Методы поощрения за службу Отечеству по К. Рылееву

Red, white, blue's in the sky Summer's in the air Baby, heaven's in your eyes And I'm your national anthem Lana del Rey

      …А все потому, что он сам на вкус, как национальный праздник — слаще конфет под шампанское, теплее июньского солнца — когда прикрывает глаза и тихо стонет Сергею в рот. И раздевать его хочется медленно, как впервые, выцеловывая светлое, совершенно загаром нетронутое, по следам только что снятой одежды. Отчасти удается даже претворить: по крайней мере, в поцелуях Сергей себе не отказывает, никогда не отказывал, да и зачем, если Кондраша громко вдыхает, пробуя покрасневшими губами натекший через окно прохладный воздух, когда он вдруг отпускает — съезжает приоткрытым ртом на щеку и вниз — и аккуратно прикусывает. Длинными пальцами нежно сдавливает шею у подбородка. С неторопливостью, правда, как и с последовательностью: непросто одной рукой расстегивать пуговицы, хочется дернуть, вспарывая хлипкие швы, и получается суетливо, небрежными нетерпеливыми рывками. Вдруг освобожденный от хватки на горле, Кондраша не сдерживает смешка — смешно ему, видите ли, как Сергей обеими руками пытается разделаться с несчастным куском ткани — гладит растрепавшиеся волосы, гладит плечи. Берется за узел, повисший над впадинкой у шеи, когда рубашку из-под него Сергею удается все-таки выдернуть, смотрит вопросительно — «Ты это серьезно, что ли?» — развязывает, но с плеч не бросает, так и продолжает по-глупому держать за два смятых угла, не имея возможности разжать пальцы.       — Сереж, клянусь, если ты вякнешь хоть слово про символизм…       Воздух — и заодно связную речь — ему выбивает внешней, вполне конкретной силой, импульсным движением-почти-столкновением, отдающимся чем-то из курса физики для средней школы — оно вдавливает в стену и дергает вверх, до неловкого балансирования на носках и почти исчезнувшего равновесия. Зато руки. Руки можно теперь опустить — смятый край распадается углами по плечам, не съезжает — основное полотнище зажато между ним и стеной.       — Это очень символично, — язвительно мурлычет Сергей, наклоняясь, чтобы подхватить под бедра — протаскивает спиной по стене: красная полоса сминается, наплывая на синюю, но не смешиваясь с ней. Ни черта это, на самом деле, не символично, просто он эстет, а когда два понятия о прекрасном спаены в одно, получаются порой неповторимые — совершенные — сочетания.       — Сереж, — повторяет Кондраша задушенно, и в его голосе Сергей различил бы каждую из знакомых до щемящей нежности нот, если бы только не был занят вырисовыванием той же мелодии на нем самом. — Сереж, за это… Статья за это есть… Сереж!       Сергей игнорирует, слишком увлеченный красивой шеей, белой даже на фоне белого, и никакого оправдания, кроме любви к цветовому решению, нет ему за царапающие ее зубы. Он только довольно и предвкушающе хмыкает — ловит под одним коленом, ловит под другим, помогая обнять себя за пояс — отрывает от стены: Кондраша разочарованно-возмущенно сопит, а полотно оседает на пол, еле слышно шелестя. Он совсем не тяжелый, два шага до кровати — по прямой, из мягких светлых брюк, красиво облегающих стройные бедра, Сергей его практически вытряхивает под тихий смех и неровное дыхание. С ним так всегда, просто он — такой, и противиться этому совершенно бесполезно. Все равно снесет волной восхищения, все равно будешь обожать до желания забрать все — себе, все, полностью, от и до, с запада на восток через тысячи километров.       — Ремни придумали извращенцы какие-то, — агрессивно бормочет Кондраша, борется с его пряжкой изо всех сил, пусть и с переменным успехом; Сергей целует его, оттягивая за волосы, и нисколько, если честно, процессу не содействует. Кусает за краешек уха.       — Это намек или..?       — Это намек, — позвякивающий шепот, — что я тут сейчас помру, пока тебя раздену.       И Сергей любит в нем — до дрожи, до головокружения любит умение складывать слова в предложения, даже хныча от нетерпения, извиваясь и упираясь в спину пяткой, но еще больше любит — когда он замолкает, и дышит глубоко и медленно, и расслабляется, и дается ему растаявший в мягко удерживающие руки. Потом обнимает за шею, улыбается нежно и многозначительно, и шепчет, едва касаясь губами:       — Ну?       С ним не хватит никакой выдержки и терпения, никаких усилий для рационального осмысления не хватит — только чистая, природная интуиция, только бьющаяся под кожей жизнь. Нерв. Эмоция. Это все тоже, конечно, где-то там, в подсознании — потому как в объективной реальности не до того: Сергей целует выступающую щиколотку, укладывая на плечо распрямленную ногу, и почти падает вперед, ловит себя только вовремя подставленными руками. Вдавливает его в постель, удерживает собственным весом, руками, поцелуем, глубоким и долгим, крадущим остатки сбитого дыхания.       Кондраша такой всегда — и после тоже: все еще слишком красивый, чтобы перестать смотреть, касаться и лезть с ненавязчивой нежностью; обманчиво тает на языке, как расплавленная карамель, ластится к нему в душе, подставляясь под теплую воду, и обещает выжать из редкого выходного все, что можно. Хотя прикладывать особые усилия вряд ли придется: Сергей потирает лицо ладонью, глядя на его попытки обернуть вокруг себя подобранный с пола флаг на манер римской тоги, и думает про безнадежно испорченные ассоциации. И безнадежно испорченного себя. И про то, что статья на этот счёт, как ни крути, правда есть, вот только можно ли считать надругательством превознесение и восторг — вопрос спорный.       — Знаешь, что я подумал, — Кондраша подкрадывается к нему, и три цвета переливаются на нем в вечернем свете, — в серии про Ирен Адлер…       — Ты не будешь ходить в, — Сергей сглатывает ком в горле, сканируя взглядом сверху вниз, — этом по Кремлю.       — Камбербэтч ходил в простыне по Букингемскому дворцу, а ты запрещаешь мне национально самовыражаться. В родной стране.       — Самовыражайся в пределах этой комнаты. Ладно?       Материал тонкий и на свету — полупрозрачный: Сергей ведет пальцем по краю, с края сползает на ключицу и выше — смещает ладонь на шею. Кондраша наклоняет голову, укладываясь в эту ладонь, и улыбается так многообещающе, что Сергей целует его и на губах чувствует радость ликующей толпы, неукротимость стремления к истине, эйфорию многотысячного протеста. Счастье упиваться триумфом и год, и десять спустя. И ничего ему всерьёз ведь не запретишь: если захочет, все равно сделает. Да и разве запрещают самой свободе?