Под запах жжёной травы

Когда Лошало впервые встретился с лидером Алюминиевых Штанов лицом к лицу, а не через рассказы остальных главарей об «отмороженной банде каких-то молодок», мысли про него были самые разные. Стойко держалась одна: Тончик — личность чересчур эксцентричная, такая, каких свет белый еще не видывал. Парнишке не многим больше двадцати, а весь на выебонах уже, словно он не пол района и пару шаурмячных держит под своим общипанным гопяцким крылышком, а весь Катамарановск и несколько поселков в округе. Лало это смешило. И весь Тони, честно говоря, смешил, и все, что хоть как-то его касалось, тоже. Потому что стоило пообщаться с ним немного поближе (на языке русском — побухать), все сразу встало на свои места: Алюминиевый есть самый предсказуемый человек на свете, и единственное, что он может сделать внезапно — это дать тебе по ебалу. Цыгану достаточно было просто посмотреть на него, чтобы понять, о чем Тончик думает и чего хочет, и самой веселой вещью в этом всем были проблемы у того с контролем собственной агрессии, ведь вспыхивал он едва ли не по щелчку пальцев. Однако, выяснилось, что Тончик, все же, мог удивить, причем настолько, что смеяться не хотелось вообще. Лало, конечно, сразу понимает, что что-то не так, еще только поднимаясь в квартиру Алюминиевого. Несло каким-то сладковатым жженым запахом на весь подъезд, и особо умные не к месту жильцы уже наверняка догадались, что вообще происходит в квартире соседа. Плюс был в том, что большая часть из них скорее всего догадывалась и о виде деятельности, которым тот промышлял, и, в том числе, о последствиях, что могут быть, сдай они его ментам. Дверь ему открывает полуголое растрепанное существо в очках и с сигаретой в зубах. Лошало не сразу признает в нем Тончика: без извечной олимпийки и кепки с кольцом на козырьке он выглядит как минимум непривычно. — Ну здравствуй. Со звонким «О!» Тони отходит от двери и пропускает в квартиру новоиспеченного гостя. Тончик стоит, опираясь плечом на дверной косяк, ждет, пока Лало снимет свои длиннющие, по последнему писку цыганской моды сапоги, смотрит, но, как бы ни старался, сфокусировать взгляд у него не получается от слова совсем, и даже Лало это подмечает. Стоит, ждет и смотрит, а потом, когда Лошало выпрямляется, поднимает рядом стоящий магнитофон и вышагивает к цыгану навстречу походкой такой, словно из мюзикла вылез. — Пу-пу-пи-ду… — он ставит мафон у его ног и встает прямо на него. У цыгана два вопроса: когда это по телеку вдруг стали крутить Мерлин и сколько весит Алюминиевый, потому что, объективно, любая «мейд ин чайна» (а на фирмУ у Тони денег пока еще точно не было) от таких смертельных номеров из программы блядского цирка давно бы развалилась. Тончикова сигарета летит из пальцев на пол, но тому, кажется, абсолютно на это фиолетово. — …Пау! Тончик расслабленно падает на Лало, дико хохоча. Монро хуева. Лало ловит, куда деваться, но сильно хочет уронить, когда Тони мажет влажными от слюны губами по его шее. Он очень надеется, что это самая случайная случайность из всех случайностей, однако передергивает его знатно. Тончик выглядит так, как будто ему все еще похуй. Ну и хорошо. Цыган аккуратно стаскивает его с мафона. Алюминиевого такой расклад не совсем устраивает: с какой целью, спрашивается, пер, если башку задирать приходится, чтоб опять в крапивные глаза посмотреть. — Глазоньки свои покажи, драго, — Лошало говорит серьезно, может, даже немного зло, ибо он и без его глазонек давно вкурил, что этот придурочный тут «облагородил». Тони хмурится и машет отрицательно головой, ну ребеночек какой, посмотрите. Как дуть, мы, значит, взрослые, а как спалились, так все — ноль лет, «мам, не ругайся сильно, а?». Лало снимает темные очки с него сам, но взгляда Тончик упрямо поднимать не хочет. Правда, что ли, стыдно? Берет тонкими пальцами за подбородок, мягко тянет вверх. Ну да, Лошало не ошибся ни на грамм — белки краснее тореадорской мулеты. Он хватает его за ухо и тащит в зал, абсолютно не обращая внимание на причитания сбоку. Тончик шипит и сгибается от сильной хватки, безвольной куклой падает на практически развалившийся старый скрипучий диван, говорит себе что-то под нос, и Лало почему-то уверен, что что-то матерное. — Нет, ты мне скажи, Анатоль, — кричать цыган желанием не горит, только вот держать себя в руках уже трудно, — ты, блять, совсем попутал? Ты какого черта в это дерьмо лезешь вообще? Голову проверь на досуге, котелок-то не варит, гляжу. Тончик выглядит сконфуженным, и Лало, дабы успокоить чего-то чересчур разбушевавшиеся сегодня нервишки, пару раз глубоко вдыхает-выдыхает. Серебряный садится на корточки перед Анатолем, понимая, что сейчас все эти его нравоучения — горох об стену. Проходили — знаем. Этот все равно заснет, едва Лало придвинет к нему подушку. Хотя, он, кажется, и без подушки неплохо справится — уже и так на руке лежит, но со сном пытается все-таки бороться. Тончик двигается ближе, медленно так, смотрит пронзительно, не моргая. Карие глаза стали практически черными, и цыгану слишком тяжело от них оторваться. Он тянется губами к чужим губам, и Лало, наконец, включает собственную голову. Нельзя, сейчас точно нельзя, даже если алчится безумно, потому что поведет его сильно, и никто не может знать, чем этот вечер кончится. Лошало вовремя отстраняется, бубнит что-то про стакан воды и уходит на кухню. Ржавая на вкус вода немного приводит в чувство. Какого хрена он вообще печется о состоянии этого пиздюка? Лало очень хочет знать, зачем ему в голове какой-то гоп-стоп недолидер с телосложением пятнадцатилетки, да и мозгами такими же, чего скрывать. Эта кнопка борзая, ниже его на голову, ей бы уроки сидеть учить, в футбол с такими же пацанятами гонять во дворе, а он в цыганские мысли настойчиво лезет, и избавиться от себя не дает, фарцовский сын, чтоб его. Почему вместо того, чтобы сейчас тихо-мирно сидеть на мягких подушках, курить кальян и цедить вино, он торчит в сомнительной хрущевке, помогая пацану с возможными утренними отходосами? Ответ у Лало был, и уже давно, вот только все его признания — ни к селу, ни к городу. Пить он Тончика заставляет исключительно из солидарности: песочница во рту с утра точно никому не нравится. Ни разу не потому, что не может сдержать желание позаботиться об этом маленьком дурачке. Наверное. Он запихивает ему под голову подушку (в плед Толя уже давно завернулся самостоятельно) и садится рядом. — Спать хочу, — Алюминиевый широко зевает, сонно моргая. Лало беззлобно хмыкает, и губы сами растягиваются в улыбке. — А чего не спал? — Тебя ждал. Лошало ласково проводит ладонью по чужому узловатому плечу. Вся злость уходит куда-то на задний план, оставляя лишь чувство непонятной внезапной нежности. — Дырлыно.