Сторож бессонницы

Мальчишка присел на бордюр и опустил на колени небольшой магнитофон жёлтого цвета. Рядом подсел мужик с округлой лысиной, блестящей каплями пота, как осколками стёкол на старой куче мусора. Он собирался сказать мальчишке, что переловил всех птиц Синди Уиллоу и оставил под замком в клетках. Птицы исцарапали когтями ему все пальцы, жирные капли крови до сих пор сочились, поэтому он держал руки в карманах. Но это того стоило. Он хотел получить немного благодарности от мальчишки. Он этого действительно хотел. Когда делал надрезы на подушечках пальцев шероховатым углом найденной железяки, он хотел увидеть то же, что видел и мальчишка. Плотные куски кожи раскрывались и, как ему казалось, блевали узкими кровавыми глотками. «Если ты отправляешься в Сан-Франциско...»[1] — он услышал тихую мелодию, мальчишка её включал, когда собирался остаться ночевать где-нибудь поблизости. Так звучала прерванная дорога, а не забытый гимн хиппи, написанный и спетый человеком в белых келейных одеждах. «Ты уверен в этом, приятель? Ты уверен, что продолжишь следовать за ним, куда следует и будешь сидеть на месте, когда следует? Для чего ты здесь, приятель?» Он посмотрел на лицо мальчишки, выжженное окурками. Кто так поступил, он не знал. У него не было денег, чтобы купить вшивую шлюху с обочины Карстон Роуд. Но постепенно все желания вдавливались в расслаивающиеся от сырости обои на стенах, застывали там, как монолиты, исчезали в чёрных гниющих глыбах бесконечности. Ему казалось, что все имена, которые он знал, постепенно пропадали, терялись в надрезах, что он делал куском железяки. — Ты сказал, что хочешь получить тех птиц, хищных птиц Синди Уиллоу. Но у тебя, как и у меня, нет денег, — он не сводил взгляда с мальчишки, как с диковинного экспоната на выставке, что-то заставило его вынуть руку из кармана и сжать колено покрепче, обтянутое старыми рабочими брюками. — Я запер её в подвале и выключил свет. Она была похожа на огромную птицу, которая не унималась. Она кричала, что вот-вот приедет Льюис. Уж он наверняка догадается, в чём дело. Он любит тишину, а этот крик заставит его сжать виски и взяться за биту Сэмми, подписанную Тедом Уильямсом. Но Льюис не приехал. Двое подростков с баскетбольными мячами в сетках проходили рядом и выхаркнули в его сторону что-то невнятное среди напевающего голоса Скота Маккензи, человека в белом, похожее на: «Вот же он, старый педик». Их лица исказились, как под колесом грузовика, слюна текла по уголкам губ, они тряслись от дикого, разрывающего пасти смеха. Этот смех вылезал из их ртов, хватаясь мелкими пальцами за челюсти, соскальзывая с гладких дёсен. «Они ждут фанатов, приятель. Они ждут момента, когда смогут переплюнуть проделанную работу Джорджем Гервином и, возможно, всей «Чикаго Буллз»[2]. Их мало интересует то, что водится в твоей голове. Вот и всё». Он суетливо убрал руку с колена и сунул обратно в карман. Мальчишка выглядел оторванным от слов, от всех слов на этой земле, его глаза, слегка прикрытые, будто бы в полусне, выражали глубокое безразличие. Одну руку он прислонил к магнитофону, оберегая таким образом свою собственность. «Эти будущие жертвы внутричерепных гематом увидели небритого мужика с проплешиной, который привязался к мальчишке четырнадцати или пятнадцати лет. Сколько ему, а? Сколько ты ему дашь, приятель? А сколько бы ему дала Роуз? Не слишком ты похож на его отца. Скорее, на какого-нибудь высушенного Дамера[3]». Он сказал своей жене, Роуз, что у него есть хороший план, верный план, он бросит свой библиотечный пост в «Торренс Букс» и отправится в дорогу. Вот как он тогда сказал. Роуз видела глаза с разросшейся сетью налитых кровью сосудов, она смотрела в его глаза, как в брошюру с программой театральных представлений. И ей было плевать. Она давно помышляла о разводе: «Мне не нравится, как ты поглядываешь на этих ребят. Как будто бы ты не на своём месте, Том. Все мы не на своём месте». Она ждала фанатов, которые бы подхватили её за ноги и унесли бушующей толпой в глубины тёмных коридоров, вспыхивающих короткими светодиодными лентами, красными и фиолетовыми. Резкими и гибкими, как внутри светящегося шара с отражениями космических пульсаций. Он вдруг заметил, как по бледным губам мальчишки скользнула жирная капля крови. Она опустилась на выцветший жёлтый корпус магнитофона. Том, ведь так его когда-то называла Роуз, а значит, что-то ещё в нём осталось от старого Тома (или нет?), неуклюжими движениями полез во внутренние карманы куртки. Пальцы упирались в дырявые клочки ткани, находили пустоту. А ведь на днях он стащил тканевую салфетку со стола в какой-то придорожной пивнушке и хранил её в одном из этих карманов. Наверное, забылся и подтёр ею задницу. Иногда он видел кровь, много крови, топившей его дерьмо. В этой крови могли затонуть военные танкеры с Перл-Харбор. Какая-то трещина в прямой кишке или геморрой. Всё одно — всё выходило кровью и оседало в толчке или на земле, как приходилось. Им не всегда удавалось воспользоваться удобствами забегаловок или мотелей. «Удобствами», заплывшими ошмётками чужого дерьма и следами крови вместе с парой набухших тампонов, валяющихся на полу, «удобствами» с ловко закрученными лобковыми волосинами рядом со сливом. Вот какими «удобствами» изобиловал его с мальчишкой дневной и ночной распорядок. Земля гораздо лучше годилась для таких дел. Это он давно уяснил. Мальчишка вытер тыльной стороной руки нос и губы, размазал красное пятно по серой истрёпанной ткани свитера. «... Где лето — излюбленное время года», — завершил свою безмятежную исповедь Маккензи. И он был абсолютно прав. Сан-Франциско, наверное, мог бы стать неплохим пристанищем для ещё одного ободранного огрызка общества. Но Том следовал за мальчишкой и знал почти наверняка, что хищные птицы и штат одинокой звёзды — всё это подчинено единой густой материи. Но каким образом — это было выше его. — Я перетащил клетки в грузовик, теперь ты сможешь их увидеть, — он смотрел на мальчишку и не мог ничего с этим поделать, как Рандольф[4] ничего не мог поделать со своей треклятой астмой, — вот так. А теперь... — он проглотил слюну, вязкую и паршивую, как болотную тину, — а теперь ты позволишь мне кое-что узнать? Взгляд мальчишки неожиданно переменился, словно выплыл из молочно-серого тумана, огибая земную орбиту. Поначалу он ничего не говорил, повозился с магнитофоном странными движениями пальцев, почти механическими. — Конечно, ты можешь узнать, — мальчишка посмотрел на него с приподнятыми светлыми бровями, как бы удивляясь, почему этот вопрос не был задан раньше. — Но кое-что, ты ведь понимаешь, я не могу позволить. Мы это уже обсуждали. Это... невозможно. Не говори так. Не говори так больше. Том увидел новую струйку крови, вытекающую из ноздрей мальчишки. Этот чёртов платок сейчас бы пригодился. — Где мы сегодня ночуем? Грузовик на ходу, я слил бензин с заправки на Барсберри Драйв, никто меня не видел. Птицы утихли в темноте кузова. Мы могли бы... — он почувствовал во взгляде мальчишки напряжение, будто сделал что-то не так, как следовало, рука вновь потянулась к колену. Он боялся сделать что-то не так. Он задал другой вопрос. — Ты хотел сказать, что мы могли бы провести ночь в дороге, верно? — Мальчишка задержал рукав свитера на губах, из-за этого речь становилась приглушённой и как бы шероховатой. — Многое может случиться в дороге, когда над головой полно звёзд. Эти звёзды дурманят тебя, Том. Не стоит им доверять. Я это знаю наверняка. Он сказал «Том». И этого было достаточно. Но Том старался думать о платке, старался отогнать странное скользящее влечение, усиливающееся с каждым словом мальчишки. Нет-нет, те будущие посланцы воли «Чикаго Буллз» не были правы, и Роуз, особенно Роуз. Том не был таким, как астматик-Рандольф и его цветной приятель. Вот она, истина. До тех пор, пока не сдал библиотечный пост, он прочитал немало книг, Трумен Капоте числился в их списке. В последнее время Том часто о нём раздумывал. Но (нет уж) явно не в том ключе, в котором обитали домыслы последователей «Чикаго Буллз» и, в особенности, Роуз. Он вглядывался в глаза мальчишки и, наверное, наименьшее, чего бы ему хотелось — увидеть себя со стороны. «Обрюзгший, да, приятель? Срущий кровью и огибающий пределы разумного в этой неведомой погоне. Ты уверен, что готов продолжать? Уж не закопал ли ты остатки старого Тома за тем проржавевшим сараем миссис Хоуплесс? Куда ты его подевал? Куда ты подевал старого Тома, смотрящего каждый вечер «В прямом эфире с Ларри Кингом», аморфно глядящего днём на будущих покупателей через замыленную витрину «Торренс Букс» и, наконец, получающего оплеухи от Роуз? Да-да, Роуз пыталась выбить из тебя всё дерьмо. Но, видит Бог, одних её стараний не хватило». Том пытался, но не мог и близко представить, о чём думал в такие моменты мальчишка. Читал ли он когда-нибудь опусы мистера Капоте? Если бы читал, то взвились бы в его мыслях те черви, что взрыхляли мозговые недра всех вокруг? Том снял очки и протёр пыльные стёкла пальцами. Он постарался прервать голоса, разрывающие его мозг. Наверное, за этим он и был здесь. Он хотел придушить этот глухой скрежет, этот гнойный оскал внутри себя. И почему-то ему не хотелось отступать от мальчишки. — Спасибо за птиц, Том, — на губах мальчишки расплылся тёмно-коричневый подсохший след. — Сегодня нас примет Уолтер Мархэйм, он сдаёт в аренду комнату на втором этаже. Нам подойдёт. Множество мыслей зашевелились покалывающими пульсациями, как плотные ткани внутренних органов. Том начал думать о благодарности, о птицах, об этом мужике, Уолтере Мархэйме, и совместной комнате (нет, нет, никакого веяния Трумена Капоте, он лишь раздумывал о том, как, в очередной раз, будет спать на полу). — И вот ещё что, Том, — прежде, чем подняться, мальчишка добавил, — накорми птиц. Когда справишься, я буду ждать тебя у мистера Мархэйма. Он живёт на 48-й улице, дом со спущенным флагом. После этих слов он взял магнитофон одной рукой, прислоняя к животу (как младенца, так показалось Тому) и, опираясь на другую руку, помог себе встать. Худой, в сером свитере и потрёпанных джинсах, он продолжил путь к некому Уолтеру Мархэйму. Его светлые волосы, порядком отросшие, свалялись и блестели на солнце засаленными завитками. Он явно не задумывался об их мытье. Но теперь, наверное, появилась возможность это исправить. Том почувствовал, как влечение постепенно уходило на спад. Он подумал о кольце из вселенной Толкиена, утягивающем разум носителя в долгий омут. Чем ближе это кольцо находилось к плоти, тем большую власть над ней имело. Но птицы, его ожидали птицы. Том раздобыл кое-что из запасов Синди Уиллоу. Он отобрал свежее кроличье мясо, разложенное по нескольким морозильным камерам, и переложил в три контейнера со льдом. Он проделал, казалось, невероятную работу. Но зачем, зачем мальчишке требовались птицы? Именно этот вопрос он хотел задать. Не только пальцы, но и все предплечья запечатлели глубокие царапины их когтей. Синди Уиллоу выращивала птиц для разных целей. Большую часть её покупателей, как узнал Том, составляли работники охранной службы аэропортов. Они выпускали птиц поохотиться над взлётной полосой, чтобы воздушное пространство сохраняло чистоту и могло гарантировать успешное приземление какого-нибудь «Боинга-767». Том направился к стоянке грузовика.

***

В какой-то момент ему показалось, что из мусорного контейнера торчит макушка странной деревянной скульптуры. Потом он присмотрелся и очертания приобрели ясность. Старая вешалка, выброшенная каким-то кретином. Он перевёл взгляд на пальцы. Птицы исклевали ему пальцы до розовых мясистых воронок, вопящих о пантеноловой мази или, на худой конец, о стерильных бинтах. Ему наконец-то удалось взломать замок на бардачке, размазывая по салону грузовика тёмную густую кровь. Набухающие раны сочились множеством круглых шариков. Эти шарики вылезали из разодранной кожи, как оспины из воспалённых пор на лице, и разливались красным потоком от избытка. В бардачке Том обнаружил медицинскую аптечку с приклеенным клочком линованной бумаги и надписью на ней: «Не лезь сюда, Луис». Он как раз подпадал под число тех, кого не следовало называть Луисом, поэтому не разглядел в том, чтобы сюда полезть, ничего зазорного. Грузовик он припарковал подальше от домов и маркеров с дорожными указателями, воспрещающими нечто подобное. «Да, приятель, они не имеют ничего против парковки краденного старого «Крайслера» и такого же старого педика за рулём». Том почувствовал боль, разрывающую нервные волокна с новой силой. Отслоившаяся от раны кожа на пальце зацепилась за железный угол аптечки. Это произошло слишком быстро. Голос в его голове повторял «старый педик» до хрипа, с каждым разом вдавливая железный угол сильнее. Рука залилась кровью, кусок кожи постепенно слезал с пальца, как резиновая перчатка. Нет, нет, это не так. Чушь собачья. Это не так. Со скрипом железа Том отодрал руку, кожа на пальце по-прежнему отвисала. «Именно, приятель, это не так. Чушь собачья. Почему бы туда не заглянуть? В аптечку, а?» Скользящими движениями он попытался разъединить верхнюю и нижнюю часть аптечки. Не с первой попытки, но ему это удалось. Внутри находились остатки некогда богатого ассортимента, так подумал Том. Тонкий моток бинта и какой-то распылитель в прозрачном флаконе (почти как одеколон). Том сбрызнул на кровоточащие порезы этой сомнительной жидкостью и ощутил дикое жжение, точно под кожу запустили несколько порций гуакамоле. Он застонал, но вытерпел (ещё предстояло неоднократное кормление птиц). Проделал то же самое с остальными ранами на пальцах и предплечьях, потом перевязал остатками бинта. Рядом с бардачком заметил радио, забитое пылью и сухими крошками (скорее всего, от хот-дога или бургера). Том две или три недели водил грузовик, но ни разу не слышал, как оно звучало. Мальчишка почитал жёлтый магнитофон как единый алтарь, опускался в тонкий звон, сочащийся сквозь густые звёздные материи («не следует им доверять»), иногда похожие на бензиновые пятна, отливающие металлической ржавчиной, порождающие глаза, затуманенные и глухие, как у слепого, бледные и направленные на тебя, Том. Он ощутил руку сна, утягивающую за собой. Тяжёлую руку, отцовскую. Том видел на ней белые сухие мозоли, похожие на соляные горки. Ему показалось, что эти мозоли были такими же сухими и шершавыми, как наждачная бумага. Ожоги на лице мальчишки выглядели по-другому, круглые и тёмно-коричневые, так затягивались самые долгие и болезненные раны. Вот они, посмотри, Том, прямо перед тобой: один над верхней губой, как вдавленная родинка, три или четыре на левой щеке, семь на правой, пять на лбу и, наконец, два — на подбородке. Кто это сделал? Кто мог такое сотворить? Он вдруг открыл глаза. Мальчишка ждал его вместе с Уолтером Мархэймом. Это звучало как приглашение на семейный праздник в дом, где во все комнаты просачивался запах той самой знаменитой индейки миссис Мархэйм, а в гостиной царило тепло и благодать. Как бы сказал отец: «Американская мечта, Том. Но её не хватает надолго. Одного дня в году вполне достаточно». Том сжал двумя пальцами виски и скривился, морщины растянулись вокруг узких губ и по подбородку. «Только почему флаги были спущены?» Он рассмеялся сквозь слёзы, как наркоман, который не видел ничего, кроме ослепляющей пустоты. Он вытер сопли о бинты на руке, приток резкой боли вызвал какую-то глухую злобу, обращённую к тем звёздам, которых не достать. Приподнял сиденье и обнаружил пачку «Вайсрой» вкупе с двумя коробками спичек. Открыл окно и поджёг сигарету. Включил радио, теперь он мог это сделать. Играли Blue Öyster Cult, он хорошо знал их «Сгораю для тебя»[5] и мог подпевать: «Время не на моей стороне, я никогда не познаю время». Выпростал руку в окно с зажатой между перебинтованных пальцев сигаретой. «И всё же, Роуз, сколько ты ему дашь? Четырнадцать или пятнадцать, а? Этот мальчишка выше тебя, сука ты карликовая, выше во всех смыслах». Том снова увидел руки отца, они хватались за какой-то гаечный ключ из дюжины прочих. Отец проработал в авторемонтной мастерской на Портис-авеню, казалось, едва ли не с рождения. Даже лесной пожар, охвативший те места в 1978 году, не остановил его. Крепкие пальцы, впитавшие мазут, исследовали каждую деталь механической галактики. Отец мог найти и указать Венеру, или, например, Антарес — самую яркую звезду в созвездии Скорпиона в этих ревущих железными моторами организмах. Для него механическая галактика была как на ладони. Том видел образ отца впереди, за огромным лобовым стеклом грузовика. Приёмник отзывался старыми помехами, похожими на скрип колёс проржавленной тачки с грудой металлолома. Этот скрип сжимал руки отца с каждым ударом аккордов, сжимал и перекручивал в мясорубке. Краем глаза Том заметил движение за окном слева, рыжую стрелу, пущенную со скоростью новенького «Плимута». Отец растворился вместе с обрубками рук, сочащимися, нет, не кровью, — густыми слоями мазута. «Стрела» обогнула грузовик, выскочила на месте отца и приобрела человеческие очертания. Том надел очки и увидел растрёпанного пацана с грязно-рыжими волосами и повязанной банданой с чёрными остроугольными буквами «The Nazareth». Он высоко закинул голову и всматривался в лобовое стекло, смотрел прямо на Тома. Его глаза щурились, солнечные блики отскакивали от стекла и вспыхивали фиолетовыми и жёлтыми галлюцинирующими пятнами. Том затянулся сигаретой и решил пока не высовывать руку за пределы кузова. Пацан почесал в затылке, как ученик, неспособный вспомнить положение теоремы Пифагора, и отвернулся. Том обратил внимание на джинсовую жилетку пацана. На ней расцветали тёмные земляные следы и небольшое послание с красными кляксами, выведенное неряшливым почерком: «Вырежу глаза, мудила». Пацан сорвался с места, как спринтер с переломанными ногами и смятыми рёбрами под грязной курткой. Он припустил в сторону высокой сетки, огибающей с заднего двора закусочную «Санта Клара», наверное, располагающую в меню среди прочих блюд парочкой кубинских сигар. Пацан с разбегу подпрыгнул и ухватился за сетку, покачиваясь из стороны в сторону. Том закрыл глаза. Он разбил несколько зеркал в той комнате, где так долго просидел мальчишка. Он говорил: «Вот почему ты не можешь спать по ночам? Это... всего лишь... край, принадлежащий Сторожу бессонницы». Комната в доме на Уэст-Палмс, который был выставлен на продажу. Роуз хотела, чтобы у них возросла дистанция, как у современных людей, как у эпилептиков, слоняющихся от одной световой вспышки к другой. Роуз хотела. И этот дом показался ей достаточно просторным. Она сказала: «Посмотри, Том, что они предлагают. Дэн Чепин и его жена, Паула, обещали прийти на торги в пятницу. Казалось бы, обыкновенный дом, каких здесь сотни... но, раз уж Дэн и Паула придут, то, наверное, стоит не упускать и нашей возможности, правильно?» Правильно. Том пожал руку человеку в сером твидовом костюме, стоящему тонкой длинной струной на ровно выстриженном газоне. Риелтор по имени Пол Бауэрс. Он сказал: «Вы долго ждали, верно? Вы привыкли ждать, Том. А я — нет. Время со мной обходится совершенно иначе. Если вас берёт дрожь при таких словосочетаниях, отдающих гнильцой, я имею в виду, таких как «торговец судьбой» или «аризонский фаталист», то моё вам почтение. Если же нет, — то приглашаю к смотру имущества миссис Харбор. Она, видите ли, отправилась на покой с единой мыслью: «О, сколько ещё можно ждать Сторожа бессонницы?» Вы не ослышались, Том, я совершенно точно уверен в этом. Единственное, что миссис Харбор произносила за последние семь лет — воззвание к некому Сторожу. Могу предположить, так она называла Ангела Смерти. Но, возможно, этот мифологический образ, заключённый в Стороже, ей передался от матушки, страдающей бессонницей».

***

Лес застыл перед глазами как на старой фотографии с пожелтевшими краями. С бледно-жёлтой затуманенной дымкой, с ползущей змеиными тропами резьбой от ножа, с длинными глухонемыми стволами, бледными и безразличными, а там, за ними, поле из жёлтых и фиолетовых цветов, красных и белых, тонких и микроскопических, едва заметных по одиночке, но идущих сплошными узорными коврами. Их сила, если хоть какая-нибудь есть, если хоть какая-нибудь нужна, — их сила в единстве. Он вбежал, ворвался в эту фотографию, смятую и скомканную старыми руками, измазанными сажей. А его руки в земле, в грязи, пальцы липкие с мелкой чёрной или коричневой крошкой. Пальцы хватались, цеплялись за стволы, за их высокое безразличие, такое далёкое и холодное, странное и строгое. Ладони упирались в мох, тёмно-зелёный, тихо и крепко пристроившийся в бороздках коры. Не содрать. Он пытался. Он оглядывался по сторонам. И что-то таилось там, за пределами фотографии, он как будто бы пересёк границу и сломал чьи-то древние кости прохудившимся ботинком. Он ведь не этого хотел. Рут, сиделка миссис Харбор, его тёти, говорила о пустующем клочке земли перед лесом, она была древней, как те кости, с потемневшей кожей и высушенным лицом, но могла слушать и давать советы. Иногда она желала большего, чем ей требовалось. Она говорила: «Я расскажу о могилах мистера Харбора и его собаки, расскажу, почему так вышло, что они затерялись в полях. Расскажу о тех временах, когда ещё не был принят закон Хейса[6]. Наверное, тебя это не слишком волнует, но я расскажу и ты будешь знать. Расскажу о двух пьяных маккартистах[7], этих трясущихся глупцах, что ввалились в 56-ом на благотворительный ужин в Барм-Уэйс, ту продуктовую лавку, которой больше не существует. Я расскажу... а ты, взамен, расскажи мне что-нибудь. Расскажи мне сказку, Юма». Миссис Харбор не звала его по имени, поэтому древняя Рут придумала новое. Так ей было проще по каким-то необъяснимым причинам. Когда он пытался сопротивляться, Рут закрывала его в комнате покойного мистера Харбора. Все ключи, позвякивающие на длинной цепочке, принадлежали ей. Она негласно завладела домом. Ей подчинялся тусклый свет, сочащийся из тонких щелей деревянных половиц, ей подчинялось огромное чучело, стоящее на комоде в гостиной, сшитое из шкур разных животных и доводящее глаза до сухих слёз. Ей подчинялись те люди в твидовых костюмах и с карманными часами в руках. Они дотрагивались до чучела и оставляли потные блестящие следы. Это что-то для них значило. — Расскажи про Сторожа бессонницы. Мне кажется, он рядом с ней, как будто бы совсем близко, но для нас — так далеко. Мне кажется, она знает, о чём говорит. Но это всего лишь сказка, да? Она не обязана раскрываться всем. Только тем, кто слушает и слышит, — Юма сидел на полу, на ковре, в бесчисленном сплетении узоров и оттенков, в ожогах и тёмных пятнах. Напротив, на кресле, устроилась Рут. Она держала в руках газету и смотрела на чучело, в его стеклянные глаза, слепые глаза, застывшие множественными смертями и агониями. Но ей было всё равно, на чью смерть смотреть. Она была как изогнутая тень в ночном лесу — Юма испытывал к ней страх, но старался это скрыть. На втором этаже, в тишине своих покоев, спала, наверное, миссис Харбор. Но её присутствие в этом доме уже давно не ощущалось. — Когда-то на Дэнуорском кладбище, что в пяти кварталах от нас, копал ямы старый-старый африканец, его называли Сторожем бессонницы. Он не смыкал глаз и всегда знал, что говорили мёртвые, — Рут продолжала смотреть на чучело, она почти не моргала и выглядела ещё более древней, чем обычно. Глубокие следы морщин вваливались в острые костлявые углы, и лицо становилось похожим на освежеванный череп, с кусками подгнившей кожи и пустыми глазницами. Её речь перетекала вязкой смолой и увядала где-то за пределами этих стен. — Стенли Формс говорил, что Сторожа мучили гнойники в слёзных мешках. Не знаю уж, прав ли был Стенли, я никогда не смотрела в те глаза. Я видела его издалека. Он крепко держал лопату и уже по колено стоял в земле. Он присматривал за этой землёй, оберегал её, даже ночью. Он и до сих пор копает ямы, но где-то далеко отсюда. Там, где ходят поезда и хрустят ломкие кости. Должен ведь кто-то этим заниматься. Отдирать все эти разорванные куски мяса от рельсов и шпал. Кто-то должен. Вроде бы, он остановился в каком-то запыленном аризонском пригороде. Пальцы цеплялись за выжженные в ковре дыры, такие же были на его лице, их оставил кто-то, чьё гнусное лицо пряталось в зеркалах, а зрачки расширялись и становились так похожи на воображаемую вечеринку слепых наркоманов, что не отличить. Юма поджал под себя ноги и обхватил их руками. Ещё немного и древняя Рут потребует что-нибудь взамен. — Он туда перебрался из-за лесного пожара в 78-ом. Пламя набросилось на могильную землю и погорели старые деревянные кресты. Помню, какой густой пеленой дыма заволокло небо, сажа долетала до нас. Дышали горечью тех крестов. Но тебе, наверное, лучше провести время с кем-нибудь из своих приятелей, чем слушать такую старуху, как я. А есть ли они у тебя, приятели? Она знала, что никаких приятелей не водилось. Знала много чего и глаза её щурились, а блеск в сужающихся щёлках становился нехорошим. Юма проучился в начальной школе два года, а дальше что-то произошло. А дальше — вечеринка воображения, комната без света, приторный запах дохлятины. Приторный, потому что мистер Харбор предпочитал на обед и ужин всякие пряности, сладости, сиропы и тягучие сырные паутины. В них путались мухи, задыхались, ворочались. В них тонули оттянутые нижние веки мистера Харбора, красные и слезящиеся. Юма выглядывал из дверного проёма и прикрывал рот рукой. Мистер Харбор говорил: «Почему ты не приходишь? На мою вечеринку. Мы договаривались, приятель. Все там будут. А ты не приходишь. Почему ты не приходишь... » К нему, лежащему в опрокинутой луже сиропа, подбегала не такая уж древняя тогда Рут. Она отталкивала Юму и ноги подкашивались. У них обоих. Она наступала на склизкий сироп и балансировала в странном танце. Вечеринка начиналась. Юма смотрел на это с каким-то безразличием. На самом деле, у него был приятель. — Может быть, тебе кто-нибудь интересен? Или ты подглядываешь за кем-нибудь? В твои годы мальчишки то и дело подглядывают, — древняя Рут растянула узкие сморщенные губы в улыбке, глаза её совсем закрылись. — Я вижу это время, вот здесь оно, расстилается лоснящейся в солнечных лучах тропой. И лишь одна эта тропа, а дальше темно и холодно, как у ведьмы за пазухой. Юма не подглядывал, если не считать мистера Харбора. Он уходил в лес и задерживался там подолгу. Подглядывали за ним и оставляли подарки. На тех местах, куда он возвращался, где примятая трава затаила запахи его сигарет и одежды, на тех местах стали появляться небольшие или даже крошечные предметы. Первым был жёлтый магнитофон с ободранной краской по краям. И две кассеты к нему. Древняя Рут учила не брать чужого. И поначалу Юма считал это простой случайностью. В лесу могли потерять всё что угодно. Даже голову. Даже пальцы, зубы и глухие крики в пустоту. Он как-то слышал ревущие звуки, что-то между женским и мужским голосом. Они уходили вглубь чащи и постепенно затихали. Как будто бы их сгребали невидимой рукой и утаскивали под землю. Но он никогда ничего не терял. Окурки уносил с собой. Он слышал и другие голоса, хохочущие, визгливые и пьяные. Они придерживались старых троп, чтобы не сойти с ума. Они звенели бутылками и разрывали пространство звуками блевоты и мучений. После этого удалялись в тишине. Юма таился за деревьями и словно бы исчезал, не дышал и не существовал для них, сломанных и разбитых. И кто-то был таким же. Кто-то настаивал на принятии подарков: цветных лоскутов ткани, браслетов из сплетения нитей и стеклянных камней, переливающихся голубыми и фиолетовыми оттенками, такими, которые сияли на изнанке век, пачками сигарет марки «Кэмэл», спичечными коробками (иногда пустыми) и многим другим. Но магнитофон был единственным. Он появлялся в других местах, куда перемещался Юма. Один раз к нему прилагалась записка со следами земли, пропитавшими бумагу: «Не закапывай нас, Сторож бессонницы. Я хочу видеть тебя». Записки стали появляться рядом с другими предметами: «Он нас видит. Он кормит нас с руки. А какой рукой ты это держишь?» «Ты хочешь увидеть его?» «Ты боишься его?» «Ты хочешь... чего ты хочешь?» «Почему?» «Он кормит с одной руки, потому что вторую съела болотная топь». Кто-то их сюда приносил и забирал, но Юма оставил себе ту, которая прилагалась к магнитофону, и спрятал под свитером. Тогда на её месте появилась новая: «Он сказал, что так будет правильно. И ты тоже увидишь». Кто-то оскалился в зеркале. «Ты не представляешь, как я ненавижу это. Ты не представляешь». Рыхлая красная точка окурка опустилась кому-то на щёку, а потом под глазом. Потекла слеза. Зубы прикусили язык и кровь отделилась от слизистой и вечно скользкой ненависти. Скользкой, как тот сироп мистера Харбора. И не имело значения, сколько сладостей разрывало его кишечник и растягивало, сколько боли выдавили его гнойные язвы, сколько голосов он слышал (а сколько сам отдал за Маккарти). Древняя Рут снова заперла в комнате с приторным смрадом. Потому что он не мог сочинить ни одной сказки. А всё что сочинял — всё было правдой. Он нажал на серую кнопку и включил приёмник. Всё-таки принял подарок. Он любил сидеть на полу, наверное, потому что древняя Рут заставляла раздеваться до трусов и отбирала спрятанные под одеждой пачки сигарет за провинность — грязные земляные следы на мебели. Он слишком часто сидел в траве, прикасался к деревьям и рвал цветы. И слишком редко мыл руки. Иногда ему казалось, что древняя Рут забудет открыть дверь. И он останется наедине с тем, кто живёт в зеркалах. С тем, кто так похож на него. Но это кто-то другой, незнакомый, чужой. Озверевший и дикий. Одинокий и всегда, всегда он был здесь, в этой прогнившей комнате. Он другой, живущий под потолочной плесенью и почерневшими обоями на стенах. Юма читал книги из коллекции мистера Харбора, перечитал все. Дым сигарет пропитал каждую, сложносочинённую и сложновыдуманную, простую и неинтересную, глубокую и завлекающую. Он покрутил колёсико и уменьшил громкость. Динамик тихо потрескивал: «Надеюсь, кто-то получит моё послание в бутылке»[8]. Юма снял свитер и выпутал из него клочок бумаги. «Сотни миллиардов бутылок вынесло на берег». Он сгорбился и кости проступили ещё сильнее. В тонких пальцах бумажка осыпалась земляной крошкой, шершавой и неприятной на ощупь тому, кто не был к этому готов. Тому, кто не получил ни одной бутылки с посланием. По бледной коже разошлась волна холода. Древняя Рут не закрыла окно и ветер продолжал вести свою разгульную жизнь, касаясь шкафа с книгами, настольной лампы в форме гавайской танцовщицы, подушек с приторной вонью, не подвластной стирке, выпуклых шариков позвонка, острых костей и тёмных синяков, расплывающихся фиолетово-жёлтыми шапками взрывов ядерных боеголовок. Юма трогал их, на предплечьях, на животе, и отдирал руку, как от ножа. Он мог вылезти через окно и больше никогда не вернуться. За дверью послышалась шаркающая возня и голоса, такие изображала массовка в фильмах на моментах с важными приёмами. Это просторные залы ресторанов, где всё слышимое сливалось в единый гул каллиопа. И поезд напирал на встречные тела, как голодный каннибал. И слюна стекала по его подбородку, с кровью и пеной. И тянулась, с разодранными кусками мяса, которым копал могилу Сторож бессонницы на своей земле. На всей земле, где бы он ни был.

***

Том раскрыл глаза. Мальчишка сидел рядом, слева от него. За столом, как и все. Уолтер Мархэйм выглядел уставшим, и от этого становилось как-то не по себе. Том подпирал рукой подбородок и понимал, что они о чём-то говорят, но слова вырождались однородным шумом, вихляющими снизу-вверх помехами на старом «Зените». Их язык переворачивался, как огромный флюгер, и предавался ветру. Флюгер, который поглотил весь штат одинокой звезды и высвободился на фоне помех. Прервал телетрансляции и явил себя миру. Том, наверное, казался им одним из тех бомжующих ублюдков под стенами нью-йоркской фондовой биржи. Если они вообще выбирались когда-либо так далеко. Уолтер Мархэйм, его жена — Пегги, их внук — Отис. Все они здесь собрались, вокруг подыхающего от глухоты бродяги, вокруг куцего стола, без той индейки, начинённой огрызками американской мечты. Мальчишка безразлично смотрел в тарелку с размазанной по ней кашей и овощной подливой. Уолтер Мархэйм обращался к своей жене и его руки, выгоревшие на солнце и втянувшие сухие жилы, искали что-то в нагрудных карманах тёмной клетчатой рубашки. Рядом с тарелкой Отиса лежали его очки с плотными линзами. Он снял повязку «The Nazareth» и щурился, глядя на Тома. Он пялился, как те будущие жертвы внутричерепных гематом, как те фанаты Джорджа Гервина. Как все и сразу. И вдруг Том начал улавливать отдельные звуки, тонкие и сопящие, как у больного астмой. — Этот пожар в 78-ом ударил, прежде всего, по нашему участку в Хайвэй Бэллз. Когда нам позвонил старик Мэлтон, трубку сняла Пегги, я тогда был на железном рынке, подбирал цепь для «Швинна»[9] Отиса. Мэлтон сказал, что пожарную бригаду вызвали Конни и Джеймс Лойеры, наши соседи по южному крылу. Сгорел амбар, все мешки с удобрением, которые мы там хранили, часть ограды, пять яблонь и две сливы. Пламя дошло до веранды, но это было последним, что успели отхватить его голодные пасти, — Уолтер Мархэйм закурил какую-то марку, которую не смог разглядеть Том, и положил пачку рядом с собой надписью вниз. Голос его звучал ровно, как радиатор надёжного грузовика, когда-то объезжавшего Матерь Дорог от Чикаго до Эл-Эй. Но Том знал, что все большие дороги, почившие на чужих костях, явно не для него. Нет, Уолтер Мархэйм был из тех, кто вытаскивал свою задницу не дальше границ родного штата. Том перехватил взгляд мальчишки. И почувствовал, как по лицу разошлось ядовитое жжение. Он потянул свободную руку к колену, пальцы принялись беспокойно растирать шершавую ткань. — Да, непростое было время, — Пегги улыбнулась Уолтеру и накрыла рукой его крепкое запястье, от её улыбки исходило что-то инородное для Тома, как будто бы не существующее в лучах уходящего на покой солнца. — Нам помогал оправиться Джейми, мой брат. Но мы были счастливы, что огонь не тронулся дальше порога. Том заметил, что мальчишка прижимал к животу магнитофон. Это единственное, что при нём было. Не считая коробки с кассетами, которую Том оставил в грузовике. «Как думаешь, приятель, чем он заплатил Уолтеру Мархэйму?» Том увидел протянутую пачку сигарет. Роуз бы отметила, что даже в нынешних тюрьмах менее компромиссное отношение к курению. Много она знала о тюрьмах. Её разъедал запах сигарет. Разъедал, как лишай старую ободранную кошку. Том сгорбился и вытащил одну сигарету, запустил руку в растянутый карман плаща и вытащил пару спичек. Когда Отис потянулся к пачке, старик его одёрнул. Том не смог понять такого обращения. Стены, где все дымили, сами по себе превращали пацана в курильщика, как и его бабулю. Том усмехнулся, глядя в свою тарелку. Он был уверен, что пацан и без того мог умыкнуть сигарет. Пачка переместилась в сторону мальчишки. Том почесал щетину вокруг рта. Все эти следы от окурков на узком лице с овалами красных синяков под глазами — их словно бы никто не замечал, кроме Тома. Мальчишка принял сигарету, и Том следом вытащил пустой спичечный короб, чиркнул переломившейся спичкой и поджёг сигарету мальчишке и себе. Отис молчал, но глаза его стекали завистью, как яичные белки по раскалённой сковородке. Взгляд Уолтера Мархэйма говорил: «Каждый воспитывает своих детей так, как считает нужным. А ты мне не нравишься, приятель. И твой мальчишка — тоже. Но раз вы оба здесь, так уж и быть». Том не знал, что сказать. Он предпочитал отвечать на конкретные вопросы или уточнять вполне определённые вещи. Бинарные вопросы были по его части. Если кто-то спрашивал: «"Радуга тяготения" или "Колыбель для кошки"?», он отвечал: «"Колыбель для кошки"». Но с мальчишкой дела обстояли иначе. Он не мог воспользоваться ни первым, ни вторым вариантом. Уолтер Мархэйм не задавал вопросов. Он говорил о том, что никого вокруг не волновало. И Тома — в первую очередь. Пегги старалась показать, насколько важным событием был этот грёбаный пожар в 78-ом. Нет-нет, на самом деле, её волновали эти вязаные цветы, звери, салфетки, свисающие с кухонных полок. Её волновал небритый педик, вломившийся в их дом и распугавший своей вонью всех ночных крыс. Её глаза не врали, в них отражалось сомнение. Она могла снять трубку, как в 78-ом, и позвонить копам: «У нас остановились на ночь два человека, мужчина лет сорока шести (она никогда не ошибалась) и мальчик возрастом не больше пятнадцати лет. Кажется, я видела их лица в утренней программе новостей на Эн-би-си. Две фотографии». За время, проведённое рядом с мальчишкой, Том украл столько, сколько не крал за все предыдущие жизни. Грузовик с птицами, батарейки для магнитофона, кассеты с музыкой, какая-то еда из мусорных баков забегаловок. Всё это казалось нереальным, как и сцена с Уолтером Мархэймом и Пегги. И мальчишка тоже крал. Ведь куда-то же он уходил, отлучался. Он крал деньги. Но как? «Лучше тебе не знать, приятель», — отзывался отец где-то в дальнем углу мастерской. И как его звали, мальчишку? Том впервые увидел его в той комнате. Он сидел на полу и пересчитывал пальцами выступающие рёбра. Том присел на колени и осторожно подобрался к рукам мальчишки. Вытащил из пальцев пять или шесть окурков. На рёбрах сочились кровью и сукровицей свежие ранки. Свет со стороны двери перекрывали силуэты покупателей и риелторов, но никто не замечал мальчишку. Том отбросил потухшие окурки в темноту комнаты. — Почему они не видят? Что с тобой, парень? Посмотри на меня, — Том пытался уловить взгляд мальчишки, пустой и отсутствующий в этих окрестностях. — Древняя Рут им сказала сюда не входить и никого не пускать. Она ушла, — мальчишка вдруг оттолкнул руки Тома от себя и отполз в сторону. Взгляд начал обретать ясность и какие-то очертания с оттенками, словно в глазах расцветало серыми бликами теневое представление. Это было похоже на безумие. Том поднялся с колен. — Она сказала, что здесь ей ничего не остаётся. Сказала, что теперь каждый сам за себя, — мальчишка упёрся спиной в книжный шкаф и закрыл лицо ладонями, он издал какой-то слабый стонущий звук. — Вот почему ты не можешь спать по ночам. Это всего лишь край, принадлежащий Сторожу бессонницы. Так она сказала. Это игра. Ты слишком долго играл. И ты играешь до сих пор. Тот, кто тебя найдёт (это прятки, все ребята в твоём возрасте их любят), будет за тебя в ответе. Потому что так правильно. Том увидел свитер, скомканный на кровати. Подобрал и принёс мальчишке. — Ты это хотел узнать? — Мальчишка убрал руки с лица и посмотрел на Тома. Он был похож на зверя перед прыжком через огненное кольцо. Напряжённые руки, оголённые дёсны, туго растянутые губы и кровь, стекающая по рёбрам. — Как ты это хотел узнать? Не дожидаясь ответа, он надел свитер и захватил клок светлых волос ломаными движениями пальцев. Том наклонился и остановил его. — Я пойду с тобой, я тебя нашёл, — Том чувствовал безумие. И в этом безумии было что-то приторное до отвращения, пропитавшее стены затхлой комнаты. Органы опеки, полиция и все, кто огибал земной шар без труда — все они были сплошным бинарным вопросом. «Да» или «нет». Том слышал «нет». Отзвуки чужих голосов пробирались под плащ и становилось гадко на душе. Том разбил здесь все зеркала, потому что так попросил мальчишка. Потому что кто-то вываливался из этих зеркал и оседал на дымящихся окурках. Том вдруг заметил, что ни комнаты, ни мальчишки рядом не было. Он лежал в кровати вместе с Роуз. Она не гасила свет ночной лампы и не унималась о хищных птицах. — А знаешь, Том. Мне твой отец на днях звонил. Он купил себе ястреба у Билла Дагера. Билл ведь хороший заводчик. Я знаю его ещё со школьной скамьи. Мы говорили о самолётах и военных танкерах. Раньше я в этом разбиралась, а теперь не могу назвать ни одного. Хотя, постой, один могу. Это стратегический бомбардировщик Б-29. А я, оказывается, ещё кое-что помню, Том. Но тебе это неинтересно, ведь так? Ты никогда не интересовался военной техникой. Да и техникой вообще, кроме печатных машинок и факсимильных аппаратов. Или что у вас там в книжном есть? А, Том? Ты меня слушаешь? — Я слышу тебя, Роуз, — Том откинул свою часть одеяла, ярко-зелёного, похожего на альпийский луг, и встал с кровати. — Открою окно на кухне, покурю. Он нащупал в темноте коридора выключатель. Потёр глаза пальцами и взял с углового столика очки. Она задавала слишком много небинарных вопросов. А он всего лишь хотел тишины. «Откуда всё это взялось?» Том опёрся локтями о кухонную тумбу, почувствовал неприятные мелкие шарики, похожие на хлебные крошки. Высунулся в окно и закурил. Они жили в тесном доме, всего один этаж и две комнаты. Впереди тлела ночная улица приглушённым светом фонарей. «Откуда же всё это взялось?» Отец называл его педиком и давал затрещины левой рукой. Том не мог понять, почему. Мать сидела за столом со спицами в руках и молчала. Со спицами лучше к отцу не лезть. Том убегал по траве от кого-то. Сам ещё мальчишка, с толстыми бифокальными линзами в очках. И свет от солнечных лучей загорался на глазах, удлинялся и становился чем-то большим. Он вырождался из чьей-то ненависти, не просто так. И от него пахло гарью, палёной плотью и древесиной. Он всё подминал под себя, напирал горящими пастями и захлопывал удушающий капкан. Том вспомнил горящее лето 1978-ого года. Он услышал шаркающие шаги позади и прервал старую ленту воспоминаний. Роуз пришла продолжать разговор о птицах. Том нехотя обернулся и (откуда всё это взялось, приятель) увидел мальчишку с жёлтым магнитофоном в руках. Том снова посмотрел в окно и разглядел на фоне угасающих фонарей тёмные очертания грузовика, тёмные и плотные, как производные чёрной дыры (никто не знает её плотности наверняка, приятель). И пальцы со следами глубоких порезов застыли прямо перед его носом. — Я ведь говорил, Том, что звёзды дурманят, — мальчишка прислонился к обеденному столу, — ты слишком часто на них смотришь. Твоя жена сказала, что мы можем здесь переночевать. Это последняя наша остановка. Дальше мы разойдёмся. — Как тебя звать? — Том почему-то ощущал нарастающую слабость в глазах, как будто слёзы держались там слишком долго, он не плакал даже перед матерью и её окровавленными спицами. Отец пригвоздил её руку к столу, чтобы не рыпалась. — Юма, — просто ответил мальчишка. — Я пойду, Том, Роуз позволила мне спать на диване. А ты иди к ней. Сторож бессонницы похоронил всех обгоревших птиц после пожара, каких только смог найти. Так мне сказала древняя Рут. И он вышел из кухни. Том слышал удаляющийся шорох его шагов. «Юма... как штат, как административный округ». Том погасил окурок о подоконник и выкинул в окно. Он вернулся к Роуз и застал её спящей. Рядом с настольной лампой с её стороны лежала книга Курта Воннегута «Колыбель для кошки». Том присел на край кровати. Ему всегда казалось, что эту «колыбель» невозможно распутать. И кто знает, откуда всё началось. ________________________________________________________________________________ [1] Scott McKenzie — San Francisco (1967). [2] «Чикаго Буллз» — профессиональная баскетбольная команда, базируется в городе Чикаго, штат Иллинойс. Джордж Гервин — американский профессиональный баскетболист. В 1996 году включён в баскетбольный Зал славы. [3] Джеффри Лайонел Дамер — американский серийный убийца, жертвами которого стали 17 юношей и мужчин в период между 1978 и 1991 годами. Трупы жертв он насиловал и употреблял в пищу. [4] Рандольф — персонаж романа Трумена Капоте "Другие голоса, другие комнаты" (1948 год). Упоминая его, Том подразумевал свою непричастность к гомосексуализму. [5] Blue Öyster Cult — Burnin' for You (1981). [6] Кодекс Хейса — этический кодекс производства фильмов в Голливуде, принятый в 1930 году. В 1960-е годы студии отказались от соблюдения запретов устаревшего кодекса, и в 1967 году он был отменён. [7] Маккартизм — политика административных и судебных преследований в США в конце 1940-х - середине 1950-х годов, направленная на борьбу с левыми и леволиберальными силами, главным образом с Коммунистической партией США. Названа по имени сенатора-республиканца Дж. Р. Маккарти. [8] The Police — Message in a Bottle (1979). [9] Schwinn Bicycle Company — американская компания по производству велосипедов, основанная в 1895 году.