Холода

Если бы Маяковскому когда-нибудь сказали, что он будет скорбеть по Сергею, тому самому Есенину, что пропил последние свои деньги оставшиеся с похода в редакцию, он бы нагло рассмеялся глупцу в лицо. Может, даже сказал нечто заковыристое и язвительное. А сейчас. Сейчас же, Владимир сидит одиноко сгорбленный на оградке, прижимаясь лбом к мерзлому могильному камню. Он больше не хочет улыбаться, смеяться и язвить дуракам в лицо. Он хочет сказать Сереженьке слишком многое. Хочет, да не может. Холодная земля его, увы, не выслушает, не поймет, не прижмет к своей горячей и пылкой груди, роняя слезы в жесткие отросшие волосы. От нее не будет особенно пахнуть, как от человеческого тела. Живого. — Господи! — Выругивается мужчина, едва ли не падая на спину. — Вы, Есенин, кретин! Идиот! Тупоголовый пьяница и... Хочется услышать: «Да знаю я, Маяковский! Слышал! Может, новое что придумаете? Тогда и приходите! А то как радио, ей богу!» Хочется увидеть хмельную улыбку и хитро сощуренные глаза в ответ на подколки. Впрочем, хочется еще много чего, всего и не счесть; да оно и не нужно уже. Маяковский ежится. Холодно.