Печаль

      Тончик лежит на полу в абсолютно пустой и холодной квартире, смотрит в потолок, приподнимаясь лишь для того, чтобы сделать долгую затяжку горькой крепкой сигареты и свалиться без сил обратно. Легкие давно раздирает кашлем, но некому даже поинтересоваться, все ли в норме, нужна ли помощь, некому пнуть, сообщив, что еще немного, и вся комната превратится в одну большую пепельницу. Да и кто посмеет? Даже если бы братки, которых он выгнал из квартиры, и которые сто процентов сидели сейчас под его дверью в подъезде, наигрывая заунылые песни на гитаре, были сейчас рядом, то могли бы лишь предпринимать слабые попытки растолкать своего лидера на то, чтобы пойти хотя бы погопать лошков на районе, но и то вряд ли: если Тони сейчас попрется контактировать с людьми, то по любому кого-нибудь порешает.       Окна распахнуты настежь (лишь бы хоть как-то прогнать сигаретный смрад, которым Тончик уже провонял насквозь), потому ледяные осенние ветра гуляют по квартире, как у себя дома, да и сам хозяин хаты не против: пускай.       Толя поднимается на ноги, покачнувшись, опрокинув пепельницу, от которой толку все равно было мало, а после и вовсе ее пнув в стену со злости. Отвратительно, погано, хуево в конце концов. Он в нервном жесте чешет загривок, который уже болит и расцарапан короткими ногтями чуть ли не в кровь, но все равно зудит.       Он идет на кухню, злится теперь уже на подлетающий на ветру тюль. Потому что задевает кожу, обжигает ее, словно крапива, мешает, путает, словно заколдованная специально на то, чтобы мешать Тончику жить. Он подходит к раковине, набирает в стакан ледяной воды и опрокидывает ее в себя, больше проливая, чем выпивая. Противно, зато отрезвляет.       Перемещается в коридор, чтобы убедиться: все трое сидят на лестничной площадке, у одного в руках гитара. Ребята у него чуткие, натасканные, подозрительный движ слышат сразу, потому на секунду гитара стихает, а после возобновляет свою незамысловатую мелодию. Тони уверен, что ребята играли что-то другое — усмехается, приваливаясь спиной к двери и сползая по ней на пол, прислушиваясь к тексту и покрываясь мурашками. Бля-я… На холодной земле стоит город большой. Там горят фонари, и машины гудят. А над городом ночь, а над ночью луна. И сегодня луна каплей крови красна.       Последнюю строчку Тончик шепчет, срываясь чуть ли не на постыдный скулеж. Под кожей вновь начинают возиться стебли, царапать ее изнутри, врезаясь в мясо острыми шипами, и Тони пропускает короткий надрывный крик, когда один прорывается сквозь нее, расцветает на запястье кроваво-красной розой. Гитара не замолкает, ребята знают: тут не помогут. Некому бить ебла, не с кем идти на стрелки за честь и гордость их лидера, тут он должен разобраться сам, один на один. Дом стоит, свет горит, из окна видно даль. Так откуда взялась печаль? И, вроде, жив и здоров, и, вроде, жить не тужить. Так откуда взялась печаль?       Тончик сжимает между зубов первую попавшуюся тряпку, сначала старается взять стебель так, чтобы максимально предотвратить ущерб для своей ладони, а после плюет на все: сжимает в руке, забив болт на шипы, и с глухим криком выдергивает. Он чувствует, как по щекам неконтролируемо катятся крупные слезы, судорожно вытирает их краем рукава изнахраченой в хлам олимпийки, дрожащими то ли от холода, то ли от боли руками стараясь перевязать кровоточащую рану.  — Печаль взялась из табора, блять, цыганского, — смеется нервно, глядя в пустоту. Перед глазами летают черные точки, руки ужасно замерзли, а в кончиках пальцев неприятно покалывало.       Песня стихает, как и голоса его ребят, слышатся лишь тихие мелодичные переборы. Пацаны не знают, как помочь, волнуются, места себе не находят, и Тончик это чувствует. Стыдно пиздец, чувствует себя скотиной последней, но сделать ничего с собой не может. Идти ТУДА, в чем-то признаваться ЕМУ, смотреть при этом в ЕГО глаза? Нет, спасибо. Тони лучше сдохнет прям здесь, пускай сквозь него прорастет хоть сто розовых кустов, а в табор он не попрется. Сдохнет, так хоть без позора, и пускай думают, что помер от любви к красивой даме. Да уж… К даме, блять.       Рост стеблей под кожей временно останавливается, и пускай Тони и знает, что это не надолго, что позже будет в десять раз больнее, и в двадцать, и так снова и снова, пока он не помрет, все равно позволяет себе задремать. Под закрытыми веками вьется золотыми узорами дым кальяна, нос щекочет металлический запах своей же крови, желудок ноет, прося хоть о какой-то крошке, а Тончик все дремлет, ловя каждую секунду спокойствия, забываясь им и мечтая о том, чтобы открыл глаза он на своем законном комфортном диване, в окружении братков и бутылок, мечтая сознать, что все это просто идиотский сон, навеянный цыганскими руками, за что потом эти же руки можно будет сломать, и алкоголем.       Мечтает настолько, что верит в это, принимает за правду, и осознает реальность лишь тогда, когда слышит тихий, но вкрадчивый стук в дверь позади себя. Внутренняя чуйка определяет стучащего сходу, еще и лозы под кожей сильнее сдавливают тело, заставляя обреченно застонать: на кой хуй ты приперся-то, свали в туман… Но гость не уходит, лишь стучит повторно, после подавая голос.  — Анатоль, — сердце больно колет шипами, — открой дверь.  — Отъебался на раз-два! — Тончик старался говорить уверенно, в своей манере, но голос к концу фразы предательски дрогнул.  — Нет.       Тончика трясет. Руки сами тянутся к замку, цепочке, засову и всему прочему, на что он закрылся от товарищей, но сам он сидит на полу, прижавшись спиной к двери, кусая губы в кровь и терпя адскую боль по всему телу, продолжая упрямо молчать и не открывать. Пускай валит нахуй. Не правильно это. Это не из-за него. Не в нем причина, в ком-то другом. Стебли ползут под кожей от спины к ладоням, заставляют глухо кричать в куртку, оставленную кем-то на полу, но Лошало за дверью все равно слышит, и Тони чувствует всем своим существом: присаживается аккуратно на корточки, дабы быть на одном уровне с лидером Алюминиевых штанов, прикладывает ладонь к двери, упирается в нее лбом. И он льнет к теплу, исходящему от чужих рук, словно к спасительному лучику света в кромешной тьме.  — Не будь эгоистом, Анатоль. Я хочу помочь. Нам обоим.       Проходит секунды три, прежде чем Лало с обратной стороны двери слышит, как щелкают все замки и затворы. Ребята, сидящие на ступеньках лестницы напротив, повскакивали на ноги, заглядывая за плечи лидера вражеской ОПГ, стараясь оценить ущерб, но Лошало слишком быстро делает шаг вперед, захлопывая за собой дверь, эгоистично оставляя тех в неведении и догадках.       Сил нет больше терпеть: больно невыносимо, и вот сейчас эта боль обостряется особенно сильно, в десятки, сотни раз. Лало подается навстречу слишком резко, касается чужих забинтованных рук, сквозь кровавые тряпки на которых уже прорывались стебли, не церемонясь касаясь чужих губ своими, морщась едва заметно привкусу крови на них. Тончик чувствует такое облегчение, какого никогда в жизни не чувствовал. Будто его выпутали из колючей проволоки, что уже неделю врезалась шипами в кожу, резала, царапала, не давала сделать и вдоха. Он стоит в ступоре секунд пятнадцать, не пытаясь даже обнять Лошало, просто наслаждаясь идеальным состоянием тела и духа, уже после обвивая его шею руками, притягивая ближе и углубляя тут же поцелуй настолько, насколько это возможно в таком слабом состоянии.       Потом оба будут сидеть на диване, пока Тончику зашивают рваные раны люди Лало, что предусмотрительно взял тех с собой, оставив ждать под окнами. Вокруг будут крутиться Алюминиевые, прибирать, да и просто потому, что оставлять ослабленного лидера среди людей все-таки-еще-вроде-как-вражеской группировки так-то не по понятиям. Тони будет крутить в руках сухое соцветие ромашки, то и дело морщась на вполне себе неприятные, но явно более терпимые, чем то, что он пережил ранее, ощущения от аккуратных стежков.  — Ромашки, блять… У кого-то розы, а у кого-то — вот, — ворчит он. Почему-то все внимание решило сфокусироваться именно на том, что его ассоциируют с такими простыми цветами. — Чувствую себя псиной подзаборной какой-то.       Лало не отвечает, смеется лишь, заставляя Тончика фыркнуть, а после опрокинуть в себя рюмку водки, что принес один из ребят. Ему начинает казаться, что вокруг слишком много людей, все бегают, шумят, создают гул и мешают сосредоточиться на своих мыслях. Товарищи еще что-то пытаются спрашивать, люди Лошало тоже надеются на успешный контакт, и Тони это настолько раздражает, что он едва не рычит.  — Да все, блять, в норме я, отъебитесь хоть на пару часов, епта! — машет он руками, останавливая указательный палец на своих братках, которых уже почти ветром сдуло. Они остановились, ожидая слов лидера. — Эт… Благодарочка, короче, что не бросили. Завтра проставлюсь там, туда-сюда, рейд по району устроим.       Ребятам этого хватает, чтобы понять, что их лидер, наконец, в норме. Они кивают, улыбаются, переглядываются, а после уходят. Тончик взгляд на цыган переводит, что все еще вокруг, как коршуны кружат, хмурясь. Лало, что сидит совсем рядом, быстро понимает намек, привлекает внимание своих, делая вполне однозначный и понятный жест рукой, кивая в знак благодарности за помощь и отпуская.       И они остаются вдвоем. В уже чистой, чуть более теплой, но до сих пор жутко прокуренной квартире. Говорят долго, касаются словно невзначай колен, ладоней, волос друг друга, ближе к вечеру замолкая и прислушиваясь. А за окном завела свою песнь Алюминиевая гитара с аккомпанементом цыганских бубнов и флейт. И Тончик лежит на коленях Лало, наслаждаясь откровенно его пальцами в своих волосах, его вкрадчивым бархатным голосом и музыкой за окном. А вокруг благодать — ни черта не видать, А вокруг красота — не видать ни черта. И все кричат: «Ура!» и все бегут вперед, И над этим всем новый день встает. Дом стоит, свет горит, из окна видна даль. Так куда же делась печаль? И жив, и здоров, и жить не тужить. Так куда же делась печаль?