Перед рассветом

Тропа через лес не тянулась ровной нитью сказочного клубка – нет, крутилась хитроумными петлями, словно с путеводным мотком шерсти от души поиграли развесёлые четверолапые питомцы лесной доброй бабушки. Взять бы в руки запутанную нитку-дорожку, пропустить сквозь заскорузлые пальцы, стряхнуть с неё пыль времени и сор небрежно брошенных кем-то слов – и вернуть на место. На такой-то, прямой и чистой, запоздалый грибник не свернёт ненароком на гнилые болота; ошалевший от свежего воздуха городской пёс не заскулит, потеряв след хозяина; маленькая девочка в красной шапке не забредёт вместо бабкиной деревни прямиком в голодную пасть местного оборотня-маньяка. Эх… не моя забота! Что угодно можно придумать от скуки, вот и я бродил да фантазировал. Рассматривал людские и пёсьи следы – продавленные на размытой недавним дождём лесной дорожке, они наполнялись водой. Взойдёт солнце, и под проникающими сквозь переплетённые ветви деревьев лучами они засверкают, как маленькие зеркальца причудливой формы. Сейчас же, в предрассветной белёсой дымке, они смотрятся чёрными пятнами на фоне чёрной тропы. Чёрное на чёрном – как это можно увидеть вообще? Если присмотреться – можно. А если прислушаться, то и тишина поздней ночи, переходящей в раннее утро, неоднородна: легко шелестят листья; фыркает, пробираясь по спутавшейся траве, какая-то мелкая зверюха; робко пробуют свои голоса едва проснувшиеся птицы. Скоро рассвет окончательно вступит в свои права, и тогда песни пернатых зазвучат в полную силу, наполнится лес щебетом и трелями, которые затем стихнут, уступив невидимый микрофон и условное место на сцене басовито гудящим шмелям и полуденным кузнечикам с их неотделимым от солнечного жара сухим стрекотаньем. Впрочем, именно сегодня – тот единственный день в году, когда на этом самом месте с утра до ночи будут слышаться не только птичьи голоса и ритмичный шум насекомых. Звуки леса станут заглушаться визгом бензопилы и стуком топора, звоном посуды, болтовнёй, задорным хохотом, задушевным разговором гитарных струн. Когда-то и у меня была гитара. Песни звучали уже вчера поздним вечером и ночью – у многочисленных костров и с дощатой сцены, над которой колыхалось светлым парусом полотнище с эмблемой фестиваля. Было и торжественно, и тепло, и весело, и сумбурно – когда открытие, всегда так. И я, затаив дыхание, слушал, как незнакомые мне люди-человеки горланят Высоцкого и Летова, мурлычут Визбора и Митяева, а иногда вдохновенно шпарят что-то своё, неумелое, но такое прекрасное уже тем, что оно сочинилось и вот оно есть. Полыхали живыми жар-птицевыми перьями костры; летели искры ввысь, по пути обращались в звёзды и устремлялись обратно к матушке-земле, катились, золотые и тёплые, в травяные заросли – только успевай загадывать желания одно за другим. Люди жарили на решётках сосиски и запекали в золе картофелины, сушили промокшую обувь, говорили о сокровенном, пили обжигающий чай и вино из жестяных кружек, смеялись и плакали, целовались. Дети, притихнув, смотрели в огонь и размышляли о вечном, а старики резвились, как дети. Мне безумно хотелось приблизиться к одному из костров и просто постоять рядом, подержать ладони над пламенем. Не стал этого делать, пересилил себя. Решил: ночь – не то время, когда можно так поступить. А вот те самые несколько минут перед рассветом – совсем другое дело. Люди – большие и маленькие, старые и молодые – почти все спали: в палатках, в машинах. Неудивительно: умотались, обустраиваясь по приезде; надышались с непривычки чистым воздухом после городских пыли и грязи; да и легли поздно: иные компании всего-то полчаса назад угомонились. Но на краю поляны, где росла словно убежавшая от лесных собратьев разлапистая ель, горел небольшой костерок. Возле него суетилась женщина средних лет, прилаживая котелок с водой. В траве у её ног стояла эмалированная кружка, лежал кулёк, из которого доносился дразнящий мои ноздри аромат молотого кофе. Наконец, котелок занял своё место на треноге. Женщина разогнула спину, похлопав ладонями по пояснице, поправила на голове старушечий платок, притворяющийся стильной банданой, и посмотрела на меня. Она. На меня. Посмотрела. Не вскрикнула, не вздрогнула даже. А впрочем… Что тут такого? Ничего сверхъестественного она и не увидела. Подумаешь – мужик с нечёсаной шевелюрой и клочковатой бородой, в джинсах с дырками и свитере грубой вязки с грязно-белой полосой под горловиной и одинокой вышитой снежинкой на груди слева – где-то в районе сердца. Много тут таких. – Хотите кофе? – спросила она. – Спасибо, – выдавил я. Получилось хрипло и как-то… застенчиво, что ли. Ну, пусть так. – Я, конечно, хочу, но… не стоит беспокоиться. Вы пейте, а я… понюхаю. Мне достаточно запаха. – Наверное, вам противопоказан кофеин из-за больного сердца? – предположила она. Я кивнул – мол, верно. Всё так. Почти. Когда-то и я очень любил чёрный кофе. Вчера приезд этой дружелюбной хипповатой тётки и её друзей омрачился событием весьма неприятным. Даже можно сказать – дерьмовым. Место на краю фестивальной поляны, которое семейный клуб из маленького городка считал своим, поскольку, как я понял из разговора, эти люди останавливались именно здесь каждый год, было занято. Самое обидное, что там пытались расквартироваться хамоватые личности с мангалом, ящиком водки и морем пива, никакого отношения к фестивалю бардов и поэтов не имеющие. Прикатили побухать на выходных и нагло оккупировали не ими любовно сколоченные стол и скамейки. Конечно, я не имел никакого права вмешиваться. Однако миролюбивая компания творческих людей с ребятишками показалась мне более приятным соседством, чем сборище неадекватов, не успевших разобрать привезённые вещи, но уже начавших накачиваться спиртным. К тому же у меня были свои счёты… не конкретно с этими парнями, но с им подобными. Да какая разница! Каюсь, припугнул немного эту шумную невежливую братию. Те, недолго думая, покидали своё добро в машину и убрались восвояси. А «семейные» остались. И хорошо! Я окинул взглядом рядок разномастных палаток. Вряд ли я видел что-то сквозь их тонкие, но плотные стенки. Скорее, стремился угадать, что за ними. Вот свернулась уютной гусеничкой в спальном мешке тринадцатилетняя дочь женщины, предложившей мне кофе. В соседней палатке видит красочные сны будущая первоклассница, это первый в её жизни поход с ночёвкой. Девочка ещё вечером приметила ёлочку, ветки которой поутру украсит своими яркими заколками для волос и бумажным журавлём. Птицу из обёртки от шоколада сложил её отец, художник. Скорее всего, весь предстоящий день он не расстанется с карандашом и бумагой, пытаясь в беглых набросках запечатлеть всё, что видит вокруг, и всех, кого встретит. А здесь спят двое, нежно обняв друг друга. Приехали порознь: она пораньше – с подругами на грузовой «газели», а он только поздним вечером, передав с рук на руки годовалого сынишку вернувшейся с дачи бабушке, прикатил на велосипеде. Два часа гнал по битому асфальту, а потом ещё столько же волок на себе железного коня, пробираясь по той самой путаной тропе, где я бродил только что. Сегодня на турнире поэтов он будет отчаянно волноваться за свою круглолицую стихотворицу. А через девять месяцев у них родится второй малыш, я уверен. Когда-то и у меня была семья. А вот другая пара супругов – эти старше, и они привезли с собой внука. Мальчонка вздрагивает во сне – переживает, ведь ему предстоит первое выступление не на школьной, а на большой, настоящей сцене. Да, мастер-классы пройдут по расписанию, и дневной концерт юных дарований состоится. А вот вечернее шоу с вручением дипломов взрослым конкурсантам – чувствую я – отменят. Не до песен будет: сгустятся тучи, разорвут напополам небо лиловые молнии, громыхнёт прямо над головой длинно и раскатисто. А ливень хлынет не сразу – попугает сперва гроза насухую, потреплет нервы всем. И вихрь неистовой силы пронесётся над поляной и над лесом. Подумал: а не рассказать ли этой женщине обо всём? Не стал. Ни к чему. Вовсе не потому что не поверит. Сумел бы убедить. Внушить, в конце концов. И что тогда? Эти милые люди свернули бы палатки и спешно разъехались по домам. Всё было бы хорошо. Только… тогда не осталось бы в их памяти светлого утра, яркого солнечного дня, умиротворяющего тёплого вечера. И тревожной ночи бы не осталось, а ведь она их памяти тоже нужна. Пусть будет. Промокнут до нитки; испугаются дьявольских молний и адски сильного ветра, гнущего до земли деревья – высоких лесных великанов; поволнуются – не за себя. Станут, может быть, больше ценить друг друга. Хотя – куда уж больше-то! Одно только сказал: – Мой вам совет – палатку переставьте вон ту, крайнюю. Здоровенное дерево там стояло, поскрипывало. Рухнет – так прямо на неё. – А зачем? – удивилась женщина. – Примета плохая, – я усмехнулся в бороду. – Просто сделайте, и всё. Поверьте на слово. – Хорошо, – не стала спорить она. – Дочка проснётся, и сразу же подвинем. Из ближней к нам палатки выбрался пожилой мужчина. – Доброе утро, Слава! – улыбнулась ему моя собеседница. – Доброе, – откликнулся он. – Ты с кем там щебечешь, птица ранняя? Она огляделась по сторонам. Рассвет окончательно вступил в свои права, солнце засияло первыми нежными лучами – настала пора улетучиться и залечь сизым туманом в сырой ложбинке на весь день, до самых сумерек. – Так, – пробормотала она, – сама с собой. Не выдала меня – вот и умница. Я – уже невидимый даже её пристальному взору – коснулся на прощанье щеки, испачканной сажей от костра. Что она почувствовала при этом – лёгкое дуновение ветра? Может быть… Вечером, когда грянет гроза и засвистит ветер, я буду с ней рядом. Возможно, не только она, но и остальные меня увидят. Надо будет постараться и суметь быстро и безошибочно принять облик сурового бойца МЧС. Люди – они такие интересные. Когда-то и я был человеком. А сейчас – спать, спать… Как бы ни было хорошо возле людей, живых и весёлых, в день фестиваля авторской песни, всё же отдыхать непременно надо даже мне – одинокому призраку старого барда.