Вспомнить и забыть

Квартира горела. Огонь жадным существом слизывал со стен дорогие обои в цветочек, проходил пальцами по занавескам, резвился на кровати словно ребенок. Он ходил по комнатам, заглядывая в каждый угол: вот там, на кухне, маленький огородик, разбитый на окне хозяйкой в красном, несколько грязных тарелок внизу под ним, разноцветная шерсть на бардовом диване в гостиной, дубовая мебель и картины с потрескавшийся краской на стенах. Квартира молила. Она кричала и задыхалась. Она была живой. Квартира переставала существовать, а огонь, как участник преступления, как старый добрый друг, заметал следы. Уничтожал и кулинарные книги, и подушки, набитые волосами, и еще неиспользованные кости в нижнем ящике шкафа в спальной комнате. Квартира горела с треском, с шумом, изнутри. Дверь снова закрывается. *** Пустота слепит и смотрит в спину за открытой дверью. В ней исчезает запах апельсинов. Кармилла переступает порог и осматривается. Пыль кружит вокруг неё вместе с шерстью, оседая на шёлковой юбке. Квартира встречает запахом спертого воздуха, темнотой необжитого помещения, рыжей плесенью на голых бетонных стенах и давящей обстановкой, будто сжимаются стены, нависают, дышат через силу, как живое существо: плавно и размеренно, с хрипотцой. Девушка легко проводит по ним острыми, испачканными в красном ногтями, заново изучает и узнает. Всё так неведомо знакомо ей: и эти деревянные окна, хаотично разбросанные по периметру дома и облюбованные паутиной, что всегда плотно закрыты и спрятаны за темными смородиновыми шторами; и эти тяжелые, громоздкие, с бахромой из рюшек шторы, которые валяются на полу, прибитые к нему гвоздями времени. И сама эта квартира – одно из её забытых воспоминаний. В зале очень темно, об темноту можно спотыкаться с каждым неуклюжим шагом: свет путается в шторах, застывает ярким мотыльком в сетях из темноты и дрожащих теней. Кармилла протягивает к ним руку и, слыша шорох ткани и треск запястья, приоткрывает грязное окно. Поднимается вихрь из пыли, видимый на мгновение в отсвете искры, просочившийся из окна. Но и она затухает. Ткань нехотя волочится по полу, окрашиваясь в красно-коричневый, она оставляет за собой свежие разводы от… чего-то дурно пахнущего. Девушка морщится: «Как отвратительно!» Туфли чавкают по алой жидкости, но алое на красном не выделяется. Скрипят полы и вздрагивают стены под мерный стук её каблуков. Входная дверь закрывается спиной с противным хлопком и смехом. – Надо бы завтра их подшить… – говорит Кармилла, снова проходясь взглядом по старым, видавшим жизнь шторам. Те с порывом ветра кивают ей. Они распахивают объятья, раскрывают нутро – девушка этого не замечает: за ними скрыта история, что будет рассказана огнем и криками, но не сейчас. – Завтра. Всё завтра. Сегодня я слишком устала, – говорит она, качая головой. Расплетается прическа, и волосы падают на глаза. Забитые по углам тени вытягивают метровые шеи, выглядывая из кухни и ванной. Скрюченные, неестественные, они ждут начала. Эта тьма – просто тени от мебели. «Где я была, что так устала и так поздно вернулась?» – спрашивает она безответно: квартира молчит. И тени молчат тоже. Запах апельсинов почти не ощущается. В квартире непривычно тихо, но привычно темно. *** Завтра наступает слишком быстро, но всё же не с рассветом. В квартире пасмурно, хмуро, потолок затянут паутиной как тучами, и на стенах вальсируют тени, сбиваясь в пары, они заглядывают в маленькую хозяйскую спальню с немым интересом. Рассеянный свет не может проникнуть сквозь пыльные грязные стекла и тяжелые шторы: он теряется в пыли. Стены давят и душат, погребают темнотой и клаустрофобией. Следы разрухи расплываются темными пятнами по дубовому паркету, забиваются по углам мрачной спальни, пляшут с неясными световыми бликами, играют на ковре вместо солнечных зайчиков. Кармилле не дают покоя красные подтеки, что бросают в глаза оскорбления одним своим видом на цветочных обоях, и потому девушка собирает нелепую шишку из непослушных вьющихся волос (больше половины волос отказываются в неё собираться и живут своей жизнью), завязывает на поясе белый фартучек и решительно берется за веник с наступившим «завтра». Шуршит юбками, подолами, воротничками многообразная одежда из шкафа. Приглашает. Она разных размеров, цветов, фасонов – некоторая и вовсе детская или не натягивается на Кармиллу – вся в бордовых разводах краски и источающая приторный аромат. Девушка тянет к спальному шкафу руки, садится на колени у лакированной дверцы и раскладывает вещи вокруг себя. Ей хочется разобрать это всё, выкинуть ненужное и старое, маленькое и большое, которое ей не по размеру. Кармилла расфасовывает одежду по кучкам: кучка красная (самая большая), кучка белая, кучка детских вещей от комбинезона до юбочек. – Неужели тут жил ребёнок? – качает она головой. – Странно. Почему не забрали её одежду? Она же практически новая! Может, забыли? У меня был их номер, но его еще надо найти в этой куче хлама… Позвоню им завтра, – решает Кармилла. Она складывает детские вещи в коробку и задвигает её обратно в шкаф. Оставшуюся одежду Кармилла перебирает в руках, вдыхая сладкий гнилостный запах, не решаясь избавиться от вещей, словно от части памяти, которая причиняет неимоверную боль, но от того она не менее дорогая. Как странно это – беречь шрамы и волдыри, не лечить их и радоваться просто потому, что они существуют рядом с ней, что они – её часть. А одежда… Ну что ж, вдруг как-нибудь пригодится. – Думаю, я смогу сделать из этого что-то приличное, – вдыхает она в конце, – не зря же я швея. Посмотрю, не забыла ли каким концом держать иголку. Вещи продолжают висеть в шкафу – на своем законном месте, как были развешены настоящей хозяйкой. Под звуки старых новостей и заезженных, знакомых песен по радио девушка осторожно протирает окна спальни мокрой, найденной под раковиной на кухне, тряпкой – стекла трещат и крошатся у неё под руками – и опасливо убирает спутанную паутину, пыльную, как и всё в этом доме. Кармилла клеит новые цветочные обои, но на стенах они выцветают, сереют. Руки испачканы в клею, грязи, паутине, мыльных средствах; лак слезает кусками с длинных острых ногтей; на бледном лбу блестят бисеринки пота, и девушка вытирает их краем измызганной юбки и улыбается каким-то своим мыслям – детским и непосредственным. – Ну вот, так-то лучше. Завтра уберу зал. Полы, полные негодования от влажной уборки, скрипят с каждым её шагом туда-сюда вдоль стен. Пугливые тени прячутся по углам. Из зала пахнет тухлым (наверно, испорченные шторы), и Кармилла, если прислушается, может услышать тяжелый вдох, который издают покосившиеся стены. – Черт! – слышится её раздраженный возглас. – Как можно настолько запустить квартиру? Это же не… Взгляд цепляется за… что-то под кроватью. Это «что-то» настолько далеко задвинуто, словно запрятано в темноте, что разглядеть среди роя шевелящихся теней невозможно даже дольнюю стену у которой находится непонятная вещь. Кармилла наклоняется и протягивает руку, но кончики пальцев всё равно не достают. Она вытягивается стрункой и постепенно погружается во мрак, залезая всё дальше и дальше. Ей приходится почти на половину залезть под кровать так, что только край красной юбки и ноги торчат из-под неё. Она притягивает коробку за кусок скотча и открывает. Свет от лампочки очерчивает дорогие женские вещи (вроде коллекционный одежды, колец, серёжек и кулонов, сделанных из благородных металлов), пронумерованные тетрадки и дневник, что исписан корявым, врачебным почерком, мелким и сжатым, будто человек, писавший в нем, в этом потрепанном дневнике, старался уместить как можно больше между строчек. На обложке – ни инициалов, ни заметок, ни картинок, ничего – безымянная тетрадка. Однако на обратной стороне в самом крайнем углу полустертая надпись карандашом – номер бывших жильцов. – Даже искать не пришлось! – девушка хлопает в ладони и поднимается с колен. Она усаживается на заправленную кровать и любовно проглаживает старый корешок. Кармилла фокусирует взгляд на разбегающихся паукообразных буквах, неровный строй которых складывается в предложения: «Дорогой дневник, завести тебя мне посоветовала Грета. Говорит, что ведение дневника упорядочивает мысли и успокаивает нервы. Я слабо в это верю. Но она хочет учиться на психолога, и, поэтому, она, наверное, лучше знает. Недавно, два дня назад, если не ошибаюсь, приблудился красивый рыжий кот. Только у него не было одного глаза да морда вся исцарапана. Назвала его Персик. Он мурчал мне, когда я в первый раз покормила его хлебом с молоком. Я теперь постоянно подкармливаю его. Мама сказала, что, «дай Бог, еды хватит на нас двоих» и запретила оставить кота, но я не смогла его выкинуть. Он живет у меня под окном». – Может, мне тоже начать вести дневник? – говорит Кармилла. – Буду писать «день первый – ничего интересного, день второй – ничего нового, день третий – всё по-старому». Какая глупость, – смеётся, прикрывая рот рукой. – Думаю, на ужин приготовлю Гене его любимое мясо… Она обрывается. Тишина дрожит. – А кто такой Геня?.. *** – Алло? – слышится голос из телефонной трубки после долгих гудков. Кармилла накручивает шнур на палец и закусывает губу. Даже тени замирают по углам, и выдохи стен практически не слышны, приглушенные помехами из трубки. – Добрый день, вы же Виталий Иванов? – спрашивает она. – Да, это я. – Я хотела сказать, что вы забыли одежду на ребенка в квартире, которую я купила у вас. Молчание. Тени одним живым существом подкрадываются ближе, поднимают головы и щурятся. Свет не прогоняет их, но делает более живыми. В зале сумрачно и неубрано: Кармилла, хотевшая заняться этим сегодня, вспомнила об этом только под вечер да и махнула рукой: незачем развозить грязь. – Нет. Кто вы? Хватит разыгрывать меня! Я бросаю трубку! – Постойте! Я Кармилла. Вы… – Невозможно! Нет-нет-нет, снова? Я же поменял номер! Слушай ты, шутник хренов, квартира сгорела пять лет назад! – голос дрожал вместе с помехами, и мужчина бросил трубку быстрее, чем Кармилла успела сказать ему, растеряв свой запал: – Но я… Она разочарованно вздыхает. Что за странный человек! Он даже не дослушал её. Девушка растекается на кресле у телефона, прикрывая глаза рукой. Интересно, эти красные пятна на бордовых обоях – авторская задумка? В любом случае получилось как-то жутко и безвкусно: красный ковёр у её ног выглядит каплей крови в море бордового. Лежащий на краю стола дневник притягивает взгляд, и Кармилла не может устоять. Она вертит его в руках и сдувает пыль с корешка. Девушка пролистывает несколько страниц и читает новые строчки из безымянного дневника: «Приблудился котёнок. Я назвала его Красный, ведь красный – мой любимый цвет. Нестерпимая жажда к красному – так говорили про меня. Мама устроила меня к себе в цех швеёй. Коллектив хороший, все дружелюбные. Однако маме в последнее время плохо: у неё скачет давление, и она почти не ест. Врачи назначили кучу лекарств. У нас не хватает денег на них». «Мама очень похудела – кожа да кости. Она горит и бредит… Я не знаю, что делать. Вчера её положили в больницу. Врачи ничего не знают. Мама молчит. В колледже познакомилась с Евгением Шимелевом. Он мне совсем не нравится, но он меня любит. Он богат – это главное его достоинство. Всё так навалилось… я не знаю, что делать и куда деваться». «Грета написала письмо. Она переехала в Америку и встретила там милую девушку – нашу ровесницу – Мойру. Она, так же как и я, ненавидит апельсины. У меня на них аллергия, а она их просто не переносит. Коты совершают паломничество к дверям моей квартиры. Мама слегла в больницу, и дальше тянуть нельзя». «Мойра прислала мне в подарок на день рождение банку вкусных консервов и семена томатов. Буду разводить их на окне: денег не хватает даже маме на лекарства». «Сыграла свадьбу с Евгением. Он ужасен! Ненавижу его, он мне противен. Он любит меня и апельсины, но ненавидит детей, а я так хочу стать мамой. Я не могу даже поссориться с ним: боюсь, что перестанет давать денег на мамины лекарства. Ей вроде стало легче». «6 сентября. Мама умерла. Евгений запил и впервые избил меня». «18 октября. Поссорилась с Евгением. Купила учебник анатомии – он развлекает меня». *** Кармилла любит по утрам стоять на кухне, прислонятся бедром к столу и помешивать две чайные ложечки сахара в чае. В такие моменты она чувствует себя практически счастливой. Аромат сахарных булочек, что томятся в духовке, очаровывает. Но вместо привычного двора, освещенного лучами рассветного солнца, безлюдного и спокойного в своей тишине – только белый шум в окне. Девушка чихает. – Чертовы апельсины… – бурчит она, разворачиваясь от окна на пятках. – И откуда они? Я их не покупала. Опять Геня притащил?.. Апчхи! Черт бы его побрал! Их запах душит, смешиваясь с запахом гари. Кармилла быстрым шагом преодолевает расстояние от окна до кухонного стола, но на его белой скатерти разложено только тесто для ватрушек. Специальная корзинка, купленная для апельсинов, лежит на боку у края стола, готовая упасть, девушка в бешенстве отшвыривает её. Кармилла наклоняется, встает на колени, но не видит ненавистного оранжевого. Она руками ощупывает пол, будто апельсины могут быть невидимыми, однако ничего не находит. – Они же были где-то здесь… Не могла же я ошибиться? Ладно, хорошо. Я спокойна. Это просто чувство дежавю, – говорит Кармилла, поднимаясь с колен и подходя к раковине. Апельсины, что были раскиданы по полу и истоптаны ногами, их приторный запах, который забывался в ноздри и не давал дышать, слезящиеся глаза и дрожащие руки – всё это в прошлом и не могло вернуться: мертвые не возвращаются. Кармилла умывает лицо проточной водой, вытирает его полотенцем и снова бросает взгляд за спину на кухонный стол. Ничего. Она точит нож (это всегда успокаивало её) и преступает к разделке размороженного мяса. Девушка чувствует, как трется мурчащий кот у её ног. Он встает на задние лапы и тянет передние к мясу. Кармилла улыбается. «Мурмя?» – слышится, как наяву: звонко и протяжно, жалобно. – Подожди, Алый, только отнесу другим котам к подъезду… – говорит Кармилла ему, бросив взгляд вниз на ноги, но кота она не видит. Кухня пуста: даже тени стараются сюда не заглядывать. – Он же был здесь… Никогда не пропускал раздачу мяса. Она собирает жилки и хрящики в пластиковую тарелку и выходит в темный коридор: лампочка перегорела, а времени заменить её у Кармиллы нет. Девушка отпирает ключом дверь и тянет за ручку. – Какого черта?.. – слетает с пересохших губ с выдохом. Она еще раз дергает за ручку, но бесполезно. Входная дверь не открывается. *** Дневник продолжает рассказывать историю, даже если Кармилла уже два дня не берет его в руки. Перешептывающиеся тени зачитывают его по ночам, а маленькая безрукая двумерная девочка на стене перелистывает страницы. «5 мая 19** года. Человеческое тело – удивительная вещь! Сколько я его изучаю, столько не могу не удивляться. Как весело было в 1932 году в Америке. «Ночные доктора»… Практика продолжается до сих пор. Об этом мне рассказала моя давняя подруга по переписке, дорогая М.М. Примечание: схемы человеческого тела в блокноте №83». «27 мая 19**. Всё практически готово, но руки еще дрожат от мысли об этом. Я не уверена, но Майра сказала, что у неё тоже так было. Волнуюсь». «16 июня 19** года. Всё готово. Жду момента. Страшно». «18 июня 19** года. Евгений Шимелев. Он мне никогда не нравился. Просто неудачник, вставший на пути и испортивший мне жизнь». «2 июля 19** года. Девушка в белой блузе. Каштановые волосы, серые глаза. Случайный свидетель». «30 июля 19** года. Все прошло гладко. Весело». «12 августа 19** года. Женщина с бриллиантовым кольцом. Ничего особенного или приметного». «4 сентября 19** года. Мужчина с бакенбардами. Они просто идиоты, раз до сих пор не смогли выйти на убийцу. Он же так близко: на соседней улице». «22 октября 19** года. Девочка, что могла бы стать мне дочерью. У неё оказались сладкие руки». «1 ноября 19** года. Некуда прятать детали. Нахожу им техническое применение. Коты с удовольствием слизывают мясо, собакам достаются кости». Квартира слушает тихий шепот теней ночами, поглощая обрывки фраз из безымянного дневника. Толоса теней на грани слышимости сливаются и бродят по комнатам. Кармилла обходит их стороной, когда мучаясь от жажды, бредет на кухню за стаканом ржавой воды. Квартира дышит так, что вздымаются стены и разлетаются шторы. Квартира живет. Разве квартира должна быть живой? *** Кармилла ловко поправляет белый воротничок, скрывающий под собой россыпь фиолетовых отметин. Кончиками пальцев девушка проводит по точеным чертам лица: курносому припудренному носу, пухлым щечкам и ярко-алым губам, только что накрашенным, отслеживая движения в искривленном зеркале. Она не знает, откуда синяки и ожоги, не знает, откуда дом затянул запах гари и тлена. И не хочет знать. Пальцы её дрожат, отражение расплывается. Она, полненькая, хлещущая жизнью вдруг резко состарилась, увяла. Не девушка – женщина. В зеркале, как и в её карих глазах, нет ничего особенного. Нет вообще ничего. – Как же я постарела… – оседают пылью её слова на стенах. – Это все нервы. Тени ей не верят. Она тоже не верит себе. *** Ночью Кармилла уже привыкла просыпаться от невыносимой жары. Она хватает воздух обескровленными губами, но его всё равно не хватает. Он кипит и обжигает гортань, горячим песком царапает глотку, проходится по трахее в легкие огненным склизким клубком. Подушка неудобная, колючая: в ней с клочками чужих волос припрятано нечто более пугающее. То, что хочет раскрыть правду до конца, не оставив сомнений и спокойствия. Кармилла закрывает на это глаза, ворочаясь и просыпаясь от стреляющей боли в шее и нехватки кислорода, оставляя на подушке несколько каштановых, окрасившихся за ночь серебром, золотом и чернотой, волосинок. Её ли? Девушка шлепает босыми ногами по полу на кухню, включая только абажур. Тени от его света разбросаны по всей квартире – кривые, изломанные, они чернеют, извиваются ядовитыми змеями по стенам, перемешиваясь с отблесками сияния. Звук шагов и скрип пола разносится в темноте и привлекает существ. В шкафу – множество чужой одежды, повешенной и пропахшей сладким запахом отчаяния. Платья висят удавками на скелетах, что тянут иссохшие руки к единственному источнику света. Кармилла по пути захлопывает дверцу шкафа со звонким ударом. На кухне она поправляет задвинутые шторы, ставит полупустой стакан холодной ржавой воды, будто в ней растворили хэллоуинскую таблетку с искусственной кровью, на кружевную скатерть на круглом столе. Прислоняется бедром к подоколькину, слушая своё размеренное дыхание и тишину. Она напевает под нос, стараясь отпугнуть липкий страх, но вместо своего голоса слышит тихий зов из зала. – Обернись… – шепчет глухой голос, полный скорби и горечи, эхом раздаваясь по коридорам и комнатам, достигая вновь забившегося сердца. Девушка резко разворачивается на пятках, чуть не сталкивая стакан со стола – вода в нем расплескивается, течет по столу, капая на пол: как-кап, кап-кап, – гулко сглатывает и идет на звук, бесшумно ступая в потемках, стараясь нащупать путь и не наткнуться на преграды из мебели. Снова скрипят половицы, и чужое дыхание щекочет зудящую кожу шеи и волосы, откинутые назад. – Посмотри на меня, – слышится немая мольба существа. В ней нет злобы, ненависти, только один вопрос, одна тоска сплетаются кружевом и ложатся на лопатки. Поэтому девушка смотрит. Смотрит расширенными зрачками на теневой силуэт на стене, что темнее всех теней в комнате, он – абсолютная тьма. Кармилла отступает назад, прижимаясь к стене, боясь тянущей к ней конечности существа. Она, не признавая эту странную, изломанную тень своей, не в силах отвести взгляда, дрожит и жмется, раскрытыми глазами ловя неясные очертания. Скрюченный, ужасно худой, шатающийся, силуэт дрожит в неясном свете абажура. Он тянет худые двумерные руки, поворачивает безглазую голову на ниточке-шее. У него – разрезанный рот, перерубленные ноги, отрезанная голова, что держится только на хрящике, и срезаны куски мяса. У него распоротый живот без органов, и Кармилла боится потому, что знает, где сейчас набивка этой пугающий игрушки. Нет, это – не просто тень и не просто силуэт. Это когда-то было Евгением Шимелевым. Баночки-скляночки на кухне лежат. Баночки-скляночки стеклышком звенят. Найдешь ты и сердце, найдешь ты и почки, Ну же, поставь лишь за упокой наш цветочки. Существо – жестоко убитый мужчина, понимает девушка, этот несчастный всего лишь мужчина, повторяет она про себя, считая до десяти, – шатается, стоит на одном месте, прикованный безглазым взглядом к хозяйке. Он зовет, беззвучно раскрывая неизмеримо большой рот на заросшем лице, ворочая гнилым языком. – За что? – читается в движении теневых губ, но Кармилла не может ответить. Она не знает. Ей кажется – она забыла что-то неимоверно важное. И лучше ей это не вспоминать. *** На расческе остаются клочки коротких тусклых волос. Взгляд пустой, бессмысленный, имеющий лишь одно – направление. В полутьме, где черные свечи не горят, а стараются потухнуть, и их рассеянный свет не может дотянуться до стен, в зеркале отражается не она. Не Кармилла, а полная женщина с острым лицом, со стекающей с губ красно-кровавой помадой, что пачкает подбородок, затекая в открытое декольте. Оно скалит гнилые зубы, щурит выколотые глаза, кусая себя за руку. Оно – искривленные линии пропорций, ужасная игра света и полутеней, монстр из больного воображения. Феномен незнакомца в зеркале. От этого не легче, когда монстр сочувствующе улыбается – так врачи объясняют родственникам пациента о трагедии, о смерти. Так детям объясняют очевидное. – Видишь, видишь? – спрашивает оно, играя иглами-пальцами с рваными шторами, – Это ты! Ты! Действительно ты! И никто более, – убеждает, льет медом незнакомое отражение. Оно смеётся, оно – и есть тьма, обличие которой придала сама девушка. Кармилла выдыхает и откладывает расческу в сторону. Она собирает волосы в неаккуратный пучок на ночь, закалывает его невидимками и шпильками. Свет дрожит, огоньки тухнут один за одном, загораясь вновь. Гарь от свечей поднимается к бесконечному потолку. Девушка щурится и трет глаза, но оно не пропадает из зеркала. Она продолжает ей улыбаться как доброй знакомой после долгой разлуки. – Неправда… – оправдывается девушка, – Неправда, – повторяет она громче. Кричит, срывая голос, в то время как по зеркалу волнами расходится это. Тьма на это лишь смеётся. Чужие больные голоса разрывают голову напополам. Даже силуэты-тени забились по углам. Они дрожат и жмутся к красной мебели в зале. – Замолчите, заткнитесь! – говорит Кармилла им, отмахиваясь. – Я не могла их всех убить! – она мнет в руках край большой мужской рубашки, от которой пахнет формалином. «Убить для наслаждения – это и есть настоящая ты», – поет истинная хозяйка, отражающаяся в зеркале за спиной монстра. Она цокает языком, хищно наклоняет голову, глядит красными глазами из-под полуопущенных век на бледную Кармиллу. Её морщины у глаз складывают паучью сеть из костей. – Я бы не смогла… – заикается, дрожит, но не в силах отойти от злобного отражения, убежать, скрыться. Там, в зеркале, чудовище не повторяет её движений, как подобает отражению. Оно медленно хлопает, размазывая красное масло по пошатнувшемуся разуму. Оно не может выйти: заперто здесь навечно вместе с настоящей хозяйкой (и Кармилла заперта тут без права на обжалование с ними в домике из кошмаров: ей некуда бежать, ручка входной двери не поддается дрожащим рукам). – Я не могла. Я знаю насколько хрупка человеческая жизнь. Когда мама умерла, я поняла это, – твердо, поднимаясь с шатающегося стула, Кармилла ставит точку. Склянки с косметикой звенят, катятся по столу, падают на пол и разбиваются. Скалящиеся осколки тянутся за ногами, ползут на брюхе и впиваются в голые ступни, но девушка не чувствует боли. Кармилла уходит с гордо поднятой головой и излишне прямой осанкой, будто непобежденная, оставляя за собой кровавые следы. «Нынешняя ты», – иронично уточняет вслед истинная хозяйка, выплевывает желчью и кровью на грязный пол. А прошлая – вполне? *** Квартира живая. Квартира не должна быть живой. По ночам ходят тени, кричат жертвы – от их криков закладывает уши и стынет кровь. Кармилла кутается в одеяло, закрывая голову подушкой. Белыми пальцами до судорог она сжимает трещащую под её напором ткань. И молчит. Лишь сворачивается комочкам, кусает губы и жмурит слезящиеся глаза. Существа незаметно перемещаются в тенях, склонив головы. Истерзанные, размытые со временем на застывшем кадре, без определенной интонации они твердят: «За что?». Когда раздается трель отключенного телефона, девушка не вздрагивает, не поднимается с кровати. Она лежит неподвижно, уткнувшись носом в стенку и считая: «раз, два, три…». Кармилла не знает, откуда в ней столько решительности. Звонкий треск прорезает тишину, проносится по квартире меж старой деревянной мебелью, звенит в серванте, спугивая тени, стирая их словно мел на школьной доске. Этот звонок даже страшнее существ. Одинокий пугающий своей ненормальностью звук отключенного телефона, выдернутого из розетки. Наверно, это М.М. ищет свою дорогую подругу. Ночью болезненно дышат стены, надрывно кашляя, они задыхаются в углекислом газе. Кармилла задыхается вместе с ними. Запах гари витает в воздухе. *** В коробке из-под кровати на самом дне среди одежды и каких-то мелочей (с затаенным страхом девушка находит бриллиантовое кольцо, слишком маленькое для её пухлых пальчиков) Кармилла откапывает письма. Аккуратно, даже трепетно сложенные, они перевязаны ленточкой, с пометкой «дорогая М.М.». Девушка пробегает глазами по заковыристому почерку с множеством нарисованных цветочков. Те обрывки, которые выцарапывает её взгляд, рассказывают о многом. Их хватает, чтоб понять картину целиком. Обычная переписка двух подруг, приправленная специями из жертв и убийств. Этого не видно на первый взгляд, даже на второй, но это чувствуется в каждом слове: «…Ты спрашивала, как там на моем болоте в прошлом письме…», – радостно пишет М.М.. Она рассказывает о «болоте», о заблудившихся детях и как помогала им забыть дорогу домой. Она рассказывала новые рецепты, как правильно срезать мясо с костей и как после прятать кости. – Вот какая ты, болотная убийца из Америки, – шепчет Кармилла, прикрывая глаза и ловя на периферии тени, что, выползая из-за дивана, вытягивают свои шеи, подползая на брюхе к ней ближе. «…Очень понравилось твое особое печеночное варенье. Вышли мне еще, как только сможешь, твоя М.М», – всегда добавляет М.М. в конце. Среди всех распакованных и уже прочитанных писем выделяется одно: горелое, с потертыми краями, без марок и опознавательных знаков. Нераскрытое, новое. Кармилла, быстро пробегет по нему взглядом. Оно – это письмо – полно нарисованных детских цветов и оседает их пыльцой на языке. Совершенно отличное от всех предыдущих. «Это мое последнее письмо к тебе, полное невыраженного сожаления и горечи. Это сжигает меня изнутри. Мне так жаль, что я даже не смогла попрощаться по-человечески. Но твой секрет навечно со мной, не волнуйся об этом. С твоей потерей я, наконец, осознала, что творю. Что творили мы! С криком на губах я просыпаюсь от кошмаров моего прошлого. Ты же продолжаешь спать, так позволь мне, грешной, помолиться и за тебя перед небом, перед светом, перед обществом, в котором мы были чужими. Я искренне надеюсь: ты найдешь покой, найдешь в себе силы шагнуть дальше! Ну вот, такая сентиментальная я стала. Не кори меня за это. Сжигаю это письмо в надежде, что оно дойдет до тебя. Найдет тебя там. Скучаю по нашим временам, по разговорам и увлечениям. С любовью, вечно твоя М.М.». – Как сентиментально… Ты очень постарела, да? – обращается она в пустоту. Тени вздрагивают. Девушка закрывает глаза, роняя поверх засохших слез свои. И она смеётся. Всё действительно очевидно. Пора встретиться с прошлым: оно притаилось где-то здесь. В этом другом-родном доме, в этих близких потрескавшихся стенах, за шторами в отражение в пыльных окнах спрятаны воспоминания. *** Замурованные в стене вещи находятся по тихому, но неотвратимому тиканью. Кармилла расцарапывает, разворачивает фанеру, сдирая ногти. Вещи – слишком личные, чтоб быть чужими – вываливаются с гноем на пол. Стоять становится тяжело, и девушка падает вниз, приподнимаясь на дрожащих руках. Вспыхивает искра на кухне, поджигая лежащие на столе полотенца, разрастаясь в инквизиторский пожар. Не замеченный никем, он бушует на кухне. Пистолет двадцать второго калибра дрожит у неё в руке, когда Кармилла поднимает его с паркета. Тяжелый – заряженный. Не новый – использованный. В крови и штукатурке, с отпечатками пальцев. Девушка уверена, что эти следы принадлежать настоящей хозяйке. Запах гари становится всё сильнее, невыносимее. Дым застилает уставшие глаза токсином, разъедает кожу. Он заволакивает квартиру целиком белым шумом. Набатом в ушах звучит звук пожарной сигнализации. Выпавшие вместе с пистолетом карманные часы со звоном шестеренок застывают стрелками на «16.47». Останавливается и время. Даже летающая пыль в воздухе будто прекращает движение. Квартира напряженно замирает, дрожа струной в неопытных руках. Огонь перекидывается в темную спаленку, буйствует там загнанным зверем, сжигает письма и чужие вещи. Ходит по коридорам, заглядывает в двери, уничтожает следы человеческой жестокости. Он свободен, он улыбается. Холод проходит по трахее в легкие жёстоким комком, обжигая нервы раскаленными углями, когда Кармилла вспоминает. Дышать становится тяжело: воздуха словно и нет. Всё закончится сейчас. – Вот как, – шепчет она. Кармилла с отчаянием сжимает в руках застывшие разбитые часы – причину пробуждения. Её часы. Её жизнь. Они, обгорелые, все в кровавом мареве и застывших каплях были в тот день у неё на груди, прожигали кожу ощущением немыслимого ужаса и счастья. Голоса звучат всё ближе, огонь лижет плоть, откусывает кожу, больно, больно, но истинная хозяйка смеётся, раскидывая руки в стороны, пока не остается воздуха. Кармилла поднимается с колен – кости простреливает болью, – но она идет, бросая на истинную хозяйку презрительный взгляд назад, перешагивая через туманные тени. Тик-так, тик-так, время грешить. Тик-так, тик-так время забыть. Тик-так, тик-так, время вспоминать. Тик-так, тик-так, время умирать. Её тень, её сгоревшая квартира, репрессии, грехи, голод и жертвы – всё запрятано по квартире, зашифровано в письмах и рассказано в безымянном дневнике. Её лучшая подруга – Майра Медичи, эта нигилистка по отношению к религии, что отмаливает её грешную душу. Действительно смешно. Квартира надрывно кашляет, стены немного дрожат в нечаянном огне, что растет с осознанием внутри. Плавятся обои, уходят тени, вытесненные жаром. Пламя растет, гудит, пожирает мебель, письма, ковры и окна. Его невозможно остановить. Стены крошатся, кричат, исчезая в бушующем огне. Теням больше негде укрыться. Кармилла ступает неспешно, пританцовывая, щеки её пылают, волосы развеваются позади, обдуваемые жаром. В её глазах – адское пекло. Моё имя… Убийцей всегда была… Её зовут… Настоящая хозяйка… «Это и есть настоящая ты». Тьма завывает, кричит, молит, остается за спиной в горящей квартире, умирая в безумии, в ненависти, как жертва истязательств, когда убийца распахивает закрытую дверь, делает шаг за порог. Так уходит ночной серийник, тьма из зеркала, так сгорает Макбет, истинная хозяйка, и забывает Кармилла. *** Квартира была живой, даже если она – мертва. Если она сгорела и рассыпалась прахом. Она ждет нового круга в своём первозданном виде. Не все легенды правдивы, ведь некоторая их часть на самом деле ложь. И с каждым разом они становятся всё страшнее. Квартира замирает в ожидании шага на порог, цоканья каблуков. Она ждет девушку в красной юбочке и белой блузке на высоких каблуках, с ярким, вызывающим макияжем. Квартира дрожит в предвкушении новой сцены. Он девушке, этот теплый, пропитанный многолетним уютом дом, как соль на раны меж объеденных ребер и прогнившей плоти, сильно будет напоминать о чём-то важном, о чем лучше не вспоминать. Безымянный дневник, перелистывая свои сгоревшие страницы, шепчет новую запись в пустоту: «15.07.1978. Загорелась штора у моего садика на окне, когда я в очередной раз готовила булочки. Я заметила это слишком поздно. Успела только выкинуть кота в окно и двинуться к двери: кот бы пережил падение, я – нет. Я не успела дойти, разболелась голова и я упала в коридоре. Сгорела. Никто так и не узнал, скольких я убила. Для людей: для моих подруг, для коллег в цеху и продавщицы я – всё такая же пестрая бабочка, как была в колледже, как была до смерти мамы. Я подкармливала кошек и выращивала томаты на окне, ходила по магазинам (но не за мясом) и пекла булочки. Я не жалею. Все мы выживали как могли». Дверь снова открывается.