Он давит без сожаления. – Ровно год назад ты произнесла две замечательные вещи, – он делает очередной неспешный глоток, пока она так и сидит, не шевелясь и почти не дыша, не находя сил заставить себя прикоснуться к еде. Окна его покоев закрыты – ночная прохлада не должна пробираться внутрь, но ее знобит. Окна его покоев плотно зашторены – ночная мгла не должна проникать внутрь, но она не видит ничего, кроме окружившей ее тьмы. Тьма разглядывает ее долго, пристально и скалится ей в лицо. – Сначала ты сказала, что мне никогда не стать царем. Она действительно сказала это одним днем. Джейн не хочет возвращаться в тот далекий безветренный день, но отныне все происходит так, как он того желает, и потому ей все же приходится вернуться. Воспоминания, когда-то поблекшие за ненадобностью, вдруг снова обретают краски, покрываются многочисленными оттенками синего – небо, беззаботного зеленого – листва, мягкого коричневого – кора. Вспыхивают запахами трав и цветов, доносящихся откуда-то снизу, из дворцового сада, прикасаются к ее коже разморенным дыханием. В воспоминаниях ее закат разливается нежно-розовым, желтым, и загорается, отраженный бликами в камнях балкона. В воспоминаниях Локи глядит на нее со странной горечью, притаившейся в уголках плотно сжатого рта, и Джейн уже жалеет о каждом произнесенном ею горячечном, необдуманном слове. Жалеет о собственной неосмотрительности, вызванной внезапной вспышкой злости, что проросла из чувства разочарования да уязвимости – она оказалась столь же слепа и глупа, как и другие. Она поверила ему точно также, как когда-то ему верили и другие, и лишь осознание этого – той легкости, с которой он снова оказался готов предать, ранило ее намного сильнее, чем она могла ожидать. И потому она произнесла те слова – она почувствовала себя преданной, и она подумала, будто они, те злые слова, заставят его наконец замолчать, заставят его смириться. Те слова лишь усилили его гнев, и последствия его гнева, о которые она обожглась, те самые последствия, с которыми она теперь ничего не может поделать, оказались ужасающими. Локи чуть склоняется вперед, и пусть их разделяет стол, Джейн кажется, будто она чувствует его дыхание на своей коже – стылое, леденящее кровь. – По правде сказать, я рад, что дар ясновидения – это не твое. Его голос тих и насмешлив. Ее голос тих и сипл: – Ты не царь. Ты завоеватель. Асгард никогда не признает тебя царем. Он долго смотрит на вилку, сжатую в собственной ладони, и Джейн кажется, будто он любуется, как та переливается золотом. Золотом, горделивым и язвительным, переливается и его ответ: – Он уже признал. Страшны не сами слова, но та незыблемая уверенность в них, та искренняя вера в них. Та вера застает ее врасплох, и Джейн не знает, что ответить. Несколько дней она провела затворницей в собственных комнатах – слуги, редкие гости ее заточения, ей ни о чем не рассказывали, не отвечали ни на один вопрос, и она не знала, что и подумать. Она представляла, что Асгард, обагренный кровью, рухнул, что не осталось от него, прежде прекрасного и величественного, ничего – одна лишь бескрайняя пустошь, выжженная дотла. Когда Локи все же призвал ее, когда она покинула свои комнаты, она увидела – дворец сиял, как и прежде, и Асгард стоял, как и прежде, как будто ничего и не было – ни предсмертной агонии его сыновей, ни страха, ни ненависти. Как будто ничего и не произошло. – Затем ты сказала, что никогда не отдашь мне свое сердце. Ее сердце, оглушенное его голосом, сбивается, пропускает удар, и Джейн боится, что оно больше никогда не забьется вновь, не сможет, не вспомнит – как, но оно бьется даже быстрее и глуше, чем прежде. Его рот больше не кривится в острой улыбке, и в его взгляде нет ничего, кроме бездны. – Ты была особенно очаровательна в тот момент, – его голос пуст и безводен, словно пересохший колодец. – Столько огня. В конце концов, если подумать, мы с братом оказались не столь разными. Кровь закипает, гудит в ее венах, и Джейн снова почти задыхается. Он говорит о Торе так легко, так просто, будто и не было того взгляда, того невыносимого слепого взгляда, устремленного в голубую высь. Как будто его руки не были обагрены кровью его брата. Джейн вдруг с сокрушительной, ослепительной ясностью ощущает холод ножа в правой руке. Нож переливается не золотом, но сталью, и она почти представляет, как он скользит по его шее, почти чувствует, какой соленой может быть его кровь. Почти видит, как угасает его зеленый взгляд, взгляд, наполненный сначала удивлением, потрясением, а затем – ненавистью. Она бы сделала это не раздумывая. Не признающая жестокость, она смогла бы сделать исключение – один лишь раз, если бы только она не знала наперед – это ни к чему не приведет. Он не человек, но бог, и ярость ее для него всего лишь очередной повод для забавы, не более. Она не сумеет справиться с ним, она не сумеет даже подобраться достаточно близко для того, чтобы нанести удар, и все фантазии, что приносят только иллюзию облегчения, так и останутся всего лишь фантазиями, пустыми и бессмысленными. Тогда Джейн представляет другое. Она представляет, как нож вспарывает ее вены, и боль вытекает из ее тела вместе с кровью, вместе с багровым отчаянием. Ее тело ослабнет, ее дух погаснет, и больше не будет дней, озаренных агонией, больше не будет мучений и черных воспоминаний. Больше не будет его взгляда, острого, словно кинжал, студеного, словно зима, его слов и его насмешливой жестокости. Больше не будет ничего, только беспамятство, тишина и покой. Бессмертный дух Тора пирует в Вальгалле, и единственный способ воссоединиться с ним – это пасть в бою. Но Джейн не умеет сражаться – никогда не умела, и это значит, что она больше не увидит его. Нож переливается почти соблазнительно, почти призывно, и она думает, вспоминает ли Тор о ней, оставленной им, покинутой им уже навсегда? Отданы ли ей его мысли, его чувства, теперь, когда он восседает во главе другого стола, теперь, когда все его тревоги оставлены позади? Смеет ли она просить о собственном забвении, что теперь выглядит единственным выходом? Мысль кажется ей благодатным оазисом среди океана бесчисленных мук, оазисом искушающим, особенно сейчас, в эту продрогшую секунду, когда Локи смотрит на нее со стылом удовлетворением, уже предчувствуя все ее лихорадочные раздумья, просчитывая наперед все ее возможные и невозможные действия, все ее потенциальные решения. Уже зная, зная наверняка, что она не ускользнет от него, не сможет, не посмеет, что она не оставит его, потому что он предусмотрел даже это. Потому что ее сердце все же оказалось в его руках, и она сделает все, что угодно, пойдет на все, что угодно, даже если это то единственное, что Локи от нее ожидает, лишь бы вернуть его. – Где мой ребенок? Ее голос хрипл, и Локи кладет вилку на стол, и в его единственном движении столько неодобрения, что ей должно быть страшно. Но ей не страшно. Не за себя. – Джейн, Джейн, – он повторяет ее имя, словно бы оно одно сейчас имело значение, и в голосе его та же зелень, что застыла в его глазах – мрачная и покойная. – Разве не я учил тебя – если хочешь получить желаемое, нужно быть умнее, нужно уметь ждать. Действовать напролом – это больше похоже на Тора. Разочарование в его словах напускное и тягучее, словно переслащенный мед, и Джейн не позволяет ему проникнуть в ее голову, перевернуть ее мысли, так, как умеет только он. – Я устала от твоих игр, – отвечает она, не позволяя отчаянию просочиться сквозь многочисленные трещины ее лица, предчувствуя – отчаянию ее он будет рад, словно доброму другу. – Верни мне его. В последний раз она держала сына в своих руках три дня назад – три дня назад его отобрали из ее рук, и все, что она могла делать, это кричать, вырываясь из хватки чужой и безжалостной. Это молить его, застывшего перед ней, холодного и отстраненного, отныне всегда отстраненного, его, взирающего бесстрастно на все ее страдания, его, сжимающего Гунгнир в своей руке – тот самый, что всего день назад сжимала рука Тора, о пощаде. Не своей – тогда она уже знала, что ее он не пощадит, как не пощадил своего брата, как не пощадил никого, кто встал у него на пути. Но его. Все это время, все эти три дня она держалась на одной лишь надежде, что ее сын был жив. Что у нее будет шанс увидеть его – еще хотя бы один раз. Лицо Локи что маска, и не прочесть по его лицу ни единой мысли, не разобрать ни единой эмоции. – Обещаю тебе, он в полном порядке, – произносит он, и какими бы не были его слова, как бы заманчиво не переливались искренностью чистой и прозрачной, Джейн не находит в них успокоения. Она все еще помнит – он может звучать так, как пожелает. – Мне нет смысла причинять ему вред. Он не произносит пока что, но она слышит это. Видит это в его взгляде. Она безотчетно сжимает нож в руке – сильнее, болезненнее, и Локи смотрит на ее руку, и его рот становится прямой линией, прямой, острой и досадливой. – Его судьба теперь целиком и полностью зависит от тебя. Его голос что шепот, что эхо, сошедшее с далеких заснеженных гор. Джейн хочется плакать или смеяться – она так и не проронила ни слезинки после того, как оказалась запертой в собственных покоях – не позволила себе. Она должна была оставаться в сознании, оставаться способной думать, и как бы сильно не ломило за ребрами, какой бы сокрушительной не была боль, яростно рвущаяся наружу, Джейн не посмела бы поддаться ей, зная, так хорошо зная – поддайся она ей, та сметет все на своем пути. Та разрушит ее, оставив лишь оболочку. Теперь, глядя на виновника ее агонии, Джейн чувствует, как подошла к самой грани – еще шаг, и ее будет не спасти, она упадет и разобьется. К той же грани, у которой он безустанно ждал ее все это время, простирая к ней руки, взывая к ней, словно к своему единственному спасению. Он пребывал в уверенности, будто она и должна была стать его спасением. Она не могла. Когда-то, теперь это кажется столь давно, она пожалела его. Она не должна была – только не его, однажды попытавшегося сжечь ее мир, не его, ринувшегося на ее мир безграничной, бесконечной яростью. Она ведь помнила, кем он являлся на самом деле – она видела все эти многочисленные новостные ролики и запечатленные на них всполохи огня, осыпавшиеся здания и покореженные машины, и она ужасалась тому, как один лишь человек – бог – мог все разрушить по единственному желанию своей продрогшей души. Но еще она помнила слова Фригги. Тогда, впервые ступив на священную землю Вечного Царства, она обнаружила себя окруженной мягким вниманием светлой царицы, и та, в попытках облегчить ее, Джейн, боль, вызванную жаром Эфира, рассказывала ей об Асгарде по-весеннему теплым безветренным голосом. О народе, населявшем его. О своих сыновьях. Джейн никогда не смогла бы позабыть – взгляд светлых глаз, печаль нежных слов, обращенных к тому, кто отныне коротал свою вечность в заточении. В рассказах его матери Локи был другим – он умел быть верным, и преданным, и ласковым. В ее рассказах у него было горячее сердце, хрупкое и безрассудное, и Джейн, как бы ни противилась тем невозможным, непостижимым словам о нем, как бы ни сопротивлялась им, они все же проникли в ее собственное сердце, поселившись в нем навсегда. Когда Фригга погибла, защищая ее, Джейн оказалась единственной, кто просил Тора позволить его младшему брату проститься с ней. Конечно же, ему не позволили бы. Как бы велика не была его любовь к матери, ее было недостаточно, чтобы затмить ею все его предыдущие деяния, все его многочисленные проступки, но Джейн, преследуемая голубизной навсегда угасшего взора, была настойчива – она просто хотела отдать свой долг. Она не знала, как Тор поддался на ее уговоры. Как он сумел вытащить своего брата из темницы без ведома на то Всеотца. Но она видела его – она впервые увидела его там, в толпе, всего лишь черный скорбный силуэт, притаившийся неподалеку, всматривающийся в глубокий ночной небосклон, заполненный безутешным сиянием вечных звезд. Она видела его, там, крепко держа Тора за руку, деля с ним его отчаяние и его боль, и он тоже увидел – ее. Он взглянул на нее тогда, и взгляд его, пристальный и внимательный, длился всего лишь секунду, не дольше, и Джейн показалось, будто на дне того взгляда теплилось что-то надломленное и невозможное, направленной к ней одной, что-то, похожее на благодарность. Конечно же, то было лишь ощущение, легкое и слишком краткое, чтобы его можно было воспринять всерьез. Чтобы его следовало воспринять всерьез. Уже на следующее утро Джейн узнала, что он, как и прежде, продолжал коротать свое одиночество в темнице, что Тор сумел вернуть его в ту темницу без лишнего шума. Это было жалостью, то, что заставило ее просить Тора – за него. Это было любопытство, то, что заставило ее спуститься к нему. Тогда она все еще была заражена багрянцем древней магии, ее жаром и ее гибелью, и ей было больно – боль нарастала с каждым ускользающим днем. Тор метался, пытаясь отыскать решение, что спасет ее – Один бездействовал, ожидая давних недругов, готовясь к неминуемому сражению. Она спустилась к Локи, чувствуя, как смерть подбирается к ней, и ей, на самом деле, терять было нечего – все ее знания, оказавшиеся незначительными, не могли ей помочь. Она лишь жалела о том, что Фригга погибла напрасно. Там, в толпе, его отчаяние было сокрушительным. Его боль была искренней, столь искренней и чистой, что Джейн не могла не поверить ей. Не могла не поверить ему. Он совершенно не соответствовал всем ее столь бережно составленным и тщательно выверенным представлениям – о нем. Он не был тем безумцем, что однажды сошел в ее мир в бесполезном, эгоистичном стремлении присвоить его себе, как не был и тем героем мягких рассказов его матери. Он был иным, совершенно невероятным, причудливо хрупким и опасным, и она приходила к нему, и она говорила с ним, находя в его присутствии странное обезболивающее, охлаждающее ее кровь, делающее ее жар практически терпимым. Она говорила с ним, и он отвечал ей, сперва неохотно, затем – все чаще. Он никогда не прогонял ее. А затем он помог ей. Им. Он отправился вместе с ними, с ней и со своим братом – сначала в пустынный серый Свартальфхейм, затем на Землю. Он спас ее – дважды, на самом деле, и она почувствовала – она запрещала себе даже думать об этом и вместе с тем ничего не могла с собой поделать – она почувствовала, что начинает верить ему, медленно, постепенно и неумолимо. Ему так легко оказалось поверить. Они вернулись в Асгард – втроем, и отныне Тор был на ее стороне, на стороне своего брата, и он же просил Одина смягчить приговор, и если не отпустить его, но позволить ему выбираться за пределы темницы. Один был непреклонен – непреклонным он оставался до последнего, и только сейчас Джейн понимает, что из всех лишь он один действительно знал того, кого веками называл своим сыном. Знал его достаточно хорошо, чтобы не довериться ему вновь. Спустя год, когда Один, тоскующий по своей супруге, покинул вечные земли, Тор стал царем, и первое, что он сделал, это даровал ему помилование. К тому моменту она знала Локи ровно настолько, чтобы поверить каждому однажды сказанному слову его матери. Чтобы подпустить его к себе слишком и неосмотрительно близко. Это была вина, стремление отдать свой долг той, что пожертвовала ради нее своей жизнью, то, что привело ее – к нему. Это было одиночество, обреченное и нескончаемое, жажда поделиться своей болью – с кем-нибудь, с кем угодно, кто готов будет принять ее, эту непрекращающуюся, неутихающую боль. Поделиться ею с тем, кто готов будет выслушать его, то, что привело его – к ней. Наслаждающийся свободой, он все больше уделял ей внимание, все чаще проводил с ней время. Его присутствие в ее жизни стало константой, одной из немногочисленных постоянных в длинном, сложном уравнении ее жизни, том самом, что Джейн все никак не могла решить. Она ценила то его неизменное присутствие, как ценила бы присутствие близкого друга, и она была благодарна за те его бесконечные знания, которыми он без сожалений делился с нею, за все те дни, спокойные и безмятежные, что они проводили вместе. Он надевал на них обоих иллюзии, чтобы их совместные прогулки по столице проходили тихо, не омрачались посторонними непритязательными взглядами, брошенными украдкой. Вечерами он учил ее языку своего народа, чтобы она сама могла читать книги их библиотеки, а долгими прохладными ночами показывал ей созвездия – Джейн куталась в аккуратно накинутый на ее плечи чужой рукою плед и бережно срисовывала их в свой блокнот, который все же забрала из дома. К нему так легко оказалось привязаться. Теперь она знает – он умеет нравиться, если он чувствует в этом выгоду; он умеет очаровывать, если ему это необходимо, но тогда… Тогда знать о том она не могла. Когда Тор наконец объявил об их помолвке – спустя год после смерти его отца, и два спустя ее возвращение в Асгард; когда весть о том, яркая и громкая, разлетелась по всем уголкам Высшего Царства да спустилась в иные миры священного ясеня, затерявшиеся в его пышной листве; когда не осталось никаких сомнений – новая царица взойдет на трон совсем скоро, не успеют они собрать урожай, он не сказал ни слова. Он не произнес ни слова, но она должна была увидеть, она должна была заметить – обреченность, сколом притаившаяся в уголках его губ. Обреченность, жестокость и сделанный им выбор. Через несколько дней он обнаружил ее, светящуюся радостью, искрящуюся счастьем, на одном из балконов западного крыла золотого дворца. Закат расцветал нежными анемонами, спускался на притихшую, сонную землю мягко, неспешно, почти неохотно. Джейн стояла, локтями оперевшись о резные перила, и рассказывала ему, все рассказывала ему… Ей уже ни за что не вспомнить, о чем были те легкомысленные пустые слова. Она помнит лишь, что взгляд у Локи был поверхностным, что устремлен был тот поверхностный прозрачный взгляд куда-то вдаль, на угасающий силуэт столицы. Что он не слушал ее, не по-настоящему. Помнит, как он взял ее за руки, разворачивая ее к себе – мягко, но требовательно. Теперь он всегда был с ней таким, мягким, но требовательным, неуклонным и настойчивым. Его прикосновения к ее запястьям обжигало холодом, но она давно привыкла к его холоду, и она не отпрянула. Она не отпрянула даже тогда, когда увидела его глаза, когда увидела беззвездную мглу на самой их глубине. Он отпустил ее запястье, ладонью дотрагиваясь до ее лица. Озаренный тусклым светом заката, он показался ей в то далекое студеное мгновение недостижимым и почти чужим, почти опасным, и Джейн мягко постаралась отстраниться от него – он не позволил. Она постаралась отойти от него – он не позволил. Ее второе запястье по-прежнему было сжато его пальцами, и их мертвая хватка становилась болезненной. Локи склонился к ней, так, чтобы она могла услышать его слова, произнесенные тихо и напряженно, и она услышала те слова, прикоснувшиеся к ее уху горячим шепотом, и в осознании ее, стремительном и внезапном, не было ничего, кроме страха. Если трон – это то, что ты хочешь, тебе не обязательно становиться женой моего брата. Есть и другой путь. Осознание то страшное и жестокое принесли вовсе не слова – пусть и их одних оказалось бы достаточно, но та острая широкая улыбка, что озарила их. То прикосновение к ее запястью, тяжелое и неумолимое, что Джейн все никак не могла оборвать. Он больше не приближался к ней ни на дюйм, но и не выпускал ее из своих рук, все ждал ее ответа, ее решения – так хищник выжидает свою жертву. И тогда Джейн, уязвленная и растерянная, по-прежнему не смеющая поверить, что вот он, настоящий, вот он, искренний в своих стремлениях, своих грезах, а не тот Локи, с которым она делила все предыдущие дни, и произнесла те самые слова. Тебе никогда не стать царем. Она должна была понять раньше. Нож тяжелеет в ее ладони, наливается решением безрассудным, необдуманным. Неисполнимым. – Не стоит, – говорит он, и взгляд его прикован к ее лицу, и голос его как никогда прежде серьезен. – Я достану тебя даже в Хельхейме. Джейн уже знает, что это правда. Что он способен на это. Она должна была понять раньше, и отныне больше не имело значения, было ли то его ложью, его умело расставленной ловушкой, в которую она угодила по своей глупости да невнимательности, поспособствовав его освобождению, или же то было ее самообманом, ее добровольным желанием довериться ему. Она рассказала обо всем Тору тем же вечером – Тор тем же вечером отправил за ним стражу, но Джейн уже знала – она опоздала, они, они все опоздали. Конечно же, в его покоях не оказалось никого. Какое-то время стояла тишина – тишина та, кромешная, наэлектризованная, словно перед бурей, не давала Джейн покоя. Что-то назревало и приближалось к ним из самой глубины той тишины, страшное, скалящееся, ухмыляющееся им в лицо; громыхало за горизонтом, слишком далеко, чтобы беспрестанно переживать о том, и слишком близко, чтобы о том позабыть. Тор, больше воин, чем политик, правил мягко и неуверенно – он не был Одином, чьи былые заслуги, кровавые и безжалостные, пускали пыль в глаза всем недругам. Не был он и Локи. Его решения, не всегда единственно верные, не всегда разумные, привели к недовольствам – из недовольств разрослись беспорядки. Вспыхивали те беспорядки то тут, то там, распускались пожарами от кострищ, затягивали небосклон дымом от пожаров, и однажды, когда до золотого дворца дошли особенно недобрые вести, Тор лично решил отправиться в дальние регионы. Она просила его остаться. Чувствующая наступление той бури, она говорила ему – это могло оказаться ловушкой. Это оказалось ловушкой. Они должны были понять раньше – ничто не происходит из ничего, и за беспорядками теми стояла тень их горького прошлого, того самого прошлого, о котором они решили отныне не вспоминать, того самого, что добровольно покинуло их мир и не давало о себе знать целый год. Дворец без своего главного защитника захватить оказалось слишком просто, и черной ночью, разбуженная страшными криками да громыханием орудий, растрепанная и испуганная, Джейн метнулась в спальню к своему сыну. Повсюду полыхал огонь – он вспыхнул зарницей и окружил дворцовый сад в считанные мгновения, и Джейн уже знала, что ей не выбраться, что он не позволит ей выбраться. Чувствовала – ей не спастись. Когда она увидела тело Тора, уже давно наступил рассвет, и небо заливали золотые лучи единственной звезды, далекой и равнодушной. Его волосы были покрыты сажей, его глаза были широко распахнуты, и были они что то небо, пустыми и безжизненными. Мьельнир лежал подле него – должно быть, он по-прежнему лежит там, у самых ступеней во дворец, так никем и не поднятый. Когда она увидела Локи, от того золотого рассвета не осталось ни следа. Он прибыл в сопровождении двух стражников, и одежды его были покрыты кровью врагов, и взгляд его светился безумием. Он вскинул руку – бездушный беззвучный жест, что заставил стражников приблизиться к ней – Джейн попятилась, готовая бороться до последнего и, если нужно, если потребуется, отправиться вслед за Тором. Когда у нее отбирали сына, она кричала. Она видела, как его относили прочь, прочь от нее, и она вырывалась из обхвативших ее чужих неподъемных рук. Локи молчал. Он стоял чуть поодаль, смотрел на нее тихо, внимательно, и лишь жар недавнего сражения, все еще теплящийся в его взгляде, проступающий в зелени страшными красными каплями, выдавал в нем жизнь. Джейн заметила тот взгляд, устремленный на нее, и она вдруг притихла, внезапно ощутившая весь ужас, всю необратимость произошедшего – по его вине. Ее смиренность, внезапная и абсолютная, застала держащего ее стражника врасплох, и он ослабил свою хватку, еще не подозревающий – смиренность ее лишь преддверие ярости. Секунда, и Джейн дернулась навстречу к нему, по-прежнему не сводящему с нее взгляда. Он не шелохнулся даже тогда, когда она оказалась близко, почти достаточно близко, чтобы дотянуться до него, чтобы... Он не шелохнулся, но стражник среагировал. Удар, загремевший железом, обрушившийся на нее со спины, был настолько сильным, что Джейн сразу же рухнула на усыпанный стеклом, залитый кровью пол. Темнота обступила ее уже через мгновение – темнота та приносила долгожданное бесчувственное, беспамятное забвение, а оттого казалась блаженной, и Джейн была рада ей, словно пресной воде в залитый зноем день. Но даже того запоздавшего мгновения было достаточно, чтобы увидеть – гневом вспыхнувшая зелень, золотом засиявший Гунгнир и мертвое тело стражника, упавшее подле нее. Чтобы почувствовать – холодные руки, холодные и знакомые, бережно подхватывающие ее. Все эти дни, проведенные в удушающем, невыносимом заточении, она продержалась лишь потому, что все еще существовала вероятность – ее сын мог выжить. Теперь, после гибели Тора, он был главным наследником, и Локи знал о том, и он наверняка раздумывал над тем, чтобы избавиться от него, чтобы очистить себе дорогу – к трону. Но трон не был единственным, что он жаждал получить, а потому ее сын был слишком ценен, чтобы просто убить его. – Что ты задумал? Он больше не прикасается к еде, и слова его – не золото, но ночная мгла: – Столько всего произошло за последнее время. Боюсь, слишком много потрясений для Асгарда. Ему только предстоит привыкнуть к новому царю, но его царицу… Он не заканчивает и отводит свой взгляд, позволяя ей самой домыслить продолжение. Домыслить его оказывается слишком просто. Его царицу менять не обязательно. Джейн трясет. – Мое предложение все еще в силе. Сухой горький смех срывается с ее губ против ее на то воли. Он не может быть серьезен, он не может иметь это в виду, не по правде, только не после того, что произошло, не после того, что он сделал. Не после всех тех смертей – той единственной смерти, что она видела в своих кошмарах все три дня, смерти, что она никогда не сможет пережить – не по-настоящему. Но его взгляд снова устремлен к ней, и он так похож на тот далекий взгляд, что она видела однажды, там, посреди всеобщего горя, там, у подножия асгардского края, во время прощания с его матерью, что Джейн практически задыхается. Точно также, как тогда, когда Локи, разгневанный ее словами, прозвучавшими оглушительно громко в тишине заката, склонился к ней, все также больно сжимая ее запястье, все также мягко прикасаясь к ее лицу. Как тогда, когда она увидела бездыханное тело Тора. Отвращение разбивается о заостренные углы ее слов, как волны разбиваются о каменистый морской берег: – Я никогда не буду с тобой. – Никогда... – тянет он, почти передразнивая. – Ты повторяешься, Джейн. Она молчит – судьба ее сына в его руках. В ее руках. Удовлетворенный тем молчанием, Локи продолжает: – Растить его я тебе не позволю, как и не позволю ему узнать о своем происхождении. Он будет жить за пределами столицы, я сам найду ему дом, – яд его ровного голоса безнадежностью растекается по ее венам, проникает за ребра, отравляет ее, – но я обещаю тебе, – его слова едва ли можно разобрать, настолько они тихи, – если ты согласишься, его жизнь будет спокойна и лишена невзгод. Как видишь, я умею быть милосердным. Она держала своего сына в руках три дня назад. Он спал, убаюканный ее срывающимися словами, ее отчаянными объятиями, но когда его отбирали у нее, он плакал так громко, так надрывисто, что Джейн по-прежнему может слышать его голос – она и слышит его голос, даже здесь, даже сейчас, в этой обступившей ее со всех сторон тишине. В тот далекий день, озаренный последними лучами беззаботного заката, в тот день, после его слов, после ее слов, ослепительно громких и безвозвратных, он склонился к ней, и он поцеловал ее, и не было ничего в том прикосновении его губ к ее губам кроме настойчивости, жажды и грядущей ночи. Ее сыну всего полгода. У него голубые глаза, глаза своего отца. Когда Локи целовал ее, Джейн уже знала, что ждет ребенка. Оглушенная, пораженная, она чувствовала холод той подступающей беззвездной ночи, холод его ладони на своей шее – он заставил ее замереть, затихнуть в тяжелых руках. Она чувствовала – его ярость, его боль и его возбуждение, и последнее ужаснуло ее больше всего остального. Она должна была понять раньше – однажды увидев в ней единственный способ избавиться от одиночества, он никогда не собирался отпускать ее. Нож обжигает ее ладонь. – Я хочу увидеть его. Локи качает головой, и она знает его ответ раньше, чем он мог бы произнести его: – Нет. – Как я могу верить твоим словам? Как она может знать, что ее сына не постигла участь его отца, что жертва ее не станет напрасной? Предвкушение, настолько темное, густое и ликующее, что Джейн могла бы прикоснуться к нему, почувствовать его, замирает в напряженной линии его плеч, осыпается в зелени его одежд, в темноте его взгляда: – А у тебя есть иной выбор? У нее был выбор, и она должна была сделать иное – не довериться словам мягким и ласковым, льющимся женским бирюзовым голосом, очаровывающим ее своей беззаветной искренностью, но после… После у нее не было выбора, не было никогда. В тот день, что неустанно приходил к ней в сновидениях целый год, Джейн сказала, что никогда не отдаст ему свое сердце. Она действительно верила в это в ту секунду. В ту страшную секунду ее губы горели, ее запястье ныло. Его взгляд, не покидающий ее ни на мгновение, был темнее всех грядущих кошмаров, тех самых кошмаров, о которых тогда она могла только догадываться. Он лишь отпустил ее руку в тот далекий день, и он ответил, что ему и не нужно ее сердце. Что ему нужна она сама. Джейн чудится иступленный плач ее сына, далекий и отчаянный, и, ведомая тем плачем, покорная тому плачу, она кладет нож на стол. Локи улыбается.