Сирень в этом городе зацветает в середине мая.
На самом деле не имеет значения, в каких числах какого месяца она зацветает. Пропустить этот момент всё равно невозможно — сладковатый запах затапливает весь город, насквозь пропитывает камни мостовых и стены домов, и одной-единственной щели в окне ему хватает, чтобы пробраться в комнату и пощекотать ноздри: эй, привет, я здесь.
И тогда можно отложить на потом все дела и все мысли, дать себе отдохнуть.
Вдыхать. Выдыхать. Ничего больше.
Но есть нечто по-своему заманчивое в том, чтобы смотреть на календарь и думать: «Вот уже и апрель прошёл, завтра начнётся май, подождать ещё немного — и...» Хотя что такое «апрель», что такое «май»? Лишь человеческие условности, попытка обрести власть над временем — которое для людей неизменно течёт в одну сторону, сколько бы календарей они ни изобретали.
«Впрочем, фраза „сирень зацветает в середине мая“ не лишена своей красоты, — думает Гест. — Сирень не просто зацветает, не в абстрактном „когда-то“, а в весьма конкретной середине весьма конкретного месяца. Порой конкретика здорово облегчает жизнь — когда ничто другое её облегчить не в состоянии».
«Середина мая — это у нас уже завтра», — знает Гест безо всякого календаря: за такой-то срок неудивительно привыкнуть к датам и научиться их ощущать. Но даже если бы не привык, даже если бы не помнил ни числа, ни месяца — всё равно бы знал: с завтрашнего дня сирени в городе станет как никогда много, и шагу не ступишь, не пропитавшись её запахом.
В середине мая весь город становится сиреневым — и каждый житель этого города, вне зависимости от половой, видовой и какой бы то ни было принадлежности, становится сиреневым вместе с ним. Гест ничего не имеет против: когда ты насквозь сиреневый — дышать как-то проще; хотя уж кому-кому, а не ему говорить о дыхании: никогда в нём по-настоящему не нуждался.
Но проще не только дышать — проще ещё и жить. Существовать. Быть полезным этому миру, делать то, ради чего сюда пришёл.
Поэтому каждую середину мая Гест выходит на улицу, закрывает глаза — зная, конечно, что ни с кем не столкнётся и никуда не врежется, не настолько важно для него зрение — и медленно-медленно бредёт по городу, погружаясь в сиреневый запах. Не имеет значения, куда и сколько на это понадобится времени; он идёт, пока не отступает боль — и чужая, которой вокруг слишком много, и его личная, тесно с этой чужой сплетённая. Не совсем отступает: о таком можно разве что мечтать; но становится условно выносимой, даёт желанную передышку.
И тогда можно остановиться рядом с каким-нибудь кустом сирени, сесть на скамейку, или в траву, или... да куда бы то ни было, лишь бы расслабить тело, на время вовсе о нём забыть.
Сидеть не столько даже возле сирени — почти в ней самой. Чувствовать, как не остаётся в мире ничего, кроме её запаха.
Вдыхать. Выдыхать.
***
— Чувствуешь запах?
Хозяин кивает, плотнее кутаясь в Гостево пальто: засыпать в подходящей одежде он пока не научился, и не ходить же ему по городу в футболке и трусах?.. Обувью, правда, поделиться не вышло: размеры у них разные, — а создавать её из воздуха Гость не рискнул. Но Хозяин, судя по всему, и босиком себя отлично чувствует; и даже рад, что может вот так запросто зарыться ступнями в траву без необходимости разуваться.
— В этом городе сейчас цветёт сирень — и я, честно говоря, не встречал мест, где её запах действовал бы так же успокаивающе. Подумал, что тебе не помешает немного здесь посидеть; да и мне, пожалуй, тоже...
Хозяин удивлённо приподнимает брови, и Гость на незаданный, но очевидный вопрос отвечает короткой улыбкой. Как будто если ты никак не выражаешь в мир свою нервозность — ты и на самом деле совершенно спокоен, а не только лишь притворяешься. Уж кого-кого, а Гостя так не проведёшь: эмоции Хозяина он давно научился считывать на раз-два.
— Спасибо... — смущённо бормочет Хозяин. — Запах у этой сирени и правда удивительный; даже если не приду в норму, то удовольствие точно получу.
Устроившись на траве поудобнее, он закрывает глаза и наконец опускает напряжённые плечи; и Гость, глядя на него, расслабляется тоже. Пускай особо нервным он себя назвать не может — лишний отдых, в конце концов, ещё никому не повредил.
И снова окутывает удивительное ощущение, будто чем больше вот так сидишь, глубоко дыша, тем сильнее растворяешься в мире; и нет уже никакого тебя, и даже города не осталось, ни-че-го — один только восхитительный сиреневый запах, затопивший всё на свете.
«А мы не одни вот так сидим, — чувствует Гость той частью себя, которая ещё не успела исчезнуть в запахе. — Кто-то тоже пришёл сюда подышать и успокоиться; не будем ему мешать», — и старается никоим образом его не задеть, ни мыслью, ни прикосновением своей сути.
Просто дышит — медленно, никуда не спеша; обнимает разморенного впечатлениями Хозяина, который еле слышно придвинулся ближе; забывает о себе и своих корнях — чтобы, вот парадокс-то, никогда об этом не забыть.
Какой же всё-таки удивительный здесь город...
***
«Значит, не я один — иномирное существо, приходящее сюда подышать сиренью», — улыбается Гест; не столько губами, о которых он сейчас не помнит, сколько самой сутью.
Боль привычно затихает (и в то же время привыкнуть к этому всё равно никогда не получится) — и не обязательно прямо сейчас вставать и уходить. Нет никаких срочных дел, не надо никого спасать; можно ещё посидеть, ещё подышать...
Впереди целая ночь — у него да у этих двоих, обнимающихся в траве; и лишь под утро они разойдутся по домам — временным и настоящим. Большего и не надо.
***
В середине мая в Вильнюсе зацветает сирень, и лучшее, что в это время можно делать, — просто быть.
Вдыхать.
Выдыхать.
