Grandiloquenz

Гилберт не мастер переговоров.  На самом деле, это даже не переговоры, потому что обсуждения здесь не будет. Здесь будут судить. Да, в некоторой доле он виноват, но такого наказания не заслужил. Затылок неприятно колет единственная констатация — корону придётся снять. Но, всё же, лучше снять корону, чем лишиться головы с ней. Хотя это больно, так или иначе. Он усталым взглядом окидывает присутствующих. По большей части это Столицы, исключая только Берлин. Бедная девочка, она не была к этому готова, и её жаль. Восстанавливаться будет пару лет, если когда-нибудь сможет. В некотором роде, это его вина. Хотя большая вина лежит на плечах трупа, который получил самую безболезненную смерть. Тут лучше бы подошло четвертование за всё то, что сотворил. Со страной, с Людвигом, с миром. Не ясно, кого жальче. Пруссия виском ловит чужой взгляд, полный боли и печали. Сразу становится понятно, кто на него так смотрит. На столе стоит табличка с именем, место давно прописано Англии, а таким взглядом на Гилберта смотрят всего три человека: младший брат, Иван и... Томас. Не нужно складывать синусы и косинусы, чтобы понять, кто из этой троицы смотрит на него. Потом он должен извиниться. По крайней мере, нужно высказать соболезнования. Несмотря на их законченные отношения, они продолжили общаться. Как... друзья. И в одном из писем Том указал, что его жена умерла. Неудивительно, но всё равно печально. Они вечны, а люди нет, и глупая привычка Лондона любить людей постоянно его ранит. Гилберту проще считать это глупой и вредной привычкой, чем думать о том, что Том хватается за человечность. Смешно-о-о... Пруссия сохраняет маску спокойной стойкости, даже когда внутренности сжимаются в болезненный клубок от чужих слов. Половину он добросовестно пропускает, но слух цепляется за «являлось источником милитаризма и реакции в Германии» и «ликвидации Прусского государства». Кажется, он бледнеет ещё сильнее на этих фразах, сжимая кулаки, но продолжая молчать. Это не суд, в суде хотя бы можно оправдаться. Нет, это казнь. Бесчеловечная в своей гуманности. Приходится задерживать дыхание, чтобы не свалиться на пол и не заорать от раздирающей боли, когда зачитывают последнюю строчку нового мирового закона. Разрываться на части будучи живым — агония. Однако желать того же всем присутствующим он не хочет. Лучше так, чем пострадают братья. Хотя Людвигу всё равно достанется. Чёртова политика. Дважды на одни и те же грабли. Выступившие на глазах слёзы он стирает рваным движением ладони, продолжая сохранять почти каменное выражение лица. — Мы закончили? — голос едва дрожит, почти незаметно, но всё равно один из стоящих перед ним слышит этот странный перепад. — Да, — отвечает Вашингтон, убирая проклятую папку с документами в дипломат. — На этом всё. Надеюсь, ты в состоянии решить, что тебе делать дальше... Область, — Гилберт на секунду скалится, слыша это обращение к себе. За всё хорошее и плохое в жизни платят. Пруссия, теперь уже бывший, на это не рассчитывал от слова совсем. Чувствовать, как вечность резко сократилась на пару тысячелетий, не самое лучшее в его существовании. Теперь половина его земель уйдёт мелким Странам, а сам он останется жив лишь до того момента, пока стоит Кёни— Нет, не Кёнигсберг. Теперь это... Ка-ли-нин-град. Scheiße. Никакого города королей и в помине больше нет. Он едва удерживает эту едкую печаль внутри, разворачиваясь и быстрым шагом убираясь из зала. Пошло оно всё. И пошли они все! Наигрались? Дорвались? Теперь могут идти по самому известному любой проститутке маршруту! — Гилберт, подожди! — его догоняет Лондон, цепко схвативший рукав формы — попытка вызвать осуждение нацистской формой провалилась ещё в самом начале. — Я... Экс-Пруссия на это только качает головой, выдирая руку из чужой хватки. У него нет настроения общаться. И вряд ли оно появится по мановению волшебной палочки. И тем более он не хочет общаться, не сейчас и не на эту тему. — Гил, — хмурится Томас. — Иди по своим делам, Hasi. У тебя они точно есть, — на до боли знакомое обращение Том вздрагивает, а прусс едва удерживает ладонь от столкновения со лбом. Дурацкая привычка, дурацкий язык, дурацкая память, дурацкий Гил. — Тебе нужна помощь. Я хочу помочь. Хоть немного. Твой дом, он же... — Лондон на секунду замолкает, понимая, что лишь секунда уберегла его от болезненного напоминания экс-Пруссии о том, что его дом в Кёнигсберге сравняла с землёй британская бомба. На самом деле плевать на дом, больше волнует целостность городского кладбища и могила матери. Её всё равно придётся переносить, правительство СССР не оставит камня на камне в городе. — Ты можешь пожить у меня, пока всё не успокоится. — А оно так сделает? — Том вновь хмурится, когда слышит обилие подавленности и усталости в некогда весёлом голосе. Да, Гилберт бывает сумасбродом, который выводит из себя, но он всегда знал ту грань, когда шутка перестаёт быть шуткой и начинает обижать всерьёз. Да, Гилберт тот ещё омерзительный гад, которого иногда хочется придушить, но он всегда извиняется за своё поведение, если, конечно же, оппонент этого не заслужил. Да, в конце концов, он странный и слишком оптимистично настроенный на совершенно абсурдные вещи, но его серьёзности можно поразиться. А сейчас он... Сейчас он очень сильного похож на старшего брата и родителя, который готов получить мечом в сердце, лишь бы меч не достал его родных. И это больно видеть. Потому что меч точно проткнул их троих. И неизвестно, кого задел сильнее. — Я не знаю, — честно признаётся Лондон. — Но моё предложение в силе, просто знай это. Если тебе что-нибудь нужно — скажи. Экс-Пруссия кивает, а затем, недолго обдумывая, говорит: — Если так, то... Ты не против сходить со мной в кафе? Мы давно не общались в живую. Да и кофе мне точно не помешает. Томас осторожно улыбается, случайно заставляя улыбнуться в ответ. — Тут есть рядом неплохое кафе. И там подают не только кофе. — Коньяк? — удивляется прусс. — Пятизвёздочный. Семь лет, — фыркает Лондон. Кажется, эта информация хотя бы чуть-чуть, но подняла настроение экс-Пруссии. — Как тебе такой вариант? Думаю, он идеально подходит в данной ситуации. — Вполне себе, да. Сначала коньяк, а затем буду разбираться, где мне жить. Ты же меня примешь в любом случае? — Только если ты не приедешь с парадом из ближайших борделей, — в привычной Гилберту манере отвечает Том. — Ты же этого не сделаешь? — Не сделаю. Ну, пока трезв. За пьяного себя ответственности не несу, verständlich? — Томас кивает. За все четыре года отношений он видел Пруссию любым: пьяным, трезвым, злым, страстным, печальным. Каким угодно. Вряд ли его теперь что-то в нём удивит. — Так, пошли бухать. Платишь ты, у меня ни денег, ни дома, я бомж. — Как я вижу, ты возвращаешься в свою норму, — выдыхает англичанин, следуя за белым кроликом, то есть Гилбертом. — Нетерпение встречи с коньяком вернуло меня к жизни. Ну, может ещё и ты. Но я ставлю на коньяк, — экс-Пруссия коротко хохочет. — И спасибо тебе. — Я же ничего не сделал, — недоумевает Лондон. Гилберт на это только странно ведёт плечом, выдыхая: — Так кажется. Он не говорит то, что на самом деле крутится в мыслях, помимо слов благодарности и зарождающихся пяти стадий принятия. Несмотря на то, что отношения прервались пару десятилетий назад, ничего не пропало. Но Пруссия никому и никогда об этом не скажет. Другим во благо и себе во грех.