Беспокойный

      Абсолютно пасмурный день, нигде ни просвета не мелькнуло под завесой свинцово-сизых туч. В такую погоду всё живое чувствует себя невыспавшимся и зевает на каждом шагу, передавая своё состояние, как заразу, окружающим. Всё будто указывало на неизбежность дождя, которого нет и не было в осенние дни, словно обиженного на людей за их нелюбовь к нему и остающимся после неровным лужицам. Особенно его не любили на грунтовых и полевых дорогах, сделанных лишь из песка и земли, утрамбованных теми путниками, которые не захотели идти по главной, вымощенной тротуаром. Одним из таких мест было новое, забытое по будням и выходным, кладбище.       Это кладбище появилось совсем недавно, дорого и сердито добытое из цепких рук правителей нашего государства кропотливой работой честных местных бюрократов, загнанных в угол неблагодарными и алчными людьми. Но оплатой этим стараниям стали идеально ровные курганы и новые могилки, украшенные относительно дешёвыми пластиковыми цветами. Здесь народ собирался в церковные дни, поминали вином и яствами незнакомых им людей, благодаря бога своего единого за такой великий праздник.       На новом кладбище не бывало людей в силу современного менталитета и оправданий своей занятости и лени, лишь одинокий образ девушки появлялся здесь каждый месяц, а то и раньше, чтобы почтить родную ей душу, ушедшую в ещё молодом возрасте. Она проходила среди неопрятных и заросших могилок, вглядывалась в посеревшие от пыли каменные надгробия и силилась прочесть всё написанное на них, и проходила дальше, каждый раз мысленно клянясь и божась, что очистит их, обделённых вниманием своих родных.       Но каждый раз, понимая, что приближается всё ближе и ближе к захороненному брату, она испытывала горькую дрожь во всём теле. И пусть до этого в её голове были аккуратно рассортированы мысли по смыслам, то сейчас они перемешались и роились наряду с первобытными инстинктами — бежать и не приближаться, забиться в тёмный угол и забыться, упасть навзничь и заплакать.       На её плече находилась миниатюрная сумочка, красный ридикюль, которому место скорее на запястье. Но мода требует в жертву удобства лишь в присутствии кого-нибудь, и отнюдь не упокоенных душ. Но что-то в ней говорило, что блюсти эти рамки приличия всё же стоит перед братом, отчего сумочка будто сама сползла по плечу на локоть.       И она оказалась прямо напротив могилы. Лениво очищенной от зарослей, но корни торчали отовсюду, словно тот, кто убирал место покойника, слишком торопился исполнить все свои формальные обязанности, как это бывает в наше, весьма даже процветающее, время.       Девушка принесла с собой пару роз, которые дрожащими руками были помещены в неказистый стеклянный цилиндр, то, что принято называть «вазой в стиле…». И три точки можно ставить оттого, что этот стиль никогда не вспоминают сразу, ведомые целью оправдать существование подобного вида вазы.       Присев пред священным сугробом на колени, и даже ничего не подложив под них, за неимением чего-либо подходящего или скамьи поблизости, девушка пристально всмотрелась в деревянное надгробие — широкий добротный крест с прибитой к нему пластиковой фотографией. В нём ничего не изменилось с последнего визита, разве лишь лёгкая пыль побрала полузаметным слоем. Как же давно она протирала этот крест?       И что-то в фотографии своего брата заставляло её раз за разом испытывать эти эмоции, что гложут день за днём, выпивая соки, словно некий ментальный яд. И сейчас эти эмоции вновь показались, сами собой, излились наружу вместе с ненужными словами. Девушка лепетала что-то вслух, утирала слëзы тыльной стороной ладони. Говорила она долго, изливая свою душу тому, кто уже её не услышит. И поначалу эта тирада была полна чистой, незамутнённой боли накопленных жизненных тягот, но постепенно она начинала, словом за словом, ругать то одно, то другое. Даже в сумочку полезла, чтобы достать главный предмет её большой нелюбви.       Им оказался двойной лист из тетрадочки в клетку. На нём было немного исписано синим цветом и сплошь разукрашено, как будто к делу подошёл настоящий художник, красными чернилами. Несомненно, то является её последней работой по математике, которую она перестала понимать ещё с младшей школы.       Девушка подняла свои глаза вверх, с удивлением заметив отсутствие солнца. Оно оказалось далеко за горизонтом, и сумерки нагнетали с противоположной стороны, накрывая всё и вся под собой. Но девушке было совсем лениво куда-то возвращаться, она излила свои слёзы и злость здесь, значит, имела право скорбящей никуда не уходить.       Но внезапно грянул гром, заставив девушку вздрогнуть, досадливо всплеснув опосля руками. Дождь не пошёл, да и не собирался, чего уж тут говорить. Молнии, конечно, нечасто здесь гуляли, но кто сказал, что за ними должна начинаться сырость осенней поры?       Но кое-что заставило её отшатнуться и передёрнуться снова, уже сильнее, будто бы её прошибло током. Могила внезапно разверзлась, сначала мелко задрожав, а после — пылинкой за трещинкой началась расходиться. Вскоре оттуда показалось нечто, притягивая опасливый взгляд застывшей девушки. Круглое, чуть вытянутое, большое, пробирающееся наверх не без помощи двух костяных конечностей, вылезших возле головы.       После скелет показался полностью, покрытый грязью и вовсе не благоухающий трупным запахом. Пусть у него не было глазниц и того, чем можно разговаривать, девушка явственно ощутила его тяжелый взгляд на себе, а после и на зажатом в её руке листочке. Изображая из себя смертельно уставшего, скелет присел на собственноручно образованную кочку и проскрипел:       — Чтоб тебе жилось также, как и мне! Каждые полмесяца, лямблия такая, приходишь сюда и ноешь, и ноешь, и ноешь! — он схватился за голову. — Я весь покой посеял в бездну и уход на небеса тоже, и всё из-за твоего нытья!       Девушка ошалело поглазела на него, повела носом и оглянулась. Ещё не совсем закат, а нечисть всякая внезапно уже вылезла. И, не доверяя себе в полной мере, лишь спросила, глупо моргая:       — Брат?       — И свах, и жених, и кум, и тесть, — отвечает тот.       Совсем потеряв нить здравого смысла, девушка разжала кулаки. Листочек, который она держала, немедленно спикировал вниз, будучи немного помятым сверху, прямо под обсохшие белые ноги. Скелет долго не рассуждал, да и нечем было ему рассуждать, если уж судить по его виду.       — «Три катета равны одной гипотенузе»??? — после долгой паузы спрашивает он. Даже в его неживом, скрипучем голосе послышалось отчаяние.       — Да я…       — Головка от… — выругался он, — даже подохнуть нормально не могу. Я же год назад тебе чётко сказал, что в грёбанном треугольнике всего два катета и одна гипотенуза! А это что за формула?       Он указывает на вторую задачку. Девушка, чтобы понять о чём он, придвинулась к нему поближе и заглянула через плечо.       — Ну, что-что, это…       — Да не надо мне твоё «это», — сварливо, как и при жизни, прерывает её скелет. — Слушай меня снова…       И уже поздней ночью девушка вернулась домой уже не одной, а со своей просвящённой головой. Жаль, она не могла её снять и поставить на полочку в качестве трофея, как её братец, но с легким сердцем ушла к себе спать. На следующее утро она проснётся, разумеется, абсолютно всё позабыв из вчерашней лекции словоохотливого скелета, но что точно не забудется, так это события минувшего вечера.       А что до белого ожившего? То абсолютная скука. Едва улучшив момент, он мышкой нырнул обратно, как та в норку, и оттуда уже бранился куда тише, абсолютно равнодушный к тому факту, что принадлежит к числу тех немногих, кто не ушёл на настоящий покой, но и не потерял его, как следовало бы, читай он при жизни скандинавские или какие-нибудь ещё легенды.