Эхо

Приглушённый свет мерцающей лампы то гас, то снова воскресал, напоминая о себе и отвлекая внимание. Брайан безучастно провел взглядом от плитки на стене до источника неприятных, трескающих звуков: светильник вот-вот погаснет. Символично. Брайану было плевать. В темноте даже лучше. Он расстегнул мятую, давно не стираную рубашку, выпустил поникшие кудри из-под хвоста на голове, посмотрел в запотевшее зеркало – бесцветный, равнодушный ко всему старик. Ореховые глаза давно потемнели, почти скрывшись под нависшими от выплаканного морщинистыми веками. Ресницы не дрогли, слипшись намертво. Руки не держали, ноги не стояли – он слишком давно не ел. Анита благоразумно покинула дом, рассудив правильно и точно – ему понадобилось бы не меньше месяца, до Рождества, чтобы прийти в себя после его смерти. И Брайан уверил её, привычно гладя по щеке, плачущую, боявшуюся за него – всё будет, я справлюсь. Список, ради чего он должен, огромен. Но Брайан больше не хотел. И он не должен. Ничего. Так нашёптывали ему черные, обольстительные в простоте сказанного, голоса. Они манили за собой. Каждый день. Каждое утро, когда он не хотел просыпаться. Каждый обед, когда ложка вновь падала из ослабевших рук. И вечер, когда наваливались дела. Они говорили с ним голосом Роджера, неловкими, полумолчаливыми телефонными разговорами: «ну, созвонимся, наверное, в конце недели, да?»; говорили молчанием Дикки: «ты сам всё понимаешь, не маленький, а мне – пора»; участливыми вздохами детей, и – полными отчаяния криками Аниты по ночам; они окружали его, облепляли всё сильнее; звали, звали и звали – туда, где хорошо; туда, где нет всего этого, а есть – он. Временами голоса материализовывались в обрывки радиопередач с его голосом: «Nothing really matters Nothing really matters To mе…» И Брайан соглашался: «Всё пустое, Всё – суета, Для меня…». Потом они прерывались, потому что Мэй, нечленораздельно крича, разламывал приёмники об ту самую каминную полку, что дико напоминала и об отце, и о нём. Тогда голоса оживали на стенах – на фотографиях – Фредди на концерте; Фредди в гримерке с кисточкой в руках; Фредди слушает текст «Save me»… Save me, save me, yes, yes… Грудь вновь сдавил приступ мучительной, обжигающей боли. — Будь ты проклят! – взревел он, в полубессознательном крике, и ударил кулаком по серебристой матовой поверхности, всё ещё хранившей отражение его лица. — Почему ты меня бросил?! Почему ТЫ меня бросил?! Ты сказал, что будешь жить вечно! Тонкие сломы медленно возникали на запотевшем стекле. Раз – и откололся самый большой, прямоугольный, кусок посередине. Как неизлечимая раковая опухоль на горле, в зеркальном отражении прорастала паутина. Два – и Брайан увидел, как осколок падает ему в руки. Зеркало смеялось, откалывая от себя всё мелкие и мелкие кусочки. Три – он подносит к лицу острый лепесток, блеснувший в полумраке грязным стальным всполохом. Четыре. Пять. Брайан, почему-то, почти не чувствовал холода. Белоснежная ванна приняла его длинное, ставшее коренастым и крепким, мощное тело, дрожавшее сейчас от адреналина, фонтанирующего в голове и струившегося по венам. Он нашёл способ поговорить с ними. Осталось только… …позвать… Холодная мутная вода медленно заливала покрытые дрожью ноги. Брайан согнулся пополам, мучаясь из-за неудобно расположенного посередине крана – но всё это уже неважно. Покрыл напоследок голову руками. Вздохнул. Ледяные потоки затекали промеж ног, отвоёвывали себе спину и дыхание, покрывали фиолетово-синим бывшую белоснежной кожу. Брайан почувствовал легкость. …пора… Осколок в руке призывно блеснул. Сколько он себя помнил, Брайану никогда не было интересно строение человеческого тела. И на тонкую красную линию, появившуюся из-под синей, располосованной пополам, вены, он посмотрел, скорее, с любопытством, чем со страхом или болью. Боль глушили голоса. Радостные и дружелюбные. Они становились всё роднее. Они подавали Брайану осколок, подсказывали, какую вену лучше затронуть, вместе с ним любовались алыми струйками, срывавшимися с запястий в мутную голубоватую ванну. Соединяясь с ними, вода приобретала красивый бурый оттенок. Фредди очень любил созерцать. И ему бы понравился такой натюрморт. Фредди… Фредди. Фредди? Фредди! Брайан почти физически ощущал на себе присутствие голосов, что звали его, тянули к нему руки, обещая спокойствие и счастливый финал. Они окутали сознание тёплым густым звоном, ласково закатили ему глаза, и потом, когда Брайан провалился в темноту окончательно, отворили долгожданную дверь, за которой, как было обещано, его ждал Фредди.

***

И вдруг всё стихло. Брайану услужливо подали руку, и оставили одного в тёмном маленьком коридорчике, ведущем, как ему показалось, куда-то в очень знакомое место. Точно. Концертный зал… Легкие, невесомые ступни несли его вперёд, на звонкий и самый родной и желанный голос. Как загипнотизированный, Брайан шёл дальше, видя перед собой лишь тяжесть бархатных кулис, за которыми он, стоит лишь отогнуть их, и можно прикоснуться, взглянуть, наконец, сжать в объятиях и никогда больше не отпускать… — Now, I'm here! – миллиарды звуковых частиц взорвались и рассыпались вокруг, вырвавшись из микрофона на волю. И эхо… …I'm here… …here… …here… …re… Наконец, Брайан врывается на площадку, распахнув тяжёлые шторы. Он запыхался и слишком долго бежал. Эхо всё ещё резонирует в голове, ярко и громко, и Мэй беспомощно оглядывается по сторонам, не в силах осознать, что голос Фредди, приведший его сюда, - всего лишь мираж. — Фредди! – зовёт он отчаянно, не веря, не желая верить горькой правде. Площадка перед ним абсолютно пуста. Сотня пустых, обитых красной кожей, кресел вдали скрыта в полумраке. Микрофонная стойка одиноко возвышается над закрытой крышкой рояля, на котором так и остались стоять стаканы с недопитой «пепси-колой». Фредди был здесь… Но как же его позвать? Как сказать, что Брайан пришёл к нему? И он вспоминает. Берёт в руку запылившуюся стойку, подносит к губам микрофон. — E-e-e-o… Тишину, окружившую его, можно разрезать ножом. Но Брайан терпеливо ждёт. — E-o… Эхо вновь отражается в сознании, окутывая его удушающей теплотой. Брайану хочется плакать. — Ты здесь? – кричит он, не сдерживая слёз. — Здесь… - отвечает эхо. — Я пришёл, чтобы ты забрал меня к себе… Но эхо замолчало. Брайан снова ждёт, послушно опустив голову, минуту, две, пять… — Прошу тебя, Фредди. Я хочу сказать тебе то, что был должен ещё при жизни! — Жизни!!! – сердито взрывается микрофон. Помехи, неразборчивый треск, будто не до конца выдернули провода. От неожиданности Мэй закрывает уши руками. Фредди недоволен. И он не хочет, чтобы Брайан умирал. — Но почему? Ты же понимаешь, что без тебя мы не сможем продолжать… Слёзы безостановочно катятся из глаз, срываясь и падая на прозрачный пластиковый пол. — Продолжать… - наконец, отзывается эхо. — Это невозможно. Никто не заменит нам тебя, Фредди. Никто. — Кто… Брайан замолкает, обдумывая услышанное. Кажется, он начинает понимать этот язык. — Кто? – недоверчиво переспрашивает он. — Кто… — Но я ведь даже не знаю… искать вокалиста… нет, я не смогу! Я жить-то как дальше, не знаю. Ничего не знаю… — Знаю… И, не давая ему договорить, продолжило: — Смогу. — Смогу? – Брайан спрашивает, скорее, для приличия, чем – всерьез и взаправду. Ведь он ещё ничего не решил. — Смогу. – вновь повторяет эхо, и, на сей раз – громко и чётко, разрывая микрофон запредельными частотами. Брайан разжимает уши, и, опустив руки, чувствует, как пальцы коснулось дуновение ветерка. Так, как его коснулся бы Фредди.

***

Полгода спустя, двадцатого апреля 1992 года, Брайан ещё раз вспомнил этот разговор, стоя на подмостках стадиона Уэмбли. Если бы не эхо, спасительно прокричавшее ему те самые, невероятно нужные слова, он бы так и не пришёл в себя, не вызвал карету скорой помощи, и не попросил бы Аниту отвезти его к психотерапевту. Все четыре месяца его лечения Эхо оставалось рядом, чтобы сегодня, наконец, отозваться в последний раз, когда десятки, а то и сотни тысяч человек, будут скандировать с Брайаном в такт: — E-o… Теперь он точно знает: «I'm here!...» останется с ним навсегда.