панацея

«Было ль сомнение в том, что тот, кто разлагает себя, на самом деле, скрыться стремится? А в том, что сквернящие живых столь же страшны, что и те, кто оскверняет мертвых? А в том, что тело не столь полноценно, сколь душа? А в том, что тело не то же, что и душа? Тогда что же есть душа?» Уитмен. «I sing the Body Electric»

Физически — ее стройно-хрупкие, как ветви ивы, ноги блуждают по лабиринту проспектов и переулков; мысленно — ее голова, согнувшись в шее от бессилия, тонет в зыбучих песках заблуждений. Пустота внутри разрастается фантомным некрозом тканей с каждым часом все больше, как будто тонкие ветви нейронов кромсают безжалостно острыми ножницами, перекроить всю хрупкую систему пытаясь. Боль в груди неритмичными пульсами в теле расходится, как сбоящий электрический ток. Лорну скручивает, руки дрожат, неспособные удержать крепко кружку, не расплескав воды, ноги дрожат, как будто ступают по изрезанной частыми маленькими ямками дороге и проваливаются на каждом шагу, хотя, на деле, Лорна стоит на одном месте, — она чувствует, ясно чувствует, как сон перед пробуждением, что прямо сейчас Пьетро пытается разорвать их «связь». Идея перемен пугала: общество учит терпеть боль, а не отрываться от нее. «Общая боль» — дар неразрывной связи тел, продолжающих друг друга, как две половины, как части одного целого, изначальной идеальной человеческой формы. Если болит рука, разве ее обязательно ампутировать? Кто-то говорил, что решившиеся на «разрыв» совсем теряют чувства и после не могут больше различать эмоции. Лорна не знает, какая из перспектив больше пугает: "разорваться" и остаться одиноко-холодной, обособленной, как камень, или продолжить терпеть, пытаться свыкнуться с тем, что нечто будет вечно бурлить и тосковать. Может, застывшая до конца дней пустота лучше, может, она не так и страшна, как чувство. Колюще-режущее. Непрекращающаяся боль от осколков под ребрами вместо сердца — от короткого, но всегда оглушительного осознания, что тот, с кем она связана болью, с ней «по-настоящему» близок быть не может. Телефонный звонок. От его родного голоса идут мурашки по телу. Он говорит ей в трубку, что еще не поздно передумать, оставить все, как есть — добавляет непременно: «если ты так хочешь хочешь», «если сомневаешься», «если ты уверена». Лорна, заглатывая очередную таблетку болеутоляющего, резко отвечает, что от нечего им здесь «оставлять» — их связывает боль. Непроизнесенные слова — проглоченные нездорово-естественные чувства — комом застревают в основании горла, между ключиц. Молчание грудой камней с шеи свисает, оно тянет голову вниз, сгибая тело в смиренном поклоне перед своей судьбой. Прервать онемение не получается — из открытого рта исходят рваные вдохи-выдохи. Чья-то издевательская шутка. Боги — неимоверно соскучившиеся по зрелищу, по настоящей, родной им «греческой трагедии» — кипяще-проклятой кровью Магнето, общей несрастающейся травмой связали ее тело с телом Пьетро. Сардонический смех встревает в неумолкающий поток мыслей, рефлексий, попыток разобраться, почему она чувствует то, что чувствует. Этот смех — весь ответ. Лорна корчится-улыбается непроизвольно, пугая людей на улице. Может, все эти ее теории — паранойя, и на самом деле, все было намного скучнее: просто Мойры слишком буквально восприняли выражение «родственные души». Магнето в жизнь — и ее, и, наверное, его, — ворвался ураганом, по силе не уступавшим нашумевшей несколько лет назад «Катрине», он прошелся по всей ее относительной нормальности, снося все, после себя оставив лишь осколки, которые собрать в единое целое можно, но как прежде ровным ему уже не стать. Неполноценная. У Лорны нет семьи: такой настояще-причудливой, как показывают в банальных ситкомах. С рук не получалось отмыть фантомное чувство грязи — кровь собственной матери, — сколько бы Лорне ни говорили, что в крушении самолета родителей ее вины нет. Тогда она была лишь ребенком, неспособным контролировать себя. На то она возражает, но не произносит то вслух: взрослой ей тоже это не всегда удается. У Лорны нет семьи: ей хотелось бы, чтобы игра Магнето в «отстраненного отца, не умеющего выражать свои чувства» за родительскую любовь могла считаться. Вспоминать об отце тяжело. Он сломал ее — и создал такой, какая она есть сейчас. Дал цель, показал путь, поделился сокровенным знанием и сверхсилой. Вспоминать о нем хочется и не хочется. Въевшаяся ассоциация. Он «связал» ее. Вспоминать о нем, значит, вспоминать о Пьетро. Непреднамеренно; Магнето сводит их физически. В жилах — ее и его — течет одна по составу кровь. В глазах переливалась серыми отблесками унаследованная тоска отцовской радужной оболочки. Лорна помнит его давление, ту лавину из слов и предупреждений, бесконечное «остерегайся!» и «борись!» Помнит: раздраженное выражение лица, по-бычьи идущий гневный дым изо рта и ноздрей, когда ее руки зудели, цепляясь за шлем Магнето, возложенный отцом ей на голову, она то и дело царапала его кристально-ослепительную поверхность ногтями, а он непременно ругался, когда замечал отметины. Помнит: один гневный возглас отца, короткий и даже не к ней обращенный, заставлял кишки внутри затрепетать, оторваться от привычного места и зашевелиться змеями. Когда-то этот шлем был возложен и на голову Пьетро. Намеренно; сначала из него — потом из нее — Магнето создать стремился второго себя, по образу и подобию. Давил, ломал, запугивал — говорил, что они должны быть готовы к боли. От нее не сбежать. Только не в их судьбе — они супергерои, борющиеся за благополучие остальных, но не себя. Отец хотел сделать их сильными, независимыми, способными отстоять самих себя — Лорна не сомневается; отец боялся, что они не выдержат ту боль отвержения и гонения, выраженную в выжженном клейме, порядковом номере, заменяющем имя, что когда-то, совсем недавно, претерпел он сам за свое нежелание скрывать мутацию. Его мотивы были ясны, даже банальны, как небо в солнечный день, но кроме сожалений в ответ Лорна ничего не могла сказать ему. Она несла на себе его шлем, как преемница и продолжательница дела, потому что помнила — слишком многое в в ней является, на деле, его. Сверхспособности, вспыльчивость и импульсивность, амбициозность, нежелание подчиняться абстрактной «судьбе». Отец создал ее такой. Таким он создал и Пьетро тоже. Отец создал. Мысль о нем вызывала лишь раздражающее чувство неудовлетворения, неуюта, обиды; она то и дело ловила себя, рассуждающей о «если бы»: если бы не он, то у нее было бы нормальное детство в полной семье; если бы не он, ее боль можно было бы заглушить анальгетиками и антидепрессантами; если бы не он, то жить было бы намного легче, смирившись, что ей просто не суждено встретить свою «родственную душу». Старый, некрасиво сросшийся шрам — вырезанные перочинным ножом буквы «Л» и «О» — ноет на предплечье. Лорна медленно очерчивает его пальцами, вздыхая раздраженно. Он — очередное напоминание, подростковая глупость, чуть не закончившаяся для нее плачевно, — она пыталась «оставить» свое имя, чтобы дать знак своей родственной душе, как ее искать. Пьетро говорил, что искал ее, свою неуловимую и тоскующую «родственную душу», чье фантомное присутствие звоном у левого уха, болью в левом плече и ноге о себе напоминала. Искал — честно-честно — и не находил. Лорна в этом сомневается, не верит, помня: она ему была не так сильно нужна для ощущения уверенности — у него была Ванда. Та, с кем он пришел в этот мир. Близнец. Единственно возможная половина. Мойры намеренно создают людей «разделенными половинами», об этом говорил еще Аристофан на «Пиру». Двуногими, двурукими, одноголовыми — неполноценными, всего лишь предполагаемыми частями чего-то другого, единого, божественно правильного, первозданного. Боги боялись цельности людей, того, как оно могло свернуть горы, превратить непреступный Олимп в груду камней, из которых можно было бы построить людской дом. Боги так боялись потерять себя — свою власть, — что сделали людей разбитыми. И теперь передающееся из поколения в поколение чувство собственной ущербности гнетет, режет и колет изнутри, разъедает мозг навязчивыми идеями и тревогой, заставляя задаваться вопросом: «Чем я хуже?» «Родственная душа» — попытка вернуть первозданную цельность, но на практике — набор звуков. Пошлая общественная идея, легшая в основу мироустройства. Навязанное закрепощение. Не бунтовать против этого Лорна не может. Как и не мог ее отец когда-то. «Почему без других мы неполноценны?» — Лорна зла, эта мысль не дает покоя. — «Разве другие делают нас теми, кто мы есть?» Лорне обидно. Обидно мысленно возвращаться к Пьетро; жить в этом абстрактном цикле, всегда напоминающем ей о неизбежности боли. Обидно терпеть ее «в двойном объеме» — собственную и чужую, и понимать, что это связывает лишь их тела, прямо как их связывает бурлящая в жилах кровь. Обидно осознавать, что Максимофф, по сути, никогда и не пытались стать ее «семьей». Обидно отказываться от ненависти к ним, потому что она помнит все те попытки Пьетро в заботу. Помнит короткие и запутанные беседы, споры, ощущение недопонимания, неловкость, искренние улыбки, обращенные друг другу, взаимный смех над шутками, повторенные друг за другом жесты, одинаковые реакции, как будто они были одной личностью, сформировавшейся когда-то давно, поделившейся надвое митозом. Он был несносен и заносчив; он был нежен и внимателен — она была такой же. Наверное, ему совесть не позволяла бросить Лорну, загнанную в тень Магнето, наедине с обществом, любящим навешивать на всех ярлыки. Когда-то отец и из него старался слепить идеального преемника, второго себя. Лорне кажется, точно кажется, что в этом они одинаковы: оба — в глазах окружающих всего лишь «дополнения». Их разговоры непременно сходились к тому, какое влияние на них оказал Магнето, — параллели в судьбах сами стройно выстроились в голове, так что Лорне кажется: они делят не просто одну физическую боль от столкновений и драк, но и сами параллельные пути. «Ты и я — несостоявшиеся копии отца», — усмешка легко вспыхивает на ее губах. Это мысленное ощущения родства с ним слепит ярким светом, как полуденное солнце, гипнозом приковавшее ее больные глаза к себе. Сердце трепещет от эйфории, и от тоски, — мечется в груди, как маятник. Лорна перечисляет, пальцы загибая, все их общие черты, будто подбирает убедительные аргументы для обоснования. Они делят боль. Они «делят» отца: унаследованные гены, черты лица, происхождение. «Его Магнето сломал» — короткого вывода, такого роднящего сходства Лорне с лихвой хватает, чтобы саму себя убедить в том, почему они должны быть «одним целым». — «Мы делим одну травму». Удар крови под череп сбивает эхом боли, Лорна хмурится и морщится: близнец Пьетро — Ванда, а не она сама. Почему так случается, что тот, кто своими очертаниями впереди, выделяющимися среди остальных обыкновенных людских, своим едва уловимым эхом голоса, своим миражом в ясном, как реальность, сне, заставляет ее сердце внутри живо забиться от укола окситоцина каждый раз, — почему же он не чувствует того же самого, когда замечает ее? Почему он может быть счастлив без нее? Как может быть он счастлив, когда она несчастна. Лорна не извиняется перед Пьетро, хотя совесть по ночам действительно гложет. Она помнит, как кидалась барными стульями в него, когда он пытался успокоить ее во время срыва. Помнит, как бесконечно злилась от зависти, как отказывалась приходить на встречи с мозолящими глаза, неразлучными Максимофф, как сама их избегала, пряталась во дворах, закрывала лицо за капюшоном, лишь бы не быть узнанной, лишь бы не столкнуться с ним на улице, лишь бы не испытать вновь неловкость, смущение от невозможности подобрать красивые слова и «впечатлить» — и то, как после она жалела, что вновь и вновь упускала возможность сказать хотя бы простое «привет». «Это я с ним связана. Я. Его боль — моя боль. Он — это я, а я — он. Тогда почему другая ему ближе?» — беззвучный возглас, обращенный к небесам. Перед раскрытыми в безумии глазами время закручивается в гипнотическую спираль: оно и откатывается, и бежит вперед, и вертится на месте. Каждый день Лорна отправляется на долгую прогулку по городу. Скитается по округе часами, пока ноги совсем не станут ватными от изнурения, пока мышцы не начнет скручивать невидимые руки, за беззащитные предплечья и голени ее схватившие в попытке выжать из тканей всю кровь до последней капли. Внимательно высматривает всюду его фантом, переливающийся светом, как серебряный лучик надежды среди туч, ищет его среди случайных прохожих и посетителей уличных кафе. Лорна надеется на случайность — короткую встречу глазами, обмен приветствиями или молчаливое кивание друг другу — она помнит: он не должен пройти просто мимо. Каждый резкий порыв ветра заставляет ее сердце замереть — она ждет, что в нем окажется мчащийся ей навстречу Пьетро. Ей плевать, что если ветром действительно будет он, бегущий со скоростью света; тогда столкновение с ним раздробит до пыли ей все кости, разорвет мышцы и ткани, а от нее самой останутся разбросанные по округе куски мяса и лужа крови на асфальте. Лорна, руки разводя в готовности принять объятия, готова — она и ищет их с ним столкновения. Но его нигде нет. В натертых до блеска витринах Лорна видит идущий нога в ногу с ней, перекрывающий ее собственное отражение призрак отца. Или призрак Пьетро. Они друг на друга до жути сильно похожи. Она в какой-то момент неожиданно для самой себя останавливается, всматривается в чуть запотевшее стекло и ладонь протягивает вперед, к нему. Кончиками пальцев касается мутного лица и вздрагивает от ощущения неживого холода. Обломок к обломку. Издевательство. Лорна — копия духа яростного отца, а Пьетро — крепкого тела. Все, что из них может получится, так это — двухголовый, четырехрукий, четырехногий, перерожденный Магнето. Судьба твердит, что Пьетро — недостающий фантом ее существа. Но в крови оказывается слишком много одинаковых мутировавших рецессивных генов. А ни группа, ни резус-фактор не совпадают. Пробелы заполнить не получается, все выходит наоборот: пустота на пустоту, шрам на шрам накладываются. И боль удваивается. Боль внизу живота вспыхивает короткими зарядами, ударами электричества, заставляя Лорну согнуться в безропотном поклоне. Кровь слабыми пульсами бежать начинает по внутренней стороне бедер. Ее нечаянный ответ ему «болью на боль», на то, что Пьетро стирает ноги в кровь во время пробежек с самого отрочества. Словно напоминание: она — это она, а он — это он. Лорна надеется, он ее тоже все это время чувствует. Рядом с ним ей было волнительно, и в то же время странно-приятно. Не так, как бывало рядом с отцом. Лорна помнит, каким неловким Пьетро иногда бывал, как спотыкался, какие глупости из-за невнимательности совершал. Помнит его скверные, иногда неуместные шутки. Помнит, как это все ее искренне раздражало и смешило, зачастую настолько сильно, что широкая улыбка не сползала с ее лица часами после. Пьетро говорил, что ценит ее за искренность и честность, за приземленность и трезво-циничный взгляд на мир — его тоже отталкивала общественная одержимость идеей «родственных душ» и «человеческих половинок». Но сам он всегда выбирал сказочно-загадочную Ванду, чьи стопы едва касались поверхности Земли. Никого, ближе ее, у него нет, и не было, и, навряд ли, будет — так ведь? Мелкая, неприятная дрожь резко пронзает тело, словно сотни крошечных игл впиваются в мышцы изнутри. Кажется тяжесть падающих небес, как в моменты, когда Магнето давил на нее и манипулировал ею, дробит кости, что их осколки вонзаются в высохшие ткани мышц. Лорну трясет. Она матерится вслух, не контролируя себя, проходя через толпу суетящихся и косо смотрящих на нее людей, и вздрагивает от каждого своего осторожного движения. Лорна старается отвлечься: вспоминает о приемной маме, о Людях Икс и о веселых деньках, проведенных в школе Ксавьера. Но мысли о неразлучных близнецах Максимофф сами собой появляются, и дышать становится невыносимо от боли мелких осколков ребер, впивающихся в легкие с каждым шагом глубже. Ей срочно-срочно жизненно необходимо сделать инъекцию. Лорна вспоминает: бесконечная боль — проблема лишь для нее. Пьетро мастерски умеет выкручиваться из любых ситуаций, а от «общей боли» перестал страдать еще в детстве. Магия Ванды умело снимала напряжение и тоску. Панацея. Она — его удача, случайное благоволение Фортуны, которой он обязан своей жизнью. И единственно верное болеутоляющее. Панацея. А где же ее панацея? Лорна видела, как Пьетро делил мир на «Ванду» и «все остальное». Так бестолково и иррационально: время не было чем-то пугающе-неотвратимым для Ртути, передвигающегося на сверхскоростях, — он мог быть в разных местах чуть ли не одновременно, но Пьетро всегда выбирал Ванду — ту, что знал ещё с утробы, — собственную «точку отсчета». Он мог двигаться, куда угодно, и никто бы физически не смог бы его остановить — но выбирал топтаться на одном и том же месте, таком родном и привычном. Одно ведьмино слово, одно волшебное мановение пальцем — вихрем Пьетро сносил все на своём пути, чтобы только в ту же секунду оказаться рядом с Вандой. Он метался, ожидая с нетерпением момента, когда ему нужно будет бежать к ней так скоро, насколько хватит выносливости его ног. В кровь стирал стопы, почти до костей пальцев. До синевы узора вздутых вен напрягал сильные бедра, до красноты доводил икры, как будто накаченные мышцы готовились разорвать перед собой кожу — Пьетро сам себя приносил в жертву Ванде. Чтобы уже первозданно-единые «Максимофф» могли возродиться. У Лорны кровь закипает от зависти и отвращения: эта его мозолящая глаза преданность, доведенная до абсурда, верность одной-единственной Ванде очаровывала ее еще больше. Все внутри сжимается, неприятно смешивается, словно органы кружатся в вальсе под Prodigy, кожа зеленеет. Адреналиновая злость жжется в жилах. Лорне вспылить хочется, в хлам сдавить припаркованную машину, чья сигнализация уши безжалостно режет своим тупым звоном, погнуть мигающие фонари, разгромить все вокруг, благо металлических предметов предостаточно, чтобы перестали мешать. Красные огни фар машин, бесконечных светофоров на перекрестках, мигающих вывесок ресторанов и магазинчиков. Бордовое платье идущей навстречу женщины. Коралловая помада на губах роскошной модели, шатенки, изображенной на огромном билборде. Разумом овладевает Ванда. Лорна чувствует ее присутствие каждым нервным окончанием своего тела, словно она сплела вокруг нее кокон из своих алых нитей. Ванда, Ванда, Ванда. Пьетро — ее. Лорна — чужая, как тонкая металлическая проволока среди нитей полотна судьбы. Она знает, что нет его поблизости, но все равно продолжает искать спасительно-прекрасный фантом в толпе. Лорна искренне не понимает, чем заслужила мучения. Запертая в бесконечном кошмаре, который мозг принимает за действительность. Каждое прикосновение Ванды тела Пьетро отзывается в ее собственном организме жуткой болью. Видимо, судьба не хочет, чтобы Лорна забывала. Мурашки едва не разрывают тонкую бледную кожу пока бегут от затылка до пят, капилляры фиолетовым узором вспыхивают на ней. Дыхание перехватывает — легкие сжимаются, как если бы в приступе жуткого кашля. Каждая клеточка тела напряжена и возбуждена, словно готовится оторваться и улететь прочь, к той, другой — фантомной «половине». Голова идет кругом. Кажется: Ванда утыкается Пьетро в шею, примкнув губами к его коже, опаляет своим жарким дыханием — Лорне едва удается сдержать крик ужаса, ей кажется, будто ожог пузырится на том же месте ее шеи. Паника пламенем по венам и артериям распространяется, вырываясь из черепа и туда же возвращаясь, в персональный адский круг заключая тело. О близнецах Максимофф ходит так много неприличных слухов. Лорну от злости разрывает каждый раз, когда что-то из них доходит до ее чувствительных ушей. Не потому что они кажутся ей оскорбительными, наоборот, чем больше она о сводных брате и сестре узнает, тем сильнее в эти слухи верит. И Лорну бесит одна лишь мысль, что Пьетро может быть вместе с Вандой так, «во всех планах». Но выворачивает ее наизнанку другая, совершенно болезненная, гниющая и разлагающаяся тихо и без запах мысль, отравляющая разум — что Пьетро с ней, с Лорной, «так же» быть не может. Не хочет. А Лорна одна. Всегда одна. Минуты, проведенные в очереди в процедурный кабинет, ощущаются как вечность. Боль пульсами накатывает, заставляет задрожать. Она — одна; она надеется, что все еще чувствует «его». Свет от люминесцентных ламп бьет по глазам даже через прикрытые веки, его мерцание вызывает у Лорны очередной приступ мигрени. Потяжелевшую голову до жути сковывает и тянет вниз, словно не подходящий по размеру шлем Магнето пытается расколоть ей череп, стискивая его с давлением в несколько атмосфер. Рядом трясет такого же «невезучего», он раздражающе громко и часто стучит ногой по кафелю. Или таких «невезучих» — целая очередь. Время то ускоряется, то замедляется. Лорна бормочет себе тихо под нос, что скоро все это пройдет. Что осталось потерпеть еще немного, совсем чуть-чуть, и боль уйдет. Боль уйдет. Как и всегда уходит. Стерильная игла протыкает кожу, Лорна морщится от укола. Медсестра говорит ей что-то вроде: «Держись, супергероиня!», таким голосом, каким успокаивают ревущих от страха перед этой процедурой детей. Лорна дышит обрывисто, бьет кулаком себя между ключиц, бестолково старается вытолкнуть или протолкнуть дальше образовавшийся там ком, сдавивший легкие. Она глаза жмурит сильно-сильно, до белых искр перед собой и колющей боли во лбу, как будто иглы вводят под глазницы. Неприятно, как в первый раз. Привыкнуть к процедуре все не получается. Прозрачная жидкость смешивается с кровью, бежит обратно по венам к сердцу, толкаемая сокращающимися мышцами, которые от вечного изнурения болезненно ноют. Мысль о том, как каждый раз и Пьетро передергивает от этого мерзкого ощущения внутримышечного укола, Лорну утешает лучше любых поддерживающих слов медицинского персонала, профессионалов своего дела. Он ее тоже чувствует. Волшебная инъекция, панацея, утоляющая боль. Вот что придумало человечество во втором тысячелетии, чтобы «помочь справиться страдающим душам с бесконечной неразделенной болью». Поиск своей половины перестал считаться чем-то романтично-возвышенным, слава Богам. Все-таки, страдать от двойной порции боли, своей и чужой, не так приятно, как это описывается в романтических романах девятнадцатого века, особенно если твоя родственная душа оказывается тем еще засранцем, постоянно ввязывающимся, потому что может, во всевозможные неприятности. Волшебная инъекция. Маленькая Лета журчит по артериям. Асфоделем начинает пахнуть вспотевшая зеленоватая кожа. Ясные зеленые глаза широко распахнуты. Размеренный вдох, облегчающий выдох. Вверх поднята голова — висящий на шее камень стал узелком из невесомых перьев. Лорна выходит неторопливо из процедурного кабинета в коридор, в мгновение ока преобразившийся из серого, тусклого туннеля с давящими стенами и низким потолком в светло-голубое пространство, похожее на небо, ограниченное облаками. Лорна ладонью накрывает место укола, чуть-чуть посиневшее. Видимо, медсестра немного промахнулась, или этот маленький кровоподтек — последствие проведенной в который раз процедуры. Не больно, хотя ее предплечье слабо трясется, изнывая. И его тоже. Колющие пульсы крови внизу живота все еще ощутимы. Лорна за свою половину не беспокоится — знает, что терпеть это Пьетро не будет. Она уверена, что не пройдет и часа, как тот будет вновь носиться по городу, не чувствуя ничего. Окутанный с головы до ног алым кружевом, сплетенном из чар Ванды. Или что обычно он делает — Лорна не знает. Ладони, скользя, касаются ласково долгожданного ветра, что легко развевает ее зеленые волосы. Ноги касаются земли, так крепко и уверенно чувствуя опору, будто вернулась на место их вторая фантомная пара. Предплечья напряжены, но не болезненно, готовые ловить кого-то в объятия. Музыка играет в ушах. Лорна с блаженной улыбкой встречает таких же, «спокойных», прохожих. Крики детей и зазывал-продавцов рядом стоящих ларьков, звонкое гудение несущейся мимо скорой, гул медленно идущих машин, застрявших в пробке — все звуки сливаются в одну мелодию, похожую на какую-то странную, но родную для ушей, симфонию. Лорне кажется, что солнечные зайчики бегают по ее лицу, что она вся сияет, как полярная звезда на небосводе, переливающаяся радужным мерцанием преломленных лучей. Никакой боли. И только жужжащий рой мыслей о Пьетро, о том, как он ищет облегчения и утешения в руках Ванды, рушит накрывающее с головой удовольствие. Смесь из опиоидных анальгетиков бьет в голову так привычно и легко. Как говорят на собраниях анонимных зависимых: «все начиналось безобидно». С обыкновенных пустышек и витаминов. Пьетро отчаянно отказывался жить спокойно — у Лорны боли в ногах и в спине не уходили месяцами. Она глотала горстями болеутоляющие: парацетамол при простуде, ибупрофен при вспышках острой «общей боли» (в то время на близнецов Максимофф началась настоящая охота в их родной деревне). За стихающей болью шлейфом потянулись приступы тошноты, частая изжога, бессонные ночи из-за боли в желудке, проблемы с кишечником, едва не воспалившийся аппендикс. «Не всем удается найти свою вторую половину сразу…» — диктор во врачебном халате с серьезным лицом вещал убедительно, вопрошая: «Зачем терпеть боль, если есть средство ее снимающее?» Он обещал помощь, здесь и сейчас, — волшебный препарат, дающий облегчение, притупляющий оголенные без ощущения фантомной половины тела нервы. Эта реклама была развешана везде: на каждой бочке в подворотне и на экранах Таймс-сквера. Она до сих пор на краю глаз мерещится цветным шумом телевизионных помех. «Зачем терпеть боль? Зачем терпеть?» Под вскрытым черепом бьются с гулом доспех и мечей «рыцари», спасти даму от боли старающиеся, — внезапные идеи, грезы и размышления «если бы». Под вскрытым черепом — каша из слипшихся и переплетающихся между собой извилин. Их так много. Лорна путается в образах. Но ничего из этого ее не пугает. От макушки головы до кончиков пальцев ног. Волшебный препарат в боленепропускающую броню заключает тело Лорны, каменной оболочкой покрывая ее сердце, утоляет ноющую боль шрамов. Женские ладони мягко касаются Пьетро, скользя по давно изученным изгибам. Ванда тонко-крепкой сетью из своей магии оплетает его, обрывая постепенно «связь». Лорна говорит вслух, что не чувствует этого, как будто себя стараясь убедить в этом. Все бредет и бредет без остановок, Лорна не замечает, как оказывается на окраине города. Но спина легка, не сгибается пополам от тяжести головы, поднятой гордо и переполненной мыслями (и фантомной — тоже), ноги скользят по дороге в полете. Ночное небо затянуто тучами. Лорна долго смотрит вверх, наблюдая, как те плывут по небосклону, и представляет живо и ярко, как за всем этим плотным слоем воздуха горят ярким пламенем созвездия, мысленно очерчивая их расположение наизусть. По телу тепло медленно растекается, мышцы расслабляются — Лорна воображает, как Пьетро еле ощутимо обнимает ее, согревая ветреной ночью. Экран мобильного в ее руке светится приглушенно, приятно для глаз. На нем открыт журнал вызовов. Лорна стоит на одном месте, чуть шатаясь, но в душе давно погрузившись в нирвану, не глядит в телефон. Тихий гул, полный помех, писком отдается в ушах — ей кажется, будто сквозь музыку телефонных сигналов она улавливает бархат голоса Пьетро. Широко раскрытые веки обрамляют глаза, удивленно рассматривающие неожиданно поменявшуюся обстановку вокруг. Лорна оказывается в баре. Перед ней — стеллаж с разноцветными бутылками, за ней — громко гудящая толпа разных красивых людей. Угрюмые черты лица, такие странно-размытые, как из сна, сияющие светло, то и дело вспыхивают разрядами молний слева, как будто кто-то оберегающе мечется рядом. Мысленно она где угодно, только не здесь. Волны мечтаний с головой накрывают, не давая шанса отдышаться. Лорна тонет в них все глубже и глубже. Она не слушает историй незнакомцев вокруг — их устами начинает говорить с ней Пьетро. Вонзившиеся в сознание осколки непохожих и ярких снов оживают перед глазами, Лорна смотрит спектакль, поставленный исключительно для нее. Ее ладони накрывают его лицо, гладят пальцы, обрисовывая черты, скулы, впадины лба, длинный нос с горбинкой, прикрытые в знак доверия веки на глазах, тонкие губы. Пульс эхом сверхъестественной музыки, понятной только им двоим, их личной симфонии, резонирует от тканей внутри. Его руки касаются ее — так ощутимо, так ясно, так тепло. Его ладони скользят по коже, снимая усталость, и расслабляются мышцы — их обоих, — когда сплетаются конечности, так легко и мягко. Устойчивы едва ощутимые под жилами кости, изящны изгибы, когда тела вьются в невесомости, пытаясь найти наиболее удобную позицию. И два сердца бьются в унисон, толкая спокойную кровь, и ритмом сообщение передавая: «Вы живы». Отвлечься на кого-то другого не получается. Его образ из головы не выбросить, не извлечь, не заменить. Да и не на кого заменять. Чужое касание не жжется, не высыпает красным на коже — оно просто есть и все. Ощущается никак. Как банальная реакция потревоженных нервных окончаний. Но вот касание Пьетро, пускай, случайное, пускай, секундное, — оно иное. Просто иное. Естественное. Долгожданное. От него сердце в груди бьется в странно-мелодичном ритме, практически поет. Лорна говорит себе прекратить так часто думать о нем. Но Пьетро не просто проклятым образом витает в ее голове, ударяясь о стенки черепа и так стабильно о себе напоминая, — Пьетро растворен в ее крови. Она сама позволяет ввести «его» в себя внутримышечно — она хочет, чтобы он был с ней. Внутри нее. Панацея. Он — то, что причиняет ей боль; он — то, что ее снимает. Ее рука с рукой собеседника сталкивается. Он гладит ее разбитые костяшки кончиком мозолистого пальца, коротко бьет по кисти, будто проверяя реакцию; — у нее все внутри начинает трепетать нежно, что оглушающе живой удар сердца заставляет Лорну очнуться. Она наконец обращает свой взгляд на незнакомца. Рваный выдох, глубокий вдох — как при испуге или попытке набраться достаточно воздуха, чтобы сказать что-то важное: пепельно-белые волосы, длинный нос, смуглая кожа — отец — Пьетро… Его хорошо изученные, прекрасные черты воплощаются в фантоме перед ее широко распахнутыми пьяно-красными глазами. Наяву. С губ то и дело срывается его имя, Лорна повторяет его шепотом часто-часто, утопая в бреду. Она в ладонях держит лицо «Пьетро», смеясь обрывисто, задыхаясь от чувств, от эйфории предвкушения, распарывающей изнутри жилы, полные крови и кислорода. И целует: неаккуратно, слишком часто касается губами щек, лба, носа, рта, впивается в его губы, прижимается крепче, будто намеренно пытается как можно сильнее и больше ощутить его, будто старается доказать себе, убедить себя, унять ноющую паранойю, что это — он, действительно рядом. Миллионы электрических зарядов приятно-неприятно бьют по телу, обжигая, заставляя тело дрожать, трястись от напряжения, словно она сунула руку в сломанную розетку, и эта приторно-сладкая физическая боль перекрывает все чувства, отвлекает от тоски и апатии, насылая забвение на голову, как воды аидовой Леты, — она забывается в объятиях-переплетении, в «единении». Пьетро все то же чувствует — должен, обязан. Ее чувств хватает на двоих. События обрываются. Утром она открывает глаза и видит: ее кровать пуста, и холодный ветер из открытых форточек заполняет комнату, как и обычно, как если бы ничего не было. Утром слабый треск бьется о стенки черепа, в голове гудит рой навязчивых мыслей, сомнений: все «это» было в действительности с ней — он был с ней — или это просто эффект от лекарств, вступивших в реакцию с ностальгией. «Алая ведьма» в репортаже утренних новостей. Помехи бегут по телевизионной картинке — не моргая, Лорна всматривается в ее лицо. Норадреналин жилы жгучей злостью не разъедает — действие морфина еще не прошло. В голове проносится привычно-раздражающе один и тот же вопрос: «Чем я хуже?» Глупый вопрос, на самом деле. Лорна прекрасно знает причину. Несмотря на все предначертания судьбы, социально-культурный ажиотаж вокруг «родственных душ», многие приходят в этот мир в одиночестве. Кричащие, сморщенные, фиолетовые, они изнывают от новых малоприятных ощущений: от столкновения с сухим и холодным окружающим миром, совсем не похожим на тот, теплый и влажный, в утробе матери. Пьетро и Ванде повезло: они родились вместе. Даже будучи наборами клеток в матке, близнецы были друг у друга. Были. Два эмбриона, развивавшиеся одновременно. Младенцы, на двоих поделившие ужас рождения и слаженные с первого крика. Первозданные половины. Разве может кто-то быть ближе живого фантома, близнеца? Лорне так не повезло. Она родилась «как все», в одиночестве. Лорна одна. Сколько себя помнит — всегда была одна. Еще с подростковых лет она вбила себе в голову это отвратительное чувство — надежду — что, когда появится в ее жизни соулмейт, все сразу преобразится. Уйдут мучительные боли по телу, пропадут тревожные мысли. Все станет сказочно хорошо, прямо как у ее одноклассников, что наши свои половины еще в школе. Она послушно следует за отцом, делает все, что он просит, старается ему подражать, быть такой же — сверхсильной и независимой, лишний раз его не злит и не разочаровывает, почти безропотно, как актриса, которой всегда суждено быть на замене, вжиться стремится в роль наследника-сына, который от отца сбежал; наверное, тот считает, что дочь его боготворит. Но она следует за ним, потому что больше некуда: Магнето — последний осколок того, что люди зовут «семья». Она следует, потому что он приводит ее к Пьетро. Раз за разом. То физически, то мысленно. И эти чувства, что охватывают ее разум, когда Пьетро оказывается рядом, неискусственным дофамином и окситоцином опьяняют мозг. Лорна с детства боялась провести всю жизнь в одиночестве. Пятна крови, стекающие с ее бедер, на простыне чуть-чуть расплываются, разрастаются, как случайно капнувшие на лист бумаги чернила. Напоминают: Лорна — это Лорна, а Пьетро — это Пьетро. Телефон от вибрации трясется, катаясь по стеклянной поверхности кофейного столика. Входящий — от Пьетро. Укол адреналина в сердце — от его предложения встретиться сегодня вечером у нее внутри все от легкого, еле ощутимого волнения скручивается. Мутная пелена накрыла глаза, словно Лорна потерялась в тумане. Стопы сталкиваются друг с другом то и дело. Никакой четырехконечной устойчивости — над полом во время шага болтаются лишь две хрупкие ноги. Она замечает сияющий силуэт Пьетро еще издалека, невольно останавливается на месте, стесняясь сделать шаг навстречу. Ее голову заполняют тревожные мысли о Ванде, но странно одно: Лорну они больше не раздражают. Ей все еще подбежать к нему хочется, обвить за шею руками, повиснуть так, почувствовать себя в моменте и невесомости, прижаться всем телом, ощутить столкновение. Но Лорна не может и пальцем ноги пошевелить, словно ее парализовало. Пьетро подходит сам. Так неожиданно-ожидаемо. И говорит с ней робко, нерешительно, в несвойственной себе манере, аккуратно подбирая слова, словно боясь уколоть, задеть. От его «Я очень рад тебя видеть» в груди что-то щелкает, слабо покалывает в области сердца, но больше не болит. Ей улыбнуться хочется ему в ответ — губы удается растянуть в какой-то страшной, кривой полуусмешке. Он смотрит на нее долго, изучающее, отмечает на ее уставшем, мертвенно-бледном лице все «последствия» уколов «волшебной инъекции» и стыдливо прикрывает глаза. В ответ на его тихое «Прости меня» Лорна тихо вздыхает. Ее раздраженные глаза чуть наполняются влагой. Ей ответить ему очень хочется, сказать ободряюще, что она не обвиняет ни в чем, что его выбор понимает, что, будь на том же месте, похоже бы поступила — у Лорны рот открыть не получается, как и выдавить из себя хоть какой-нибудь звук. Потому что это все эти пустые, приторные фразы — неправда, способ утешить близкого человека, которого терять навсегда совершенно не хочется, как бы сильно ни изнывало перегруженное болью сердце; — как бы сильно ни кричал в голове страх одиночества. Пьетро старается, шутит, рассказывает, в каких передрягах недавно побывал — от его слов Лорна ощущает уловимое дежавю. Она смеется искренне. Еле слышно, горько, обрывисто, как будто задыхается. Ее пересохшие губы местами лопаются из-за улыбки, странная на вкус кровь заполняет собой впадинки, окрашивая их в алый. — Прости меня, Лорна, — улыбка с лица Пьетро быстро исчезает, он выдыхает глубоко, пытаясь собраться, словно сдерживая себя от слез. От его «прости» в ее ушах начинает звенеть. Лорне наконец удается выдавить из себя хоть что-то: — Я не осуждаю тебя. Мы не выбираем, что чувствовать и к кому, — улыбка на губах, но в голосе трепещет печаль. Она говорит то, скорее, из вежливости, потому что про себя понимает, что совсем другое, не такое приторное, хотела бы ему сейчас сказать. — Нет, я… Прости, что не был рядом, когда должен был. Тебя подсадили на неизвестно какие препараты. Все из-за меня. Я должен был защищать тебя, оберегать. Ведь… — Должен был, но какая теперь, к черту, разница, — ослабший голос у Лорны дрожит, но в ответе ее нет ни капли презрения. Одно лишь холодное спокойствие. — К черту всех с их дурацкой «судьбой». Пьетро осторожно отодвигает рукав пальто и спрятанной под ним мятой рубашки, оголяя предплечье. Он медленно пальцем очерчивает там буквы: «Л» и «О», в том самом месте, где обычно ныл у нее на руке шрам. — Я все еще рядом. Лорна вздрагивает, будто ошпаренная кипятком, хотя ничего неожиданного для нее не происходит. Отчего-то внутри живота резко становится щекотно, странно-трепетно движутся органы, и волны тепла бегут по телу, снимая скованность мышц. Осознание — с шеи незаметно спадает тяжелый камень, и она вдыхает полной грудью. В душе становится мертвенно спокойно. И лишь отголоски надоедливой, уже даже ставшей родной, боли чуть-чуть давят в области левого плеча. В голове проносится: «Он — рядом» — сердце на секунду замирает. Осознание опьяняет — крепче вводимого внутримышечно морфина. Внутренний голос кричит: «Я свободна» — на нее накатывает приступ тревоги и едва окрыляющее чувство надежды. Не хочется ни ужасаться, ни плакать, ни смеяться. Или она просто забыла, что означает та или иная эмоция. «Я?»