Мерцание

1

      — А нам… — Йингати, не договорив, отвела взгляд. — Точно нужно ехать именно этой дорогой? — вздохнула и щекой прижалась к теплому плечу. — Не люблю болота.       — Никто не любит болота… — задумчиво протянула Франческа, подтаскивая ближе ещё одну подушку.       — В болотах жадные духи, — Йин неодобрительно прищурилась. — Им мало жертв и ритуалов, всегда хотят забрать жизни. Только самые умелые выживают. Любой шаман тебе скажет, не ходи в топи. А ты не послушаешь — и либо снискаешь славу, сравнимую со славой лучших охотников, либо умрешь, и топь заберет твою племенную душу, твою память, твоё сердце, способное любить, и вместо того, чтобы присоединиться к предкам, ты сам станешь духом болота, бесконечно жестоким, всегда голодным до чужих чувств, потому что…       — Йин, — оборвала её Фран. — Все будет нормально. Дорога безопасная. Мы и так потеряли несколько дней. Опоздаем к фестивалю, вот тогда будет болото…       — Духи говорят со мной, они предупреждают, — упрямо повторила девушка-тролль. — Никогда не слушаешь. Однажды кончится плохо.       — Я благодарна твоим духам, Йин, но передай им, что даже волшебные флейты и лютни не продашь пустой площади.       Шаманка обиженно отвернулась.       — Да что нам это болото, — подавив раздражение, проговорила аристократка. — Я такого в жизни насмотрелась, да и ты тоже. Лучше выспись.       «Лучше выспись», — эхом звучало в голове Йингати. — «А завтра все мы проснемся и закружимся».       Йингати не слушала, лишь тихо нашептывала полузабытые стихи, пытаясь заглушить голоса. «Завтра, завтра, завтра…»       Колеса фургона скрипели натужно и тоскливо. Йингати сидела на крыше, обхватив руками колени, раскачиваясь вперед-назад. Прошли сутки с тех пор, как два торговых фургона Франчески въехали на гиблые заболоченные земли.       Кругом, насколько хватало глаз, темнела бурая сфагновая равнина с проплешинами грязной воды. Изредка попадались одинокие деревца причудливой формы, будто перекрученные неведомым колдовством.       А вот дорога была сухая и твердая — древний наговор оберегал ее от болотного лиходейства. Кони ступали легко и уверенно, ничего не опасаясь. Но голоса в голове шаманки пророчили беду.       Долгий путь проделала Йингати, прежде чем познакомилась с беглой аристократкой. Она перебралась с архипелага на материк и продолжила идти, уходя всё дальше на юг от холодного моря — и всё это время духи вели ее, указывали путь, предупреждали об опасностях. И она почти всегда слушалась их. Но теперь она не могла миновать этой жуткой обманчиво безопасной дороги.       Йин утешала себя тем, что духи видят лишь вероятное будущее, которое еще можно изменить. К примеру, великие шаманы обладали волей отводить предстоящие беды. И хотя сама Йин такой волей не обладала, она была не одна. Франческа имела пробивной характер, да и вампир, проживший не один десяток лет, в обиду не даст, глядишь, и пронесёт. Как-нибудь.       Йингати встретила Фран несколько лет назад. Ее будущая спутница управляла многолюдным караваном. Она бранилась, заключала сделки, метко разила из арбалета — и манерами совсем не походила на наследницу знатного рода.       «Следуй за ее кровью», — сказали голоса. И Йин последовала. Со временем девушки очень сблизились.       В пути Йин иногда играла спутнице на костяном варгане. В нем обитал танцующий дух, незримо дополнявший музыку своим присутствием. Франческа восхитилась возможностями «танцующих звуков» и предложила Йингати изготовить нечто подобное.       Так появились волшебные музыкальные инструменты.       Шаманка погружалась в транс, держа в руках лютню, и вызывала духа дерева, из которого ее вырезали. Йингати убеждала духа, что, хотя дерево срублено, гармония его жизни не закончена, а продолжается в виде музыки. И, если все проходило удачно, дух возвращался в древесину.       Весть о чудесных музыкальных инструментах быстро разлетелась по материку. И дела Фран резко пошли в гору. Она распустила большую часть каравана, оставив себе два фургона — да несколько человек, чтобы править лошадьми. За безопасностью следил старый друг аристократки, вампир-полукровка — склочный и нервный, но вполне способный разрешить ночной конфликт с противниками музыкального просвещения.       Караван двигался к побережью, в небольшой городок, где во время летнего фестиваля у Франчески намечалась крупная сделка. Согласно расчетам аристократки, они должны были оказаться в городе за неделю до праздника. Но им пришлось сделать крюк, чтобы заехать в Ирдис, где к каравану присоединилась новая попутчица — Элиж, дочь давнего приятеля Фран, которую та согласилась отвезти в прибрежный город, где девочку ожидали друиды.       Йингати забиралась на крышу лишь когда хотела побыть одна. Обычно она держалась поближе к друзьям, делилась мыслями с Фран, ругалась с вампиром, перешептывалась с лошадьми -животные очень любили шаманку и легко успокаивались от звуков ее голоса. Но сейчас ей самой было невыразимо страшно. Болото смотрело на нее, выжидало, пробовало на прочность защитный наговор пути. Вон слева от дороги воздух легонько подрагивает… Возможно, это лишь казалось Йингати, но, она не хотела, чтобы друзья видели ее в таком состоянии. Ужасом легко заразиться, а чтоб отвести беду, нужна твердая воля. Поворачивать поздно — только вперед.       «Почему же вперед? Вниз и вбок», — засмеялись в голове.       — Замолчите, — прошептала Йингати.       «Бездействие приравнивается к действию. Не можешь помочь — смейся, хохочи, торжествуй, и смерть не узнает тебя в лицо…. Молчишь? Закрой лицо ладонью и выпусти кровь».       Йин потянулась к любимому ритуальному ножу и усилием воли заставила себя сесть. Скрестив ноги в защитном жесте, сгорбившись под грузом невидимых взглядов, она уняла дрожь в руках, снова стала читать стихи — на этот раз чтобы успокоиться. Она читала старую северную балладу нараспев, отдавая ритму больше, чем смыслу слов, и она заставляла голоса повторять в унисон. Но один из них не унимался.       «На перекрестке без направлений просыпаются огоньки. Они кружатся и мерцают. Они любят кровь как сестру и даруют ей свободу из чистого золота. Это уже случилось. Ты сама по себе», — голос был низкий, глубокий, двухтональный, вибрирующий где-то под затылком и вызывающий дрожь. Каждое слово било Йиингати ознобом, и она жалась к деревянной крыше фургона, пряталась между тюков, зная, что это её не скроет, сжимала кулаки так, что ногти болезненно впивались в кожу.       — Развлекаешься? — у края крыши возникла голова Фран. Аристократка с печальным интересом смотрела на творящийся на крыше хаос. — Извини, что прерываю твое общение с духами. Но я тут порезалась, и наш общий друг пытается превзойти сам себя в искусстве сотворения мигрени.       Зрачки Йингати были широки, черны — и не выражали понимания.       — В общем, спускайся, как отпустит, — буркнула Фран и вернулась в фургон.       Вампир стоял в дальнем углу спиной к аристократке. Франческа даже подумала пошутить, будто он сам себя поставил в угол за плохое поведение. Но посчитала, что в данных обстоятельствах такая шутка неуместна.       — Она с духами говорит, Аластер. Сказала, как закончит, спустится.       Вампир резко повернулся. В свете керосиновой лампы его бледное лицо казалось восковым.       — Ах вот, значит, как, — воскликнул он визгливым голосом. — А ты спросила ее, какие ещё сюрпризы её творения мне готовят?       — Нет, не спросила, — проговорила Фран устало. — Сейчас она спустится, и ты сам у нее спросишь. И вообще, может подождешь в своем фургоне? А то у меня голова болит.       — В моем, как ты выразилась, фургоне разговаривают деревянные изделия, которым полагается молчать.       — Ну это же волшебные музыкальные инструменты, Аластер, видать, без музыки тоскуют. Через несколько дней мы их продадим, и это будет не наша проблема.       — Раньше они так не делали, — упрямился вампир. — Раньше они молчали. А теперь они разговаривают. Что дальше?       — Ну, а что может быть дальше… Это ж, блядь, лютни.       — Они деревянные, Фран, понимаешь? Де-ре-вян-ны-е!       — И что?! — повысила голос аристократка.       — А то, я шестьдесят семь лет прожил и от колдовства троллиного помирать не собираюсь… Хватит дуру из себя строить. Ты вообще про вампиров что-нибудь слышала? Я, считай, с живыми кольями сплю, у которых еще признаки разума проявились…       — Ну хорошо, — выдохнула Франческа. — А что они говорят?       — А я, думаешь, слушал? Это пусть твоя Йингати разбирается, о чем там ее колья бормочут.       — Ладно, — согласилась аристократка, понимая, что спорить с психом бесполезно. — Сейчас я еще раз ее позову, и мы вместе разберемся…       Франческа толкнула дверь, но та не поддалась. Она толкнула сильнее — безрезультатно.       — Эй, там, что у вас случилось?! — крикнула она вознице. — Дверь не открывается!       — О боги! — прошипел вампир. — Какие же вы все беспомощные. Давай помогу.       Он приблизился к Фран, но вдруг отпрянул и по-идиотски замотал головой.       — Это что, кровь? — спросил он медленно, будто нараспев.       — Да, Аластер, кровь, я слегка порезалась. Только не говори, что в тебе внезапно отцовская жажда проснулась, — Франческа знала вампира не первый год. Будучи полукровкой, он вполне мог совмещать кровавые трапезы с более заурядной пищей. И тоскливая жажда его не донимала.       Аластер сделал несколько шагов назад и молча уставился на аристократку. Снаружи донеслось испуганное ржание. Фургон покачнулся, да так, что Фран чуть не упала. Послышался звон разбитого стекла.       — Да что там происходит! — воскликнула Фран и, забыв про вампира, начала неистово барабанить в деревянную дверцу.       — Это ты во всем виновата, — чуть слышно произнес Аластер.       — Эй, Йин! Иди сюда! — позвала девочка, правившая лошадьми грузового фургона.       — Не кричи, Элиж, — тихо проговорила Йингати, свесившись с крыши. — Что случилось?       — Аластер окончательно свихнулся, сказал, что твои колья его сгубить надумали.       — Какие еще колья? — не поняла Йингати.       — Ну, он так твои инструменты называет…       После камлания мысли шаманки плохо выстраивались в логическую цепочку.       — Инструменты ожили? Но они же и так живые…       — Ну, раньше они молчали, а теперь заговорили, — сказала девочка. — Во всяком случае, Аластер так утверждает. А мне не проверить, у меня же лошади.       Йингати относилась к вампирам с сочувствием, считая их смертельно больными существами. Парадокс вечной жизни, навсегда застывшее сердце. Они не способны слышать пульс мира и воспринимать настоящие. Все, что у них осталось — это воспоминания о том, кем они были, пока сердце еще билось.       Шаманка ловко соскочила с крыши и в три прыжка оказалась у грузового фургона.       — Быстро ты, — присвистнула девочка. — Залезай.       Забравшись на козлы, Йингати замерла и прислушалась. Скрип колес, цокот копыт — и больше ничего.       — Ну что, полезешь внутрь? — спросила Элиж. — Или, если хочешь, я слазаю, только ты поводья подержи…       — Я бы лучше мгновение подержала… Но оно, увы, миновало, — проговорила Йин.       — Вечно ты говоришь загадками, — обиделась девочка. — Кстати, всегда хотела спросить: духи, которых ты слышишь — они путешествуют вместе с тобой или говорят издалека?       — Их слова звучат раньше голоса, — объяснила шаманка.       — Типа как гром и молния? — присвистнула Элиж. — Сперва сверкнет, потом загремит?       — Примерно так.       — Ух ты, здорово, — воскликнула девочка. — Скажи, а ты язык деревьев понимаешь?       — Элиж, — вздохнула Йин. — Ты можешь немного помолчать? Я пытаюсь слушать…       — Конечно, сейчас смолкну, — сказала Элиж. — Ну скажи, понимаешь или нет?       — Ну, это сложно объяснить. В языке деревьев есть, по большому счету, только «да» и «нет», но у этих «да» и «нет» есть множество форм, дополненных рисунком ветвей, которые почти невозможно перевести на всеобщий язык.       — А я слышала, что шаманы и друиды могут подолгу беседовать с деревьями.       — Ну да, — неохотно ответила Йингати. — Есть такое. Но эти беседы проходят не напрямую, а через духов-посредников. Они как бы связывают собой смысловые пробелы между шаманом и деревом, насколько это вообще возможно…       — Понятно. Связь, значит, — тихо пробормотала Элиж. — А как же твои инструменты разговаривают?       — Они не разговаривают, а звучат, — вздохнула шаманка. — Как и любая гармония, обращенная в звук.       — А Аластер говорит, что они разговаривают… Почему он их так ненавидит?       — Потому что вампиры мертвы, их сердце не бьётся, и гармония их жизни завершена, — прошипела Йин. — Они живут памятью, а все новое их пугает или вызывает раздражение…       — Да, не хотела бы быть вампиром, — сказала Элиж. — Мне все новое интересно. Кстати, если мы об этом заговорили, можно я слазаю внутрь, а ты поводья подержишь…       Йингати на мгновение задумалась.       — Давай лучше я, — Мягко ответила она. И, привстав на козлах, девушка-тролль ухватилась за угол фургона, затем поставила ногу на приступку и оказалась у закрытой боковой дверцы. Щелкнула задвижка, и Йин ввалилась в тревожную темноту. Темнота была живая и вязкая, такую насылают деревья, ощутив угрозу. Чего бы там не услышал вампир, сейчас оно молчало.       — Чего столько тьмы напустили? — строго спросила Йингати просто чтобы услышать собственный голос.       — Ну чего там, они правда разговаривают? — донеслось сквозь тонкую стенку фургона.       Шаманка не ответила, она думала, как поступить. Духи-посредники для разговора с деревьями похожи на ветер направленных колебаний. Обратись она к ним, все внимание болота будет направлено к каравану. Можно, конечно, использовать варган, вот только…       «Беги, спасайся», — прозвучало в голове. — «Смейся, торжествуй — и останешься невидимой».       — Только не сейчас, — прошипела Йингати.       «Сейчас, сейчас», — засмеялись в голове.       А затем вдруг тьма, окружающая шаманку, зашевелилась и произнесла:       — Препятствие Корня, что показала нам новое солнце, зачем ты идешь тропой вдоха?       Йингати хорошо знала это обращение — «Препятствие Корня». Так к ней обращались деревья. Когда-то очень давно первые тролли вышли из камня. А препятствие корней на условном языке деревьев означает камень. Голос состоял из множества звуков разной высоты и тональности.       — Что такое путь вдоха? — спросила шаманка.       — И как вы вообще разговариваете? — долетело снаружи.       — До первого света единый звук носился во тьме, и первым лучом был раздроблен на голоса, — проговорила тьма. — И голоса устремились к солнцу и пустили корни в землю. И ветры раскачивали ветви. И все наполнилось дыханием…       — То есть до того, как стать деревьями, вы были голосами? — не унималась девочка. — А о чем вы говорили?       — Элиж, помолчи пожалуйста, — попросила Йингати. — Я тебе потом все объясню, сиди и слушай тихо.       — Препятствие Корня, мы благодарны за новое солнце, но с каждым движением ветра свет удаляется.       — Что такое путь вдоха? — повторила шаманка.       — Когда листва сворачиваются в почки, а корни встречаются с вершиной, становясь семенем, что кружит над равниной. Мир вдыхает то, что некогда выдохнул.       — Поняла, — прошептала шаманка.       — А я нет, — снова донёсся до неё голос Элиж. — Мы что, в прошлое возвращаемся?       — Дальше только Древний Мир. Но, чтобы попасть в него, мы должны заплатить дань. Вернуть солнечный свет, которым мы напитались.       Смысл сказанного доходил до Йингати предательски медленно. Элиж поняла быстрее.       — Йин, — закричала она. — Вылезай немедленно. Они же сейчас загорятся!       Шаманка медлила. Проклятое Болото убивает ее творения, а ей, что же, убегать?       Внезапно фургон озарил яркий свет, и шаманка оказалась посреди бескрайней равнины под низким сумрачным небом. Вокруг, насколько хватало глаз, не было ничего — ни деревца, ни зверя, ни следа, оставленного утекшим временем.       «Не стоило здесь оказываться», — она слышала издевку. — «Они не могли услышать, а ты не успела», — сочувствие. — «Ты сделала то, что могла», — гордость. — «Но этого недостаточно», — презрение.       Йин вдохнула застоявшийся воздух и снова выпустила его из себя. Её дыхание придало окружающему миру движение, и воздух задрожал. Шаманка выпрямилась, стараясь уловить ритм этой вибрации. Дрожь очертила на глади равнины омуты тёмной болотной воды.       — Я думала, что болото потребует крови, как это сделала другая топь много лет назад, — проговорила она. — Я была на болотах лишь однажды, когда только начинала становиться собой, и когда я выбралась, я увидела, что океан обратился в кровь. Это видение ещё не раз возвращалось ко мне. Но это Болото другое. Оно ничего не просит, но всё, что мы принесли, должно войти в резонанс с его волей.       С каждым словом подрагивание воздуха, едва заметное поначалу, усиливалось, охватывая всё большее пространство.       Йин показалось, что она начала тонуть. Она опустила глаза и увидела, как её лодыжки поростают сфагновым мхом. Она наклонилась и с усилием вырвала его из своей плоти. Из-под содранной кожи полилась болотная вода. Йингати попыталась с ужасом отшатнуться, но осекла собственное движение. Фран сказала бы — отшатнуться от самой себя нельзя, но Йин пугало то, что она знала — здесь в самом деле могло получиться… «Останься», — слышался шёпот. Она не узнавала этот голос.       Шаманка нервно ощупала тело, ища свой ритуальный нож; найдя его, размашисто ударила по левому предплечью. С большим облегчением она увидела, как порез стал набухать красным.       Пока из твоих ран может течь кровь, и пока на тебе будут оставаться рубцы, и пока алое течение внутри твоего тела сможет оживать снова и снова — ты будешь жива.       Йин занесла нож снова и нащупала под рубашкой один из своих амулетов. Она сделала его уже давно, больше года назад. В нём тоже была кровь. Не её. Фран. Шаманка сорвала амулет с шеи и, удерживая на ладони, рубанула ножом. На землю хлынула кровь аристократки.       Она уронила нож и пальцами стала выводить на коже багровые символы.       Ей было, к кому возвращаться.       — Йин!       Элиж трясла её за плечи. Йингати резко села, так, что девочка едва увернулась от неожиданного столкновения, и закашлялась. Казалось, что мутная болотная вода раз за разом окружает её — и снова отступает, стекая по лицу и плечам. Кашель раздирал горло. Она воззрилась на своё предплечье — есть ли порез? Реален ли он, или кровавый ритуал оказался лишь частью видений?       Порез был реален. Йин, как и все тролли, была живучей, и кожа регенерировала быстро. В уголках шрама скапливались последние вязкие капельки крови.       Она подняла глаза и увидела впереди, по другую сторону дороги, крышу фургона, наполовину погрузившегося в болотную вязкость. Йин вопросительно воззрилась на чумазое лицо рыжей девочки.       — Фургон загорелся, — прошептала Элиж. — Кони понесли, сорвались с дороги, и их больше нет… -голос девочки дрогнул.       — Где Фран? — спросила Йингати.       — Не знаю, — ответила Элиж. — Второй фургон рванул дальше вперед. Но тут все туманом затянуло, ничего не видно…       — Вниз и вбок… — едва слышно прошептала Йингати.       Элиж нахмурилась.       — Не бери в голову, лучше расскажи поподробней, что произошло.       — Инструменты загорелись. Вспыхнули, будто в фургоне звезда лопнула. Меня отбросило в болото. Прямо лицом в грязь. Еле выкарабкалась на дорогу. А тут ты лежишь.       Йин вздохнула и поднялась.       — Ясно… Пошли искать Фран.       — Как думаешь, что с ними?       — С ними? — в первое мгновение шаманка не поняла, что девочка имела ввиду. Потом она вспомнила про Аластера — и задумалась, когда же она успела сбросить вампира со счетов.       Йингати вдруг показалось, что она вернулась в момент, когда кровь Франчески залила пустошь её видений. Тогда ей на короткое мгновение показалось, что она, покинув своё тело, устремилась вслед этой крови, навстречу блуждающей душе Фран. Йингати вздрогнула, с новой яркостью ощущая прикосновение иной стороны, дыхание нематериального мира.       Она не видела того, что произошло во втором фургоне, и теперь пришлось задуматься, как описать это Элиж, когда она спросит… Непременно спросит. Йин осторожно коснулась подзажившего пореза. В ту секунду она стала кровью Фран. Кровь видит. Йин чувствовала, как аристократка истерически колотила в дверь фургона, оставляя следы крови. И она оставалась там, в этих пятнах… Магия клубилась в воздухе, застилая ей взор. Франческа взглядом натолкнулась на чужой взгляд, ставший совсем незнакомым, искажённый безумием. Это безумие отдалось кипением в потоке, несшем шаманку через мгновение. Аристократка ударилась затылком о стену, пытаясь уклониться от удара потерявшего разум вампира. Казалось, что фургон покачнулся, когда он, промахнувшись, навалился всем весом на стенку. Задребезжала жестяная посуда. Упал висящий на стене арбалет. Фран рефлекторно поймала его и отпрыгнула в сторону. Аластер тихо зашипел и дезориентированно помотал головой, прежде чем броситься на прежнюю подругу в новом необъяснимом порыве. Холод и дисгармония внешнего мира захлестнули Йингати, когда бедро Фран пронзила острая боль — и та попыталась оттолкнуть вампира, чтобы тут же броситься к крошечному окну, машинально схватив на бегу арбалет. Йин знала, что будет дальше. Фран распахнула ставни и, подскочив, протиснулась наружу, не обращая внимания на странные звуки — она не понимала, что происходило за её спиной. Она вывалилась из фургона на скаку. В глазах потемнело от удара о землю. В фургоне кто-то нечеловечески взвизгнул. Она в ужасе вздрогнула и, подволакивая ногу, устремилась прочь, не выбирая направлений.       Йин вздрогнула, возвращаясь к реальности. Всё тело пробрал приступ озноба. Она сжалась, обхватив руками плечи. Элиж смотрела на неё вопросительно.       Шаманка догадывалась, почему так вышло, но не хотела говорить.

2

      Когда Фран обнаружила, что снова способна мыслить чётко, она жалась к хилой болотной сосенке и до боли в пальцах сжимала рукоять своего арбалета. Было холодно; сырость воздуха, казалось, липла к коже; в бедре пульсировала боль. Она машинально потянулась к ноге и осторожно коснулась эпицентра боли. Отдёрнула руку и ошеломлённо уставилась на покрасневшие пальцы. Набрала в грудь побольше воздуха и медленно выдохнула, а потом с ещё одним глубоким вдохом взглянула на рану. Из бедра под острым углом торчала рукоятка маленького карманного ножа. «Раньше Аластер с ним не расставался», — пронеслась в голове странная, лишённая всякой эмоциональной окраски, мысль. Кажется, весь разум заполнило осознание боли.       Всё произошло слишком быстро, или это она была непривычно медленна — кажется, эти болота тормозили мысли, восприятие, движения…       Кочка, на которой она сидела, казалась достаточно надёжной, и Фран пристроилась поудобней. Положив рядом арбалет, она принялась расстегивать рубашку. Рубашка была длинная и плотная, совсем не предназначенная для становления повязкой где-то на болотах. Фран с трудом растерзала подол. И с опаской уставилась на ногу.       «Хорошо», — подумала она. — «Наверно, если бы был повреждён большой сосуд, крови было бы больше?»       Вынимать нож было очень больно. Кажется, хуже, чем продолжать сидеть с лезвием в ноге. Франческа издала глухой вскрик и испугалась того, как гулко здесь, на одиноком болоте, звучал её голос. Руки дрожали, когда она закончила. Из открывшейся раны потекла тёмно-красная кровь. Она принялась заматывать бедро обрывками рубашки.       «Если я сейчас не сдохну», — сказала она мысленно сама себе. — «И у меня получится встать… Тогда пойду искать караван. Интересно, как далеко я смогла убежать»…

3

      Очередная встреча не состоялась. Смерть, оказавшись рядом, приветливым холодком потрепала загривок и отпустила. Хезуту затерялся в болотах, оставив преследователям обрывки плаща и большую часть многолетней коллекции. Не его вина, что пациент скончался — такое случается. Смертны все, и разбойничьи атаманы — не исключение. Впрочем, ситуация имела некоторую иронию. Переживший не одну передрягу разбойник умер не от стрелы или меча — а от грибов-паразитов, захвативших нижние дыхательные пути… Хрестоматийная иллюстрация к тому, что может произойти с пренебрегающим гигиеной человеком, когда его природный иммунитет даёт сбой. Но разве это можно втолковать тупым и озлобленным головорезам, решившим, что их дорогой атаман скончался непосредственно от лечебных процедур?       Безусловно, лечение имело экспериментальный характер, но другого шанса на положительный исход для пациента не существовало… Теперь в лесу на одного разбойника меньше. А врач чудом унес ноги. Жаль коллекцию. Многие из утраченных экземпляров не имели практической ценности, но каждая вещь была по-своему дорога Хезуту.       Чего только стоили уникальные глазные червячки, так не разу не испытанные (по слухам, возвращающие зрение ослепшим). Или семена цикуты кровавой (зонтичное растение, отлично приживающееся в теле пациента, гроза опухолей). Колба с кротом, растворенным в абсолютном концентрате магии земли (сложно объяснимый метафизический эксперимент). И многие другие.       Приближались сумерки, Хезуту прислушался. Тишина. Лишь туман неторопливо струится по мхам. Погоня отстала, да и кто в здравом уме станет преследовать его здесь?       «За каждой утраченной вещью была своя история. Жаль, что большинство из этих историй так и не достигли финала. Впрочем, это не совсем верно. Их постиг финал утерянных мною инструментов. Умри я — и они бы лишились открытого мною смысла… А так они остались памятью в моей истории, которая продолжается. Возможно, это проявления закона сохранения энергии, и я остался жив лишь благодаря тому, что собирал их все эти годы. Так бережно и заинтересовано… Интересно, если миру будет угрожать опасность, он, следуя подобному закону, так же отбросит все живое в небытие, лишь бы его история продолжалась? Будто ящер, оставивший хвост в пасти одураченного хищника…»       Под ногами хлюпало, приятный гнилой аромат бодрил. Но Хезуту насторожился, ощутив постороннее внимание. Так наблюдают парящие высоко над облаками стервятники. Ждут, пока упадешь.       В метафорическом плане Хезуту почти упал, и теперь следовало доказать наблюдателям, что это «почти» весьма и весьма ощутимое. Болото не терпит легкомыслия. Рассудительнее было бы, обождав некоторое время, осторожно вернуться. Но природное чутье говорило иное. Что останавливаться нельзя и нужно двигаться. Аккуратно, уверенно. Именно уверенность — лучшая защита от невидимых наблюдателей. Он не жертва, не дерзкий странник, бросающий вызов стихии, или заблудившийся напуганный путник, а просто еще одна болотная тварь, идущая по своим делам… И усталые лапы продолжили путь по мхам. Из небольшой ольхи Хезуту соорудил посох, после чего хорошенько вывалялся в грязи, отбивая запах чужака… «Пройду так несколько миль, пусть попривыкнут или даже, возможно, отвлекутся… Тогда проведу небольшой ритуал…»       Легкий Хезуту без особого труда продвигался вглубь болот, проверяя посохом сомнительные участки «тропы». Настроение улучшалось. А встреченные заросли ядовитых цветов так и вовсе вызвали восторг. «Когда разбойники начнут ковыряться в моих вещах, их ждет много сюрпризов… Хотелось бы на это посмотреть…». Он усмехнулся и вдруг ощутил запах гари. И смерти. Хезуту замер, прислушиваясь к ощущениям. Внимание сменило направленность, незримые наблюдатели отвлеклись, переключившись на источник гари и беды. Казалось бы, отличный шанс скрыться и затеряться. Но Хезуту рассудил иначе. Болотные твари в подобных ситуациях не убегают, а, напротив, проявляют любопытство. А значит и ему, как болотной твари, следует проявить интерес. К тому же ему и правда стало любопытно… Ну, а начни он убегать, его, чего доброго, снова примут за жертву, а это совершенно неприемлемо.       И Хезуту пошел на запах. Вначале было тихо. Затем он услышал, как кто-то бежит. Вскрикнули, довольная трясина победно булькнула. «Бывает». Убегать определенно не стоит. Умей болото улыбаться, оно расплылось бы в широкой и довольной улыбке.       И вновь кто-то вскрикнул, только теперь это был другой голос. Женский. Приглядевшись, Хезуту, увидел сидящую на кочке девушку, бинтующую ногу обрывком прекрасной белой рубашки. Хезуту любил хорошую одежду. «Интересно, как эта рубашка сохранила белизну в таких чудовищных условиях», — подумал он. — «Девушка-то, похоже, единственная выжившая. Болото ее не тронуло, да и рану ей, похоже, нанесли свои же. Любопытно».       Подойдя чуть ближе, Хезуту заметил арбалет. Ловить болт ужасно не хотелось…       — Здравствуйте, я врач, можно к вам подойти? — крикнул он. — Жизнь коротка, путь искусства долог, опыт обманчив, суждение трудно…       Пафос врачебного афоризма должен был если не развеять, то хотя бы приуменьшить естественное недоверие, рассудил Хезуту. Болотная тварь или разбойник, реши они притвориться врачом, никогда бы да такого не додумались. Самозванец будет петь соловьем, и именно этим выдаст свое притворство. Была одна история про болотную ведьму, которая заманивала детей в пряничный домик. Под личиной почтенной женщины (которой, без сомнения, не являлась) она предлагала уличным детям продегустировать пряничек, после чего за добавкой приглашала к себе на болота. И однажды ей попалась умная девочка, задавшая всего один профессиональный вопрос: «А какое соотношение сахара и муки в ваших пряничках?». Иллюзия распалась, и ведьма ушла посрамленной. Так-то. Не стоит полагаться на одно только колдовство, а раз уж играешь роль кулинара — умей ответить на простой заданный вопрос, чтоб твоя иллюзия опиралась на нечто материальное. Хезуту сам был прежде всего ритуальным магом, а роль врача до поры была лишь убедительной маскировкой. Но годы практики сделали свое дело, и иллюзия стала правдой. В общем, окажись он на месте раненой девушки (в прекрасной белоснежной рубашке), он бы очень внимательно отнесся к личности так внезапно возникшего «спасителя». «А какое соотношение сахара и муки в ваших пряничках?       «А что, если?». Хезуту безуспешно попытался отогнать эту мысль. «А что, если это вовсе не девушка? «Доктор, скорее, я так ранена, помогите же! У меня нет никаких щупалец, и я вас вовсе не утяну на самое дно, самой глубокой трясины, где ваше тело сохранится на тысячелетия…». Однако запах человеческой крови частично развеял сомнения. Если это и морок, то — очень качественный, настоящее произведение искусства! Даже умирать не так противно будет.

4

      Фран услышала чей-то голос.       Сейчас, когда она была оглушена болью, шоком и жалостью к себе, границы реальности немного расплывались. Голос не казался настоящим. Впрочем, это не остановило её от того, чтобы, даже не успев распознать смысл сказанного, схватиться за арбалет и наставить острие стрелы на чужака. Когда до аристократки дошло значение произнесённых слов, она не то задумчиво, не то вопросительно вскинула одну бровь. Это было не то, что она ожидала услышать.       Фран прищурилась, присматриваясь к незнакомцу. Взглядом очертив его силуэт, она никак не могла рассмотреть чужака в деталях, словно он сам был частью этого болота, и оно специально скрывало его от глаз. Он не был человеком — держался пружинисто, по-звериному — и ростом не превышал полутора метров. Фигуру скрывал перепачканный чёрный балахон.       Так ли она представляла себе врачей?       Могла ли она ожидать, что, когда она окажется на болотах в одиночестве и с кровоточащей раной, первым, кто заговорит с ней, будет врач? Не слишком ли это удачное стечение обстоятельств?       Впрочем…       «Да ладно, что терять-то…» — рассудила Франческа про себя через пару мгновений. Повязка постепенно тяжелела, пропитываясь кровью. Боль в ноге не унималась, и даже напротив — становилась всё острее. Как знать, выберется ли она, если сейчас подстрелит врача… Как знать, выберется ли, если подпустит его к себе — тоже верно, конечно. Но этот вариант оставлял дальнейшим событиям пьянящую неопределённость вместо фатальной однозначности.       Франческа опустила арбалет и отложила его в сторону, после чего развела руками, демонстрируя собственную обезоруженность как знак согласия на его приближения. Когда врач подошёл, смогла между тем разглядеть его получше.       Он был из лугодэн. Эти крысолюды, живущие далеко на юге, среди гор и лавандовых полей, славились лекарским мастерством и тягой к изоляции в своих общинах. Фран приходилось слышать об этом народе, но живого лугодэна она не видела никогда. С интересом она уставилась на него, рассматривая яркие золотые глаза, подрагивающие усы и уши, покрытые тёмной шерстью. Крыс говорил на всеобщем. Это было хорошо.       — Ну привет, врач, — бросила она наконец, окинув лугодэна взглядом. Из пожитков у него лишь небольшая сумка, закреплённая на поясе — интересно, он сам был готов оказаться в этих проклятых болотах? — Врач… — повторила аристократка задумчиво, как люди обычно повторяют имена, пробуя их на вкус. — А я тогда буду… скажем, пострадавшая, да? — не было привычки представляться первой. В родном поместье считалось, что первым представляют того, кто выказывает больше уважения. Франческа всегда ждала к себе должного уважения — и даже теперь этот аристократический взгляд на мир всё ещё не выветрился из неё.       Она хрипло хмыкнула.

5

      Хезуту понравился этот высокомерный тон. «Да», — подумал он. — «Похоже, и правда девушка».       — Я на это очень надеюсь, — сказал Хезуту. — В смысле, что ты и правда то, чем кажешься, потому что в противном случае пострадавшим могу оказаться я. Меня зовут Хезуту. Позволь посмотрю. Девушка позволила. Опустившись на одно колено, Хезуту начал аккуратно разматывать тяжелую от крови повязку. Краем глаза он увидел лежавший на земле нож. «Совсем короткий, повезло». Справившись с повязкой, он осмотрел рану. И снова повезло — нож не задел вен или артерий, а просто повредил мягкие ткани, да и кровь почти остановилась. Шить, конечно, придется, но это несложно… «Как интересно все складывается», — подумал Хезуту. — «Удача бывает весьма зависима от воли гения места. Это болото сожрало всех ее спутников, а саму не тронуло. И ранена она не тяжело, а тут еще я так кстати оказался…».       — Тебе очень повезло, — сказал он вслух. — Во-первых, твоя рана не очень страшная. Во-вторых, я действительно врач. А в-третьих — ты буквально сидишь на антисептике. Этот мох сфагнум — отличная вещь, будь это болото самым обычным, я бы без сомнений использовал его. Хотя сильно сомневаюсь, что в этом мхе присутствует враждебное чародейство. Впрочем, могу предложить альтернативу, но лучше не стоит…       — Сфагнум так сфагнум, боюсь представить альтернативы… — снова иронически хмыкнув, Фран развела руками. — О которых ученый говорит: «Лучше не стоит»… Хорошо. Я Фран, — всё же сказать своё имя и чуть улыбнуться — как невербальный знак признания. — Сделай что-нибудь, что ли, раз уж размотал…       Получив согласие, Хезуту приступил к обработке раны. «Хорошо хоть инструменты при мне, и за каждым своя история. Все готово для операции. Так, пинцет, игла, нить и, конечно, сфагнум, о многочисленных достоинствах которого девушка даже не подозревает». Не подозревающая о достоинствах мха девушка смерила Хезуту вопросительным взглядом… «Ну точно аристократка, не даром рубашка такая белоснежная, жаль поздно пришел, не успел остановить расправу».       — К сожалению, большая часть моих вещей сейчас недоступна, — произнес Хезуту самым дипломатичным тоном. — В том числе и анестетик. Так что — либо без него… Либо… я знаю одно заклинание… Оно очень простое… Так что, я думаю, сложностей быть не должно… Пиратская магия. Один жестокий капитан с крюком вместо руки, по совместительству колдун, хотел чувствовать свой крюк в момент выдирания вражеских сердец. И изобрел это заклинание. А я немного модифицировал. Я как бы поменяю ощущения от твоей ноги с вот этой палкой, — он кивнул на ветку сосны, покоящуюся на мхе чуть поодаль. — Разумеется, только на время операции. Ты будешь чувствовать палку как ногу, а ногу чувствовать не будешь…       Заклинание вышло слишком просто. Совсем не потребовало усилий. Будто само болото помогло его воплотить… Вероятно, это потому, что палка с болота, а значит, его часть. Однако как ему хочется нас в себе растворить. Причем совершенно без всякой вражды и даже немного по-дружески. «Надеюсь, когда я закончу шить, с обратным заклинанием сложностей не возникнет…» Хезуту склонился над раной — крысиное зрение возмещало потребность в источнике света.       — Это кто тебя так? — спросил он, очищая кровь комочком мха.       — Да там… — Фран запнулась на полуслове; с болезненным прищуром бросила долгий взгляд в сторону дороги и места крушения. Боль растворилась слишком быстро и незаметно, не предупреждая об уходе. Она не жаловалась, конечно, но чувствовать себя палкой — немного пугающе, когда болото поглотило твою прежнюю жизнь… — Вампир один, — пожала плечами. Не хотелось вываливать на незнакомца все детали происшествия. — Скажем так, из тех, от кого таких действий не ждешь… — интересно, крыс продолжит расспрашивать, или это был дежурный вопрос?       — Да, когда не ждешь, раны выходят самые болезненные, — задумчиво проговорил Хезуту. — А чаще всего — смертельные. Можно спросить чисто из научного интереса? На тебя напал кто-то из тех?.. — он качнул головой в ту сторону, где болото излучало сытость.       — И что там у вас случилось? На меня, к примеру, напали разбойники… Почти без причины… Впрочем, разбойники же всегда так делают…       «Особенно когда живешь у них некоторое время, попивая их лучшее вино и поедая атаманские деликатесы», — закончил он мысленно.       — Даже не знаю, необычайна эта проницательность или более чем обыденна… — фыркнула Фран себе под нос и опустила взгляд на ногу. Так странно — видеть, как другой шьет твою собственную плоть, но не чувствовать ничего, кроме сырости болотной травы. — Не знаю. Что-то нехорошее. У меня было два фургона, а сейчас я не вижу ни одного… И да, я знаю, что это не ответ.       — Учитывая место, где мы находимся, этого ответа достаточно. Будем откровенны, я не чувствую рядом с нами никаких признаков… — Хезуту хотел сказать: «Жизни», но осекся, потому что жизнь-то как раз была. — Кого-то, кроме нас… А значит, мы тут с тобой вдвоем. И твое умение пользоваться арбалетом в случае чего может сильно облегчить мне жизнь. Но это еще не все… Тебе не кажется странным, что ты, вроде как, единственная выжившая? Я тут наблюдал одну интересную картину… Кто-то из твоих бежал прямо мне навстречу и провалился в трясину. А я потом легко прошел рядом с тем местом где он утонул… Я, конечно, легкий, но тот утонувший тоже не выглядел особо грузным. Прости, если тебе больно это слышать…       «Возница», — подумала Фран. — «Йин слишком высокая, чтобы быть лёгкой, а если бы это была Элиж, он бы сказал — ребёнок».       Она зажмурилась и тяжело вздохнула. Слышать это действительно было неприятно. Возможность внимательно всматриваться в новые швы на ноге избавила её от необходимости бешено искать, где спрятать взгляд.       В паре шагов что-то булькнуло — Хезуту повернулся на звук. Это была большая, размером с собаку, черная жаба. По-видимому, она вынырнула из трясины и теперь с первобытной невозмутимостью взирала на происходящее.       — Ух ты, какая красавица, — воскликнул Хезуту. Жаба приняла комплимент весьма прохладно. Оно и понятно. Пусть себе наблюдает за ходом операции, такое на болоте увидишь не часто.       — Единственная ли. Как знать. Мне вообще везет, ты сам заметил раньше… — бросила Фран спустя несколько секунд, игнорируя жабу. Йин любила объяснять кажущиеся совпадения на языке магии и воли духов, и иногда даже немного раздражала этим Фран, которая никогда не знала наверняка. И привыкла говорить, что не хочет знать. — А что, есть выводы? Предположения?       — Ну, я в каком-то смысле ученый… Так что у меня всегда есть некая теория… Да, ты совершенно права, возможно, ты и не единственная… Это предстоит проверить. Но мои ощущения в таких вещах редко подводят… Доказательством служит хотя бы то, что я до сих пор жив. Так вот, представь себе старинный особняк с привидениями, которые нападают на разных наглецов, посмевших потревожить их покой… Представила? А теперь — как ты думаешь… Пока наглецов нет, эти привидения нападают друг на друга?       — В какой-то книжке вычитала, что такие штуки существуют в ощутимом мире только пока могут по признаку сути противопоставить себя тому, на что нападают. Через конфликт, — говорила Фран медленно, подбирая слова, в которых она бы точно не запуталась от неуверенности в значениях. — Им это предписано природой, потому что вести мирское существование, атакуя себе подобных — значит обрести специальную форму покоя. Когда взаимодействуешь, неважно как, с тем же миром, к которому относишься сам, а не нарушаешь порядок слоев, как призраки делают обычно. А если он есть, этот покой в широком смысле, то им и делать в особняке больше нечего, нет острой привязки к чуждой материальной реальности… — Фран примолкла и усмехнулась нахлынувшим воспоминаниям об изучении теорий, теперь настолько далеком… но, раз она не забыла — видимо, не совсем чуждому. — И надо же это помнить…       — Ого, — Хезуту аж присвистнул. — Я это к тому… Что, когда наглецы влезают в дом, они там чужие… А призраки нет… Так вот, ты на этом болоте не кажешься чужой… А тот, кто провалился — он да… А почему так, я не знаю, и не буду скрывать — мне это очень любопытно… — произнося это, Хезуту сделал последний стежок. — Все, зашито.       Подняв взгляд, Фран заметила, что он разглядывает использованную повязку. Ткань, хоть и осталась близка к белому цвету, не вызывала доверия. Было, в конце концов, кое-что, в чем врачи из Медицинской Ассоциации, лечащие аристократов, и более-менее способные к медицине караванщики с полевым опытом сходились во мнениях, несмотря на все различия в подходах: «Даже не думай дважды использовать один материал».       — Да-да, ничего не говори, — Фран тоскливо вздохнула и вручила Хезуту остатки рубашки. Тот кивнул.       После наложения повязки осталась самая малость — вернуть ноге ее ощущения из болотной палки…       И вновь заклинание сработало слишком просто. Никаких усилий — раз, и все. «Возможно, болото и правда ей благоволит», — пронеслось в голове у Хезуту. — «Или тут какой-то подвох?».       — Как нога? — спросил он бодро.       В ответ девушка издала жуткий первобытный звук.       — Это значит… Хорошо? — проговорил Хезуту, медленно пятясь. Рядом что-то плюхнуло. Черная жаба, будто взбесившись, принялась скакать и метаться, поднимая вверх брызги и комья земли. — Да что ж такое! — воскликнул Хезуту. — Фран, скажи что-нибудь! Но девушка молчала. Зато ее взгляд зажегся неподдельным интересом к окружающему миру. И она начала бешено вращать головой, изредка шлепая по земле ладошкой.       «Заклинание сработало неправильно», — заключил Хезуту. Он посмотрел на скачущую жабу, из-под лап которой разлетался целебный мох сфагнум. Посмотрел на шлёпающую по земле девушку. Затем снова на жабу. И снова на девушку. — «Так, я должен был перенести ощущение ноги из палки в живую плоть, а затем вмешалось болото и…».       — Стой, — закричал он жабе. — Вернись, я все исправлю, — Жаба, по счастью, скакала кругами, но догнать ее оказалось не так-то просто. Хезуту кинулся за ней, проклиная собственную самонадеянность.       «Конечно, раз болоту так понравился фокус с палкой, то оно захотело большего». К счастью, это заклинание должно действовать недолго. У самого создателя оно работало не более тридцати секунд, ровно столько, сколько нужно, чтобы получить удовольствие от процесса кровавой расправы. А Хезуту усилил его действие минут на семь. Но с участием болота дело принимало совершенно непредсказуемый оборот. Нужно было срочно действовать. Но как? Ведь Хезуту никогда не отличался быстрыми заклятьями. Долгие ритуалы в правильное время, вот его профиль. «Контрзаклятье не сработало, вернее, сработало совсем не так, как планировалось. Ждать, пока истечет время слишком рискованно, того и гляди кто-нибудь убьется», — так думал Хезуту, догоняя удирающий в жабьем теле разум аристократки. Наконец жаба остановилась. По-видимому, ее немного отпустило. Развернувшись к врачу, она с угрожающим видом стала наступать.       «Представляю, что она обо мне сейчас думает», — пронеслось в голове у Хезуту. И тут его осенило.       — Э-э-э, Фран, извини, пожалуйста. Ты все правильно делала. Продолжай убегать. Но жаба, похоже совершенно не хотела внимать голосу нового крысиного откровения и продолжала наступать. Хезуту попятился. «Хорошо, что жабы не стреляют из арбалетов… А может, так ее и оставить? Ведь, когда она вернется в себя, наверняка пристрелит».       — Фран, остановись, пожалуйста, в заклинание, что я прочитал, вмешалось болото. Но у него есть радиус, тебе нужно просто подальше отойти. Тогда оно развеется, — «Интересно она понимает мою речь? И каково это вообще быть внутри огромной жабы?» Фран приближалась, издавая угрожающие звуки. «Ну раз так, придется действовать по-другому».       — Ну что ты рычишь на меня, мерзкое создание, не нравится новое тело? А по-моему, оно совершенно! Не стоит доверять первому встречному, который подходит к тебе на болоте и представляется врачом. И еще твоя рубашка… Она была просто отвратительна!       Последние слова были излишни. Окончательно выбешенная Фран прыгнула на Хезуту. Тот еле успел увернуться. Перекатившись, он побежал прочь от злосчастной кочки, где ошалевшая жаба в теле девушки продолжала совершать удивительные открытия. «Похоже, мою речь она все-таки понимает», — подумал Хезуту. — «Вон как разозлилась». Глядя прямо перед собой, беглец слышал булькающую погоню. Они пересекли дорогу, по которой совсем недавно шел караван. Впереди блестела трясина. «Я надеюсь, радиус заклинания — это не все болото, потому что такими темпами мы просто потонем, она-то, может, и вернется в свое тело, а вот я точно с концами». У края трясины Хезуту обернулся. Жаба сидела у края дороги и смотрела на врача первобытным взглядом.       — Фран, это ты?       Жаба молчала. Похоже, сработало. Хезуту выдохнул. «Теперь можно возвращаться за стрелой. Хотя, с другой стороны, ничего же плохого не произошло. Будет что вспомнить», — и он поковылял обратно.

6

      Фран, уже практически влезшая в какую-то лужу — мокрые волосы мерзко липли к лицу; по-видимому, гостья её млекопитающего, теплокровного, абсолютно точно не двоякодышащего тела сначала попыталась вернуться в любимый омут, а потом уже сделала вывод, что объема новых легких для этого критически не хватает; спасибо хоть, что вообще догадалась… — истерически закашлялась и, тяжело дыша, откинулась назад и снова прильнула к тому же деревцу, с которым успела сродниться во время операции.       Болото её языка не знало и вряд ли уловило все тонкости нецензурных проклятий, свалившихся на голову несчастного врача, неповинной (действительно ли?..) жабы и всего этого дня.       Она огляделась. Хезуту видно не было. Если она правильно помнила то, что видела из жабьего тела, то он потащил её к дороге. Осторожно, опираясь на дерево, она встала, прихватив с собой арбалет и нож Аластера.       Попыталась напрячь жабьи конечности и одним скачком перемахнуть через заросли какой-то травы.       Свалилась. Едва-едва зашитая нога, обретя чувствительность, ответила на резкие движения вспышкой острой боли. Справедливо, мать её.       Медленно поднявшись, Фран, стараясь не вспоминать произошедший опыт и не думать о тактильных отличиях кожи амфибий от человеческой, поплелась в том же направлении, в котором недавно… не вспомнить без содрогания — скакала.       Без рубашки было холодно, но это казалось не таким важным. Перед глазами отчётливо встал образ Йин, скорчившейся на крыше фургона незадолго до происшествия. Фран прикусила губу. Она так и не узнала, что случилось со вторым фургоном. Помнился только звон стекла, показавшийся ей тогда оглушительным.       Успела ли шаманка прийти в себя и предвидеть катастрофу до того, как стало слишком поздно?       Ребра неприятно сжали грудную клетку. Может, она просто запыхалась, осторожно пробираясь по болоту, а может, ей было невыносимо думать о том, что она может увидеть, выйдя на дорогу.       Фран остановилась и глубоко вздохнула, приводя мысли в порядок. Она решила пока постараться подумать о Хезуту. Всё-таки, несмотря ни на что, ей хотелось… по крайней мере, спросить, как так вышло с жабой. Если врач, конечно, не сбежал.

7

      Сбегать Хезуту и не думал. Напротив, он собирался вернуться к девушке и все ей объяснить. Про неудачное заклятье, которое он так лихо перехитрил.       Оказавшись на дороге, крыс неожиданно замер, почуяв перемену. Будто болото вдруг перестало в нем сомневаться, окончательно приняв в качестве своего…       Дорогу устилали тюки, некогда закрепленные снаружи фургона. Одни разорвались, обнажая содержимое, другие сохраняли бытовую загадочность. Взгляд Хезуту скользнул по барахлу и устремился дальше к большому кованому сундуку, выпавшему на дорогу с крыши уцелевшего фургончика… Участь трясины миновала его благодаря крепкому вмешательству дерева. Вероятно, от удара сундук и раскрылся. В странствиях Хезуту проявлял умеренность, смиряя тягу к излишним потребностям. Но из-под приоткрытой крышки торчал рукав бархатного платья, да такого изысканного, что Хезуту не устоял. К тому же, Фран наверняка понадобится одежда, ведь ее прекрасная рубашка окончательно сменила профиль. И лапки, свернув с намеченного пути, направились к сундуку. «А что, если это ловушка», — подумал крыс, откидывая крышку. — «Ну, тогда я в нее попался. Что делать…»       — Знаете, чем меня подманить! — крикнул он в сторону ошалевшей жабы. Но той уже и след простыл.       Мужская одежда, будь она сколь угодно декоративной, не имела для Хезуту особого значения. Разум практичен и эффективен, в нем нет места для тайны. А значит, и одежда должна быть идеальным проводником действия. Декор здесь излишен, он будет только замедлять идущие от разума импульсы. Но вот женское платье — это не просто одежда, это попытка огранить изначальный алмаз природной женской красоты, помочь ей лучше раскрыться в зримом мире. Природа сама по себе невыразима, ее невозможно описать ни на одном из существующих языков, и, вероятно, создание некоторых женских платьев является самой красивой из неудачных попыток диалога с тайной на языке форм.       «Ну, а я, хотя и весьма разумен, безусловно, являюсь частью природы», — подумал крыс, разворачивая платье. — «Значит, его сшили и для меня». Платье было дорогим, очень красивым и, по-видимому, предназначалось для совсем молодой девушки… Идеальный размер для маленького Хезуту. Небесный цвет, золотые лилии, боковая шнуровка. А какой изысканный пояс с все тем же золотым орнаментом. Да, платье, достойное принцессы…       А на дне сундука нашлись разные украшения, цепочки, амулетики, и в мгновение ока они все тоже оказались на Хезуту прямо поверх платья. «Я как дикая сорока», — подумал он. И эта мысль несказанно рассмешила его. — «Дикая болотная сорока».

8

      Фран торопилась. Какая-то жаба выскочила поперек её пути и, усевшись, воззрилась на идущую непозволительно дружелюбно. Раньше аристократка даже не заметила бы этого, но теперь жабы перестали казаться обычными животными, бессловесными и безвредными. Фран резко подалась вперед, махнув руками, притворясь, что собирается броситься на жабу — совершать кровавую месть. Жаба не поверила, но на ехидной мордочке этого земноводного символа болота, кажется, отразилось разочарование, и она уступила через несколько секунд, скакнув в заросли высокой травы.       Достигнув дороги, она перевалилась через последнюю кочку и тяжело осела на камень с краю дороги, пытаясь отдышаться. Взгляд выцепил из сумрака упавший, но почти целый фургон; а ещё…       — О, — выдох. — Снова здравствуй.       Она смерила Хезуту долгим взглядом.       — Смотрю, времени зря. не теряешь, — натянуто ухмыльнулась и, встав, шатнулась к обрушившейся на прочное придорожное дерево повозке, демонстративно минуя разграбленный сундук. — Прошлую хозяйку платья звали Элиж. Какое-то время назад она держала домашнюю крысу. Как иронично.       Хезуту посмотрел вслед аристократке. «Ну, во всяком случае, мы миновали этот неприятный жабий инцидент без лишних объяснений». Он поплелся следом, побрякушки весело звякали.       — У нее был хороший вкус и в одежде, и в питомцах.       — Да она вообще была ничего… — задумчиво пробормотала Фран, раздумывая, где Элиж могла бы оказаться теперь. Она подбиралась к фургону -тот был почти цел, не считая оторвавшихся колес — одно лежало в стороне; другое осталось на обломке оси и теперь грустно и одиноко вертелось в воздухе. Изучив масштабы бедствия, она вдруг тоскливо обернулась, словно надеялась, что из болота покажется Элиж… и Йин. Фран замерла на несколько секунд, вспоминая, как накануне шаманка уговаривала её повернуть назад.       — Как твоя нога?       — Болит, конечно. Но, думаю, могло… — отогнав резко обернувшись, аристократка бросила внимательный скептичный взгляд на Хезуту. — Быть и хуже… Спасибо, кстати. Особенно что это продлилось не очень долго, — она хмыкнула и снова повернулась к фургону, чтобы повозиться с дверью. — Черт, замок, кажется, сломался… может, в окно влезу, снова…       — Меня восхищает твоя подвижность… — тактично заметил Хезуту.       Тяжело привалившись спиной к упорно не поддающейся двери, она вздохнула и прикрыла глаза.       — Хочу сделать побольше, пока хватает… как вы там его… — Фран открыла один глаз и с любопытством зыркнула на Хезуту. — Адреналина?       — Как врач, я бы посоветовал немного передохнуть… Ну, знаешь, горный воздух и покой. Да, понимаю, сейчас немного не те обстоятельства, — Хезуту сделал лапкой театральный жест.       — Давай только ты не будешь бросать мой несчастный мозг в тело какой-нибудь очередной твари… — Фран вскинула одну бровь. — Из тех, что сейчас в горах, с этим воздухом…       — Да, — мечтательно проговорил Хезуту. — Это был бы интересный эксперимент. Но я такого не умею… То есть, — поправился он. — Теоретически интересный эксперимент. Давай лучше я слазаю, все-таки ты мой живой пациент, большая редкость… То есть, я хочу сказать… Я же много странствую, и потому дальнейшие судьбы пациентов мне не известны…       — Да ты вызываешь все больше и больше доверия с каждым… словом… — задумывалось саркастически, получилось почти жалобно. — Хорошо, не смею отказывать в таком благородном порыве, — Фран примолкла и добавила: — Слушай, а может, ты и в психиатрии тоже разбираешься?       — А что?       — Да нет-нет, просто вопрос… Ты залезай…       Хезуту кивнул и ловко юркнул в окно, внутри фургона что-то брякнуло, и наступила тишина. Около минуты ничего не происходило, а потом в окне вдруг зажегся совсем слабый желтый свет. Открылась дверь, и на пороге возник Хезуту, в одной руке он держал треснутое зеркальце, а в другой — банку с источником желтого света.       — Заходи, — проговорил он добродушно. — Извини насчет зеркальца, просто ужасно хотелось посмотреть на себя в этом платье, — Фран бросила на него быстрый взгляд и открыла было рот, набирая дыхания для язвительного замечания, но смолчала. — Я, видишь, даже источник света достал, при ночном зрении плохо различаешь оттенки. Только мои друзья голодны и светят слабо, у тебя нет случайно какого-нибудь мяса?       — Может, и валяется валяное где-то внутри, если не сожрали в дороге… — бросила Фран прежде, чем успела осознать суть вопроса. Привычка решать проблемы раньше, чем разбираться в них, иногда очень помогала. Иногда мешала жить. По-разному. — Погоди, это ты о… — с запоздалым вопросом аристократка воззрилась на банку. Желтый свет, кажется, копошился.       — Ну, сойдет и вяленое, конечно, лучше бы посвежее и с кровью, — задумчиво проговорил Хезуту. — Хотя об их предпочтениях известно мало. Чертовски редкий, можно сказать, реликтовый вид. Это такие светлячки. Будь я известным кабинетным ученым, их наверняка назвали бы в мою честь. Хотя бы потому, что все известные попытки их изучения заканчивались фатально. А у меня их — целая банка! Потом, если захочешь, расскажу, как они ко мне попали, — он вновь переключился на свое отражение.       «Чертовы врачи на болотах…» — с содроганием подумала Фран. Банки всегда кажутся жутко ненадежным оружием сдерживания.       — Расскажешь, расскажешь, — нервно усмехнулась Фран, влезая в фургон.       — Что бы ты ни говорила про адреналин, а отдохнуть все же стоит, так что, пока ты разбираешься с вещами, разожгу костер. Тебе нужно как следует согреться, да мне не повредит…       — Это ты правильно… светлячков внутри оставь, мне не видно ничерта…       И лучше бы и не было видно, потому что кто бы вообще мог подумать, что может существовать такой безумный кадавр из человека и летучей мыши… Вампир сохранил прежний размер, его левая рука сформировала неровное белесое крыло с кровавыми прожилками, а правая так и осталось рукой, но кисть полностью вросла в грудь. Будто Аластер в последний момент попытался схватиться за сердце и размягчённое метаморфозой тело не оказало сопротивления. Лицо обросло шерстью, клыки несоразмерно вытянулись.       — М-да, зато теперь я знаю, что все работало, — тихо пробормотала Фран, надеясь, что через пару секунд не придется плакать над этим телом. — У меня тут была… шаманка, — рассказать, чтобы отвлечься. В то же время она начала рыться в ящиках. — Она была жутко нервная, почти до паранойи. И имела… личные интересы по отношению ко мне. Она провела какой-то ритуал на мою кровь, я не смогла разобраться в теории… о, прекрасно, — извлекла из ящика рубашку. Эта была не белая, а зелёная. Фран нравился зеленый, но почему-то он никогда у неё подолгу не задерживался. Накинув рубашку на плечи и начав застегивать пуговицы, она продолжила говорить. — Но вроде как идея была в том, что проливать мою кровь в моём же караване — это плохо, запускает специфические… процессы… и очень искажает магические способности, — хмыкнула и продолжила обшаривать фургон. — М-да… Он вообще-то более менее неплохо превращался, хотя звезд с неба и не хватал… Но, видимо, все её ритуалы работали на совесть…       Фран высунулась в дверной проём и смерила Хезуту озабоченным взглядом.       — Она была во втором фургоне. Она и ещё один человек. Я сейчас найду здесь неразбитую лампу, зажгу от твоего костра — и пойду их искать. Хочешь со мной?       Хезуту поднял глаза и задумчиво повёл усами.       — Наступает ночь, а у тебя рана, — прокомментировал он. — Тебе лучше никого сейчас не искать… Да и мне не хочется одному бродить в этом тумане.       Аристократка скептично поджала губы, готовясь отстаивать своё намерение.       — Если твои друзья выжили, они наверняка, в свою очередь, будут искать тебя. И, я надеюсь, они придут сюда сами, — продолжил крыс. — А вот если не придут — тогда и поищем их. Утром.       Аристократка хотела заспорить и, выбравшись из фургона, выпрямилась было, пытаясь встать ровно и выглядеть более убедительно. Но попытка опереться на больную ногу в очередной раз отдалась вспышкой боли. Фран грузно привалилась к поваленному фургону и с тоской вгляделась в сумрак, застилающий дорогу. Непроглядное марево, окутывавшее их, казалось необыкновенно густым, тяжёлым и осязаемым. Болото загадочно шелестело скрытой во мгле травой… Она никогда не видела такого тумана…       — Ладно… — она прикрыла глаза и невесело покивала. Доводы Хезуту казались убедительными. Фран обернулась через плечо и снова сунулась в фургон. — Раз так… Я тут вино нашла, — и вытянула из подсвеченной жёлтым темноты бутылку.       — Вино — это хорошо, в таком платье пить иные напитки — дурной тон, — отозвался Хезуту. Парочка химических реагентов — и наскоро собранные обломки фургона занялись бело-голубым пламенем. Жаль, конечно, что большая часть запасов была утрачена, но кое-что все же осталось… Хезуту подошел к двери и заглянул внутрь. — Ого, я так увлекся своим отражением, что даже не заметил, — он указал лапкой на остатки вампира, не зная, какой эпитет лучше подобрать. — Знаешь, то, что ты рассказала, очень меня заинтересовало. Я хотел бы послушать об этом ритуале более подробно. А такие беседы лучше проводить у костра. И еще я бы хотел попросить тебя об одной маленькой услуге. Не оставишь меня ненадолго одного в этом вагончике?       Аристократка пожала плечами — мол, почему бы и нет — и отошла от фургона. Дверь за Хезуту закрылась, оставляя Фран наедине с наступившей ночью. Было холодно, и она подсела поближе к огню. Бутылку с вином, спрятанную прежде среди других вещей и чудом не разбившуюся при падении, она так и сжимала в руке. Чем черт не шутит — повозившись недолго, Фран открыла бутылку и принюхалась к вину. Пахло привлекательно.       У огня было тепло, над головой чернело безоблачное небо. Всегда удивительно на болоте, среди вечных туманов и облаков, увидеть такое ясное небо. Мерцало созвездие Свободной рыбы, уверенно светился Шестиглавый волк, а над горизонтом стояли звезды Этической Дилеммы. Фран их знала. Хорошо знала. Дорогие звездные карты и другие составляющие её увлеченной астрономией аристократической молодости, теперь, казалось, стали далеки, почти как сами звёзды, зато вид неба, запах костра и шелест листвы были вполне привычны.       Внезапно где-то далеко за фургоном над трясиной что-то сверкнуло, затем еще — и еще. Фран приподнялась, чтобы лучше рассмотреть — в свете костра ее настороженная тень выросла, став почти грозной. Но ничего страшного пока не происходило — просто болотные огни поднимались от земли и, зависнув, устремлялись друг к дружке, создавая бледно-зеленые пары. Пары начинали кружить в воздухе, разгоняя неестественно вязкий туман, затем резко сближались и снова раскалывались на малые искорки, которые тоже начинали кружить… Зрелище завораживало.       Скрипнула дверь фургончика. Вышел Хезуту в своем старом балахоне, сытые светлячки в его руке святили нестерпимо ярко.       — Никогда не понимал вампиров, — ворчиливо заметил крыс. — Столько лет живут, и все как дети малые. Я часто поражаюсь: одному пятьсот лет, другому четыреста… Да я бы за столько лет изучил бы, наверное, все, что существует… А они только кровь пьют да ноют.       — Этому под семьдесят было, — вполголоса прокомментировала Фран, пожав плечами. Впрочем, ответа на незначительное замечание она и не ждала.       Хезуту подошел ближе к костру. Посмотрел на звездное небо.       — Хотя знавал я одного вампира. Тот хорошо владел метаморфозами. Все ему тут не нравилось, а больше всего — день. И вот однажды он посмотрел на ночное небо и сказал: «Полечу наверх, прямо во тьму, и когда на землю придет день, ночь заберёт меня с собой». Он обернулся мышью и взлетел, а что с ним стало дальше — я не знаю. Может, до сих пор летит…       Хезуту поставил светлячков на землю, затем наклонился к полулежащей Фран, тихо хмыкнувшей и меланхолично сощурившейся в ответ на его рассказ, и протянул ей серебряную цепочку с двумя клыками.       — Вот, держи, это тебе в качестве извинения за предоставленные неудобства, — он невесело усмехнулся. — Во всяком случае, ты теперь точно будешь знать, что твой друг никогда больше не нападет со спины. Потому что его клыки — твои.       Фран протянула руку и поймала импровизированный кулон в воздухе. Клыки, как всегда, были острыми — но недостаточно.       «Недостаточно для чего? Любая острота считается пригодной, пока не рассмотришь её как следует, не коснёшься пальцем, не поднесешь близко…»       Фран раскрыла ладонь и пригляделась, словно медля в реакциях.       Сначала она хмыкнула — чуть удивленно, это было что-то вроде немого риторического вопроса. Потом, повертев кажущуюся безделушку в пальцах, скривила губу, как будто смысл подарка дошёл только сейчас, как и осознание прошлого его… местонахождения. Потом она подумала, что что-то в этом есть, и ещё что она, наверное, где-то между шоком и аффектом, если воспринимает вырванные клыки своего друга подобным образом — «что-то в этом есть». Потом, подняв голову, бросила на Хезуту вопросительный взгляд, вскинув одну бровь — тот не ответил, видимо, довольный описанием, что он дал кулону. Чуть мотнула головой и цыкнула языком, как делала, когда хотела продемонстрировать, что собирается что-то сказать и подбирает слова. Снова опустила взгляд на клыки. Пробрало коротким приступом дрожи — возможно, озноб, ночной холод чувствовался даже у костра. Потом она усмехнулась, решив, что черт с ними, с шоком и аффектом.       — Спасибо, — кивнула и снова сомкнула на подарке пальцы. — Правильно. Чего добру…       Потом её разобрал острый приступ смеха. Знать бы ещё, искреннего или нервного. Звучал он точно истерически — а ведь не так-то она и напилась, она вообще практически не…       — Хуевый был вампир, хуёвый маг и хуёвый друг, — изрекла Фран, пристраиваясь поудобнее, как будто она шла к принятию этого простого факта как минимум несколько недель.       Довольный Хезуту пристроился рядом.       — Теперь я, пожалуй, не откажусь от вина, хоть я уже и не в платье. Кстати, о платье. Мне показалось, что рубашка, которую ты нашла, была зеленой?       Фран широко кивнула и протянула Хезуту бутылку, горлышко которой не отпускала, боясь, видимо, что трясина поглотит неприкосновенный запас странствий и источник жизни на эту ночь.       — Ну да, зеленой, — недоуменно Фран попыталась оглядеть сама себя. — А теперь она какая?..       В свете костра цвет было не определить очень четко, а Фран жила с этим не первый год и совсем перестала обращать внимание — поблек ли зеленый или попросту выгорел, какая разница? — думала она каждый раз, расценивая цвет поношенного ею платья или рубашки. Прекратив попытки растолковать комментарий Хезуту в полумраке болотной ночи, она вопросительно воззрилась на него в ожидании.       — Не помню, есть ли такое слово — «убелилась», но если есть, то это самое оно, — пробормотал Хезуту. — Я как-то видел исчезающие чернила, ну, знаешь, вечером написал завещание, а утром — чистый лист. Но чтоб рубашки сами меняли цвет, да еще так динамично. Остатки цвета будто блуждают по ней одинокими разводами… Впрочем, — перебил он сам себя. — Меня больше интересует шаманка. Что она сделала с твоей кровью?       Фран тяжело вздохнула. Он снова напомнил ей о шаманке, и аристократка уколом ощутила вину за то, что она так легко позволила уговорить себя остаться… и теперь пьёт здесь у костра. Она тревожно всмотрелась в дорожную темноту. Хезуту отнёсся к ней с пониманием и не стал торопить с ответом. Наконец, аристократка криво усмехнулась своим мыслям потянулась обратно к отданной было бутылке.       — Я достаточно доверяла ей, чтобы не спрашивать подробно, — со странной осторожностью уронила она, после чего чуть прикусила губу. — Она много занималась кровью. Ну, магией. Имела четкое представление об её свойствах и способах применения, утверждала, что в общем смысле, без частностей, их два, и она хочет попробовать со мной оба.       Вспоминать этих злосчастных призраков, говорить о магии, переживать удивительные приключения в жабьем разуме — всё это слишком хорошо сочеталось, чтобы не вызвать легкой аллергической реакции в её мыслях, в её спутанных чувствах, в её словах. Впрочем, то ли вино сглаживало, то ли она адаптировалась, то ли попросту было не до таких мелочей.       Она устало повалилась на траву и легла на спину, вглядываясь в звездное небо. Созвездия тускнеют, когда так близко и ярко разгораются костры. Конечно.       — Сказала, что моя кровь особенная, пересказывала всякие тролльи понятия. Ну, знаешь, — трет пальцами переносицу. — Что у каждого три души?.. — и глянула на Хезуту, молчаливо спрашивая — продолжать или пояснить?       — Почему три? — учтиво спросил Хезуту.       — Тролльи верования, — вздохнула немного устало. Не приходилось пересказывать до сих пор. — Она рассказывала мне, что у каждого существа три души… Есть телесная душа, которая живет здесь, — пародируя манеру Йин рассказывать, избежала слова «сердце» и коснулась пальцами своей груди. Когда речь заходила о мифах — Йин всегда говорила как сказочник, с расчетом на то, что на неё были направлены любопытные и уважительные взгляды. — Она нужна, чтобы чувствовать, что тело живет, чтобы кровь текла по венам, чтобы воспринимать то, что говорят тебе органы чувств. Есть племенная душа… я спрашивала, почему она называет её так, даже уйдя из племени, она не ответила… племенная душа находится здесь, — Фран с двух сторон дотронулась до висков. — Это память, чувства, эмоции. Способность любить, привязываться к людям, чувствовать единство. Познавать мир и облекать его в форму своих мыслей. И ещё есть блуждающая душа, которая существует как проекция существа на так называемую «Ту Сторону». Она даёт возможность взаимодействовать с иным миром, слышать духов, обращаться к материям, которые не способны понять первые две души. Так и творится магия, — она хмыкнула. — Эти три образа, сплетаюсь между собой, и формируют существо таким, какого оно есть. Любая душа может быть слабой, сильной… или пустой, лишённой всякого содержания… Но в случае со мной… Она очень долго изучала меня и в конце концов увидела, что моя блуждающая душа не пуста, как можно было бы предположить, но она… вроде как паразитирует на телесной, — Фран снова потерла грудную клетку в задумчивости. — Или срощена с ней. Короче, если у меня есть магия, то она вся сконцентрирована в моём теле, а не на Той Стороне. Поэтому моя кровь имеет особое значение и особую силу, её можно использовать как катализатор или ингибитор магических потоков, она обладает необычными свойствами сама по себе, — отхлебнула вина. — Ну, Йин и наставила каких-то своих шаманских меток, рун, амулетов, создала магическое поле, связанное с моей кровью. Хаотизирующее потоки. Поэтому, когда вампир попытался обратиться в фургоне, где я была ранена, у него все пошло с обращением… не так, как должно было.       Франческа замолкла и отвернулась, всматриваясь в непроницаемую темень трясины.       — Стоило бы помолчать о таких вещах, когда говоришь с кем-то, произнесшим слова «магический эксперимент», да? И не стесняющегося потрошить трупы и… всё остальное, — она усмехнулась. — Не знаю, сколько в этом правды. Но сработало же. Ну, или просто Аластер был дураком.       — Сросшаяся душа, значит… Прольешь немного крови, и окружающий мир становится очень недружелюбным по отношению к тем, кто привык жить простой и понятной жизнью, — Хезуту усмехнулся. Золотые глаза в свете костра блеснули интересом, граничащим с восхищением, которое он всегда испытывал перед хаосом. — Однажды я заблудился в лесу, или мне просто не хотелось возвращаться. Я шел сам, не знаю куда и вышел на поляну. Уже стемнело, но что мне темнота? И вдруг я увидел ее. Это была огромная черная пантера. Она смотрела на меня горящими глазами. Мне стало очень страшно, и я понял, что сейчас она бросится на меня и я закричу от боли. Самое главное — я тогда точно понял, что, когда я закричу, это буду уже не я. Закричит моя боль. Я умру в тот момент, когда пантера прыгнет. Знаешь, так многие больные умирают раньше своей смерти. Я посмотрел ей в глаза и вдруг мне стало легко. От того, что я здесь и сейчас точно понимаю кто я, пока боль еще не наступила. И я испытал чувство восхищения и сделал шаг навстречу. Этот шаг будто отделил меня от всего, чем я когда-либо был. Шаг через страх, к красоте первородного хаоса. Кошка смотрела на меня очень внимательно, я и она были частью одного мгновения, описать которое у меня не хватило бы слов… Да и не нужны хаосу слова. А потом она ушла, а я остался. Живой и обновлённый. Я больше не принадлежал какому-либо роду или племени. Лугодэн умер. Остался только Хезуту. С тех пор я странствую. И хаос восхищает меня своей невозможностью познания. Переменчивые формы. Сегодня одни, завтра другие. Это болото сродни хаосу. К тому же, оно живое, у него есть своя воля. Я хорошо это почувствовал. И оно покровительствует тебе. Ты единственная выжившая, и на примере с жабой можно добавить, что оно не прочь несколько преобразовать твою форму. Но это не акт агрессии, совсем нет. Скорее, часть естественного для болота процесса… Этот жалкий вампир в последние минуты жизни оказался, как и я, наедине с пантерой, но он испугался… И его клыки твои по праву. Шаманка начала, болото усилило — и теперь твоя кровь — грозное оружие. Для тех, кто старается держаться как можно дальше от горящих в темноте глаз. Не знаю, надолго ли так. Интересно, чисто теоретически, залей ты кровью городскую улицу, люди бы выпрыгивали из окон, вырывая на лету глаза?.. Все это, впрочем, излишне поэтичная теория, и я лишь сопоставил факты с ощущениями… Ну, остальное, я думаю, скоро прояснится.       Наступила тишина. Болотные огни продолжали кружить. Костер горел ровным синим пламенем. Светлячки мерцали. А в небе невозмутимо сверкали звезды.

8

      Элиж была терпелива и, почти не выказывая беспокойства, дождалась, пока Йингати не станет легче. В конце концов они решили отправиться вслед за фургоном. Йин не хотелось идти к нему после того, что она увидела, пока была кровью Фран. Аластер мог выжить. Впрочем, она рассудила, что безумный вампир уж точно не был опаснее, чем это болото. В конце концов, она успокоила не одного мятущегося духа в своё время…       Топи шаманка боялась больше.       И то, что что они всё никак не находили тропы, хотя фургон, казалось, упал у самой кромки дороги, пугало её ещё сильнее.       Йин резко остановилась и позвала девочку, идущую чуть впереди. Та не ответила, продолжая идти. Завеса тумана легко скрадывала её очертания. Шаманка бегом нагнала спутницу и коснулась её плеча.       — Элиж!       Когда девочка обернулась в ответ на её прикосновение, шаманка ужаснулась. В глазах Элиж отражался болотный туман. Она смотрела равнодушно и немного игриво — как могла бы смотреть пушица, легко покачивающаяся на пахнущем торфом ветру. Непохоже было, чтобы она узнавала слова их привычного языка… Йингати снова назвала её по по имени. По телу девочки неожиданно пробежала дрожь. Спустя мгновение она потёрла лицо ладонями и, когда шаманка снова поймала её взгляд, к нему уже вернулась ясность.       — Йин, болото…       — Да. Постарайся больше не давать ему так делать, — серьёзно ответила шаманка.       — Дороги нет.       Она кивнула, про себя восторгаясь проницательностью Элиж. Девочка смотрела на неё выжидающе, как будто своим кивком шаманка пообещала ей объяснение происходящего. Или план… У Йин плана не было. Она тревожно оглядывалась по сторонам и в конце концов снова опала на землю. Элиж осталась стоять и мялась рядом, словно теперь, когда она испытала прикосновение болота, оно могло в любой момент снова позвать её с собой.       «Куда они теперь пойдут?» — насмешливо поинтересовался один из голосов.       Йин скривилась, стараясь подавить накатывающий на неё приступ.       «Потеряется. В болотах. Поглощена! Она не сильнее. Не исключение. Сегодня смерть заберёт тех, кто мог бы уничтожить их всех одним броском. Это тоже уже случилось».       — О ком вы?.. — сдавленно пробормотала Йингати, останавливаясь и пугливо оглядываясь.       «Каравана нет! Болото вобрало в себя их историю. Болото вберёт в себя и их жизнь тоже. Когда они вошли в эти земли, они перестали принадлежать себе. Это не твой фургон, и болото вправе тебя не пустить. Как долго плоть будет оставаться твоей? Как скоро ты прорастёшь голубой осокой?»       — Йин… — Элиж опустилась на корточки и осторожно заглянула в искажённое лицо шаманки.       — Они говорят, нам не к чему возвращаться, — прошептала та.       — Значит, Фран мертва? — голос девочки донёсся до неё едва слышимо, словно сквозь толщу воды. Йин воззрилась на неё неверяще.       — Но я же так не смогу. Я буду искать её. Даже если она умрёт.       «Так ищи!»       Кто сказал это — Элиж или один из её голосов…       Йин начинала всегда с заросшего мхом ущелья, северного солнца в спину и скрипа сосен. Так проще — создать свою дверь. Лестницы, улицы. Тропы, как у неё. Йин шла по ущелью, касаясь руками скал — оно всегда ей точно вровень, ширина идеально совпадает с размахом рук, она скользила по холодному камню самыми кончиками пальцев. Шаг за шагом — с каждым сердце стучало всё медленней — метр за метром — с каждым дыхание становится всё неощутимее — поворот за поворотом — с каждым реальный мир ощущался всё глуше. Пока она не вышла в лес.       Она была рада слышать голос вовне себя; с ней говорили из скал, и из сосен, она узнавала каждый из них, но они больше не были заперты в ней. Обычно это делало голоса духов сговорчивей.       — ТЫ ПРИШЛА, — констатировал хор скал, сосен и реки.       — Я за ней…       — ПОКА ЧТО.       — Пока что, — Йин согласилась. Йин всегда знала, что однажды понадобится им, и что лес возьмет её руками то, что захочет, когда придёт время. Йин никогда не возражала. Она всегда спрашивала только — время до того дня отмерено, или он настанет без предупреждения? А духи никогда не отвечали.       Голоса говорили с ней и перешёптывались между собой; смеялись; обменивались мнениями; она не слушала их, потому что искала путь. Пригибалась к земле, как охотник, разглядывая следы. Неужели она правда разбила амулет? Или это был только сон? Здесь он нашёлся — Йин ухватилась за свою поделку почти с отчаянием. Здесь ей было достаточно любого символа. Амулет источал тонкий запах крови Фран. Йин, кажется, чувствовала, откуда он шёл — и она последовала за запахом, не отвечая предупреждениям, раздававшимся за спиной.       — Ты не знаешь, что найдёшь там.       — Она тоже могла умереть.       Она знала, что они не о той смерти, при которой останавливается телесная жизнь, а о той, после которой ты хватаешь ртом воздух, оглушенная новым миром и своей новой природой, понимаешь, что твоя жизнь расколочена на куски, и отчаянно пытаешься снова собраться. А потом понимаешь, что ничего не будет прежним.       …Йин нашла.       Реальный мир отражался от её личного сна, колебался, как отражение на рябящей воде. Закрой правый глаз — окажешься в бесконечном путешествии вглубь; закрой левый — и сможешь утвердить формы материальной жизни. Йин смотрела обоими. Правый глаз видел Белую, как и должен был, и Йин подняла руку и потянулась к ней, собираясь с духом, прежде чем произнести имя. Левый глаз видел…       Шаманка впивалась ногтями в собственную кожу, отшатываясь в ужасе. Духи услужливо подставили ей под лопатки стену, сквозь которую она не смогла бы выскочить из реальности. Не должно было быть того, что она видела — только одна звезда должна стоять в зените — и она не могла понять, как она упустила…       Йин смотрела на Королеву.       Достаточно долго, чтобы Королева тоже увидела её.       Существо — муравей? светлячок, если верить золотому сиянию? то восьмиметровое насекомое из книг? — заинтересованно зашевелило усами и подползло ближе, перебирая конечностями. Под её касаниями мир изменялся; личная реальность Йин осыпалась, как ссохшаяся краска с холста, открывая шаманке чуждый разум. По рукам ползли крошечные насекомые. Небо оказалось расчерчено на соты. «Её мир — улей, и он живет», — подумала Йингати.       — Мы знаем тебя, — прозвучала королева, и её песня раскрасила воздух слишком во многие цвета, чтобы Йин могла разобраться. Она звучала, как зеленый, залитый полупрозрачным золотом; эхом отдавались от скал и сот её интерес — сирень, её одиночество — багрянец, её новая жизнь… Её новая связь с миром была белой, и только лишь это удерживало Йин на месте, не давая ей убежать. — Мы знаем. Мы слышим тебя в нашей памяти. Ты знаешь, где мы, не так ли?       Неизрекаемые образы позволили понять, что Королева говорила не о трансе, не об улье и не о лесе.       — Телесная душа, — покорно ответила Йин. — Течет по телу с кровью, концентрируясь в сердце жгучим узлом… А блуждающую не уловить, но можно увидеть через глаза… Королева засмеялась.       — Кто ты? Они сказали, это уже случилось. Я знаю, как это бывает… Твои слова тоже звучат раньше голоса?       — Мы рой. Мы не произносим слов. Это её слова.       — Да? Тогда покажи мне её…       Йин видела белое сердце Фран и циркулирующую по ней кровь; и видела вспышки золота, вмешивающиеся в её кровоток.       — Как ты смогла? — обескураженно спросила шаманка.       — Её никогда не было здесь, — Королева проползла под правой рукой Йингати, окружила её своим членистым телом, тихо треща.       — А ты?       — А я… буду, — Королева вскинула голову и оглушительно застрекотала, то ли торжествуя, то ли скорбя… то ли призывая рой. Королева бросилась к ней. Йин не остановила Королеву, когда жвало впилось ей в плечо — она заранее знала, что существо не попытается убить её, даже если оно хочет её смерти. Королева отступила, оставив метку. Плечо истекало золотом. — Мы живы.       Йин, кажется, только теперь начала понимать, что это для Королевы значит.       — Мы живы, — повторило насекомое. — Но Белая тоже будет жива. Ты это хотела услышать, — нависла над ней. — Шаманка?       Шаманка кивнула.       В этот момент ей позволили обрушить мир, дав ему молниеносно скрыться в потоке её первобытного ужаса. Йин пронесло сквозь улей, сквозь кровь — реки крови; она бы захлебывалась, если бы это длилось дольше мгновения — сквозь лес и сквозь ущелье.       Пронесло и выбросило обратно на смятую болотную траву.       Йингати неосознанно вскочила на ноги, начала падать, попыталась резкими движениями рук ухватиться за что-то в болотной воздухе, нашла равновесие, мягко отступила, присела на густой холмик пушицы, замотала головой и издала сдавленный крик шока.       Сердце разогналось до предела и колотило изнутри в грудную клетку — сильно, до тошноты.       Давно ей не было так плохо после транса… Она согнулась пополам, думая, что её вырвет, но её не вырвало. Йин сделала глубокий вдох и выдох. Разболелась голова. Она надеялась, скоро пройдёт.       «Фран ты не найдёшь», — сиплый голос решился заговорить первым. — «Только это существо».       «Нет! Фран жива, её души на местах. Это просто»…       Недоразумение? Видение?       Метаморфоза?       Йин глубоко вздохнула и, выгнувшись, дотянулась рукой до той части надплечья, куда её укусила Королева. Конечно, следа не было. Шаманка все равно заметила метку.       «Знак. Путеводный? Предупреждающий? Нет, путеводный. Ты чувствуешь. Ты слышишь золото, да? Ты знаешь, где они. Зачем? Королева зовет. Фран зовёт».       «Ты знаешь, куда идти».       Йин вздрогнула и задумчиво потерла рукой переносицу. Перед глазами продолжали мелькать бессвязные образы Улья. Ноги сковала слабость. Она осторожно, сопротивляясь дрожи, поднялась. Нет сил.       — Я приду, — пообещало Йингати болоту, которое будто ждало ответа на зов от лица… чем бы они не стали. — Я приду.       — Куда? — спросила Элиж. Йин перевела взгляд на девочку. Та всё же решилась присесть и, найдя рядом относительно сухое место, задумчиво изучала кустик жёлто-оранжевых ягод. Сейчас она выглядела, как обычный человек… будто болото никогда и не пыталось потечь сквозь неё.       — Долго меня не было? — спросила шаманка, выпрямляясь. Движение отдалось ноющей болью в затёкших суставах.       — Не очень… наверное. Я совсем потеряла счёт времени, — Элиж вздохнула и окинула Йин внимательным взглядом. Йин всмотрелась в её лицо и тут же усомнилась в своём чрезмерно оптимистичном выводе. — А что с плечом?       Йингати только теперь заметила, что рефлекторно снова вцепилась в пылающую золотую метку. Она разжала пальцы и посмотрела на небо. Небо потемнело. Минувшие сумерки сдались ночи. Элиж была права. Что-то было не так. Воздуху чего-то недоставало. У шаманки не получалось понять, чего именно. «Может, движения?» — предположил один из голосов. «Да нет», — подумала Йин, качая головой. — «Движения было достаточно, мы же видели».       — Я пока что не очень хорошо понимаю, — наконец призналась она. — Но знаешь, мне кажется, мы найдём Фран. Нам нужно продолжать бороться, чтобы оставаться собой… И тогда в определённый момент я буду точно знать, как её искать.       — Будешь? А почему не сейчас?       — Потому что гром ещё не отзвучал.       Элиж хотела спросить, что шаманка имела ввиду, но быстро узнала собственную метафору.

9

      В имперские поместья иногда зовут менестрелей, поющих песни о грядущем конце и различных его предсказаниях — в таком искусстве есть особое очарование, состоящее в ожидании катастрофы: с одной стороны, оно сулит смирение перед смертью и жажду декадентски пророчить боль, а с другой, побуждает брать от жизни всё, пока на небо не вышла последняя звезда. Даже незнакомый с картами созвездий аристократ скорее всего будет знать, что ответить, если спросить его, кто такой Шестиглавый волк, а Франческа созвездия знала и всегда могла, пересказывая эти песни, со скорбной недоброй усмешкой указать на пять звезд. «Шестиглавый волк — весьма примечательное созвездье. Видимых звезд в нем пять, но, по легенде, есть и шестая голова-звезда — самая коварная и самая хитрая, скрывающаяся в засаде. Некоторые ученые-эсхатологи утверждают, что восход на небосклон шестой звезды Шестиглавого волка станет роковым знаком, предзнаменованием грядущего исхода…» Однажды она пересказывала эту историю для Йин — та очень удивилась человеческом имени этого созвездия, даже обсмеяла Фран и её легенды — «Почему волк? С какой стати волку, даже коварному и шестиголовому, пророчить конец целого света? А откуда вы вообще узнали про шестую голову, если она никогда не выходила на небо?» — потому что у троллей на архипелаге считается, что пять звезд подвешены в небе на единой нити, а величайшему из известных шаманов, тому, который в возрасте семиста лет убил себя из нежелания проверять, сколько он способен прожить сверх срока нормальной тролльей жизни, духи показали, что рано или поздно эта нить порвется, и звезды падут на мир.       Что до Хезуту, он любил звезды, хотя и относился к легендам о конце времен скептически. Сценарий, который прочили миру человеческие менестрели и тролльи шаманы, был, безусловно, жуткий, однако маловероятный. Жизнь упрямо продолжается, несмотря ни на что, ей плевать на ученых-эсхатологов, плевать на роковые знаменья и прочие порождения мечущегося на краю пропасти разума.       В качестве подтверждения этой крысиной мысли можно обратиться к парочке гигантских насекомых, с интересом подбирающихся к голубому костру. Заглянуть в их большие муравьиные глаза. Вероятно, ученый-эсхатолог, окажись он на близком расстоянии от этих заинтересованных глаз, дополнил бы свою теорию громким и хорошо понятным любой природе звуком. После чего его аргументы вместе с мозгом были бы на шестиметровой глубине растащены бойкими личинками…       Эти создания хорошо заботятся о потомстве. Вырастают большими и красивыми. Передвигаются быстро и достойно, как настоящие подземные аристократы. Их крепкий хитиновый панцирь, мечта любого бронника… А жвала — ну просто залюбуешься… Говорят, можно вечно смотреть на три вещи: как течет вода, как горит огонь, и как исполинский жук перекусывает пополам лошадь вместе с всадником. На Болотах им пришлось отказаться от пристрастия к подземным ходам, но неунывающие насекомые приспособились и здесь, неустанно патрулируя болота в поисках интересных достопримечательностей.       Подводя итог эсхатологической мысли, следует добавить: страх за судьбу мира молниеносно отступает в присутствии этих удивительных существ. И хотя пирующие под Шестиглавым волком болотные скитальцы казались совершенно чуждыми депрессивных онтологических концепций, встреча с преисполненными оптимизма насекомыми вот-вот должна была состояться.

10

      — А теперь… Я обещал рассказать, откуда у меня этот реликтовый светильник, — продолжил Хезуту. — Но для начала я хочу тебя кое с кем познакомить.       В свете костра что-то блеснуло. Это Хезуту извлек из кармана сумки костяной скальпель с алмазным напылением. Фран прищурилась и подалась вперед.       — Это моя вечная спутница, — пояснил Хезуту. — Когда-то она была крысой. Своего голоса у нее нет, но я ей порой одалживаю универсальный.       Фран с недоумением наблюдала за крысом, пока он снимал с шеи маленький прозрачный кулон на кожаном шнурке и обматывал этим шнурком представленный костяной скальпель. — В этой слезинке заключен голос одной из моих пациенток. Саму ее спасти не удалось только голос. При помощи этого кулона способна разговаривать…       — Я не намерена с тобой разговаривать, Хезуту, — зазвенел скальпель нежным женским голоском. — Думала, может, хоть эти разбойники наконец тебя угомонят…       — Ну, у них почти получилось, — тактично заметил крыс. — Но… знаешь, как это бывает. Обстоятельства, обстоятельства и еще раз обстоятельства.       Фран наклонилась поближе, чтобы рассмотреть диковинный врачебный инструмент.       Скальпель мгновенно отреагировала.       — Кто твоя новая жертва? — спросила она. — Не пойму, человек это или дух.       Аристократка отдернулась, после чего кинула на Хезуту вопросительный и настороженный взгляд.       — Это Фран. — представил Хезуту. — Фран, это Скальпель. Она в обиде на меня за то, что я слишком редко даю ей голос. Видишь ли, когда я использую ее в качестве инструмента, она разрезает не только плоть, но еще и то, что на другой стороне. И в качестве побочного эффекта ей достается часть воспоминаний же… пациента. Ну, а из этих воспоминаний она создает песни… Она хочет их петь, а я не хочу слушать. Вот такой у нас конфликт.       — Ты мясник и ханжа.       — Нет, просто мне твои песни не нравятся. Поскольку пациенты редко бывают приличными людьми и их жизненный опыт не особо певуч.       — Ну так вскрой кого-нибудь поприличней. Вон хотя бы ее. Я думаю, из неё получится отличная песня.       Фран с напускным возмущением фыркнула и мягко скользнула ладонью по рукоятке арбалета, после чего выразительно уставилась на Хезуту, как бы говоря: «Я ещё не привязана к препаровальному столу, и неразумно столь открыто обещать мне вскрытие».       — Ну что ты такое говоришь, — перебил Хезуту, Скальпель успокаивающим тоном. — Вскрывать мы сейчас никого не будем. Лучше расскажи, как мы с тобой попали в Ночной Лес.       — Я ничего не буду рассказывать, либо резать, либо петь — третьего не дано!       — Ладно, я начну, — примирительно заключил крыс. — В общем, я был наслышан об этом месте. Много говорят всякого, но самое главное, что там очень опасно. Несколько недель я ходил вдоль лесных границ в поисках проводника. Безуспешно. Все только шарахались. Желание прикоснуться к тайне становилось нестерпимым. И вот когда я уже почти решился идти один, положившись на удачу, произошла одна странная вещь. Ночью к моему костру подошел огромный тип, футов семь ростом. Попросил воды. Я смотрю на него и вижу, как сквозь него трава просвечивает. Понимаю, что оно ко мне явно не за водой пришло. «Чего тебе?», —спрашиваю. «Ты тот врач, что в ночной лес провожатого ищет?». «Ну я», — говорю. «Иди за мной», — молвит он повелительно. «Пока я рядом, тебя никто не тронет, а если сделаешь работу свою хорошо, то и обратно, на это самое место, выведу».       — Ты испугался, дрожал как мокрая крыса, — прокомментировала Скальпель.       — Но ведь пошел, — возразил Хезуту.       — Пошел, — согласилась Скальпель. — Однако жалкое это было зрелище.       — Возможно, я выглядел не слишком уверенно, — продолжил рассказ Хезуту. — Но я пошел за ним в самую чащу. По дороге многое прояснилось. Например, что удача меня не оставила хотя бы в лице этого типа. Один бы я далеко не ушел. Мой проводник оказался кем-то вроде лесного смотрителя. Он привел меня в свое жилище. Огромный шатер из небольших деревьев. И в этом шатре на земле лежал исполинского размера пес. У него было две головы, шесть хвостов, и шкура отливала серебром. Проводник был немногословен. Но я понял, что его питомец болен. Никогда раньше я не видел, чтобы духи болели. Поняв, что от меня требуется, я приступил…       — Ничего ты не понял, — возразила Скальпель. — А спросил меня. А я рассказала, что в теле этого существа — которое вовсе не тело — полно маленьких существ, которые вовсе не существа.       — Да, нам со Скальпель пришлось хорошо повозиться, доставая их из него…       — Не нам, а мне.       — Нет уж, работали мы в паре. Эти светлячки существуют сразу в двух мирах — и в нашем, и в мире духов. И одинаково опасны для обоих миров. А вот простое стекло их неплохо сдерживает. Я выяснил это прямо там, на месте. Тогда я поместил их в пустую колбу. А банку со специальной крышкой, для безопасного кормления, я изготовил гораздо позже. В общем, лесной дух сдержал обещание и вывел меня на то самое место. Только возвращались мы под землей. В Ночном Лесу, вероятно, самая большая колония Рвиидов. Это огромные разумные жуки, само название которых переводятся как «думающие о прекрасном». Проводник повел меня сквозь их тоннели, заметив, что одними путями дважды не ходят… Рвииды в присутствии моего спутника не проявляли к нам должного внимания. Жаль, лесной дух не согласился задержаться, я бы с огромным интересом понаблюдал за ними… «Думающие о прекрасном» одно название чего стоит!       — Скажи, Хезуту, — прервала рассказ Скальпель. — Как бы ты отреагировал, если бы тебе встретилась парочка твоих распрекрасных рвиидов, а проводника рядом не оказалось?       — Ну, я бы, вероятно, очень расстроился и…       — Ну тогда можешь начинать расстраиваться, — ласково заметила Скальпель. — Потому что к вам как раз приближается парочка этих несравненных жуков. Убежать вы все равно не успеете, поэтому я бы рекомендовала, как ты и хотел, задержаться и понаблюдать… Думаю в этот раз «должное внимание» вам непременно окажут…       Крыс ощетинил усы.       — Два рвиида? Ты уверена?       — Абсолютно, два взрослых «думающих о прекрасном» жука, бодренько чешут к вам.       Хезуту подскочил.       — Оставайся здесь, — бросил он Фран. — Нужно отдать долг красоте напоследок… — с этими словами он юркнул в фургон.       Фран только и успела, что развести руками и коротко окликнуть его в спину:       — Эй, а как ты вообще собираешься?..       Ответа не последовало. Фран, беспокойно поежившись и придвинувшись поближе к костру, передернула плечом и подумала, что спустя час знакомства с Хезуту — да ещё эта Скальпель — совсем не удивилась бы, если бы «красотой» было названо что-нибудь… уникальное. И неповторимое. Акт искусства, который невозможно воспроизвести — потому что не выживет никто, кто мог бы его запомнить… Конечно, если так рассудить — что можно сделать, имея при себе только скарб из фургона — он ведь даже банку с насекомыми оставил здесь, как и этот нож-крысу…       — Фран, ты взяла мою жизнь, мои клыки, — произнес пресловутый нож-крыса, до боли знакомо искажая нараспев данный ей женский голос. — Назвала хуевым другом… Надеюсь, в желудке у рвиида мои клыки облегчат твою боль…       Фран передернуло, рука сама потянулась к болтающимся на шее клыкам Аластера.       — Слушай… — зло процедила она, стрельнув глазами в сторону Скальпель, но тут же осеклась, не завершая фразу. Страх почему-то очень мешал ругаться, и ей стоило большого труда не впасть в оцепенение. Фран сжала кулаки, ногти больно впились в ладони.       Время замедлилось.       Вскоре из дверного проема, пригнувшись, показался Хезуту, вновь облачившийся в платье. Вышагивал он гордо.       Фран нервно хмыкнула. Всего лишь платье, да? Она бы соврала, если бы сказала, что не ожидала чего-то более внушительного… Неожиданного и, может быть, хоть сколько-нибудь меняющего положение.       Она прикусила губу. При виде платья опять вспомнилась Элиж. Через пару дней девочка должна была отправиться к друидам, а теперь в ее платье расхаживает крыса, а сама она вероятно, на дне болота… Очень некстати подумалось, что будет здорово, если людские верования не окажутся правдивы — и им не случится так скоро встретиться в загробном мире. Если судить по реакции Хезуту, вероятность, что им только туда и дорога, не так уж мала с этими рвиидами…       — Теперь и умирать не страшно… Как ты их видишь? — обратился он к Скальпель. Голос его стал спокойным и невозмутимым.       — По феромонам, я их хорошо запомнила, когда ты вскрывал матку слонового муравья. У рвиидов феромоны похожи, с тем отличием, что их запах разносится по миру духов. Тогда, в туннелях, я от него чуть не задохнулась… Будь у меня легкие…       — Повторить сможешь? — спросил Хезуту очень тихо.       — Что повторить?       — Феромоны эти, если они, как ты говоришь, существуют в мире духов, то структурно они должны походить на вибрацию…       — Я могу попробовать спеть песню той муравьиной матки, если хочешь. Раз уж перед смертью вас потянуло на авангард…       — Хорошо, скажи, а если использовать мощный магический катализатор, ты сможешь спеть эту песню так, чтобы в мире духов она походила на феромон?       — Мои вокальные данные не обсуждаются, — съехидничала Скальпель. — Все, что я могу — это спеть так громко, чтобы во всех мирах услыхали.       — Фран, слушай меня очень внимательно, — Хезуту повернулся к Фран. Она сидела поникнув, словно не слушая их разговор, однако при звуке своего имени вскинула голову и кивнула ему с видом достаточно серьезным, чтобы предположить понимание происходящего. — Мне понадобится твоя кровь и маленький кусочек души. Жабой ты сегодня была, придется побыть королевой рвиидов.       Фран открыла было рот, чтобы громко выругаться, покрыв на чём свет стоит этих врачей, их магию, их скальпели, их тяготение к крови и её слишком непосредственное участие. «Я думала, что, может, ты мне, не знаю, сваришь яд и мы их, не знаю, подстрелим!» — пронеслось в её мыслях. Но она вновь смолчала.       «Маленький кусочек души»… Она с ужасом и отвращением вздрогнула. Прикрыла глаза, шумно вздохнула и кивнула снова — ну, излагай…       — Времени у нас очень мало и, скажу честно, я не уверен в результате. Но через пару минут здесь будет парочка огромных насекомых, я не знаю, как их еще остановить. План такой: я отрежу небольшой кусок волокна твоей души вместо него помещу нематериальную часть светляка, так ты станешь более похожей на насекомое, в духовном плане… После чего ты возьмешь в руки Скальпель, а она использует отрезанное волокно, чтоб связать свою муравьиную песнь с миром духов через тебя. В качестве катализатора придется использовать твою кровь. И это самая непредсказуемая часть плана. Но, в любом случае, терять нам особо нечего… Если все получится так, как я надеюсь, рвииды придут в замешательство, и ты сможешь подойти к ним близко. И тогда ты сможешь воспользоваться оставшимися светлячками… Исходя из того, что я о них знаю, они смогут, — крыс сглотнул. — Решить проблему.       Фран издала тихий стон, явно намекающий, что ей очень жаль не иметь других вариантов.       Хезуту взял в лапку Скальпель и наклонился к банке.       — Я сейчас приоткрою крышку, а ты быстренько сцапаешь одного светляка.       — Лучше я вытолкну всех из банки и посмотрю, как они вас съедят, — предложила Скальпель.       — Нас с большой вероятностью и так съедят. А так у тебя еще будет возможность спеть…       — Это, конечно, аргумент… Ну, а что мне мешает спеть просто так, когда вас будут жрать…. Ладно уж, открывай — представлю, что у меня все еще есть лапы. Хезуту чуть приоткрыл крышку, просовывая в щель костяное лезвие. Фран, прокручивая в голове план предстоящей операции, наблюдала, как светлячки будто отпрянули от Скальпель, вжимаясь в дно. В ярком желтом свете было хорошо видно, как от лезвия отделилась маленькая прозрачная лапка и, молниеносно схватив светлячка, втянула его в кость. Фран моргнула. Надо же, как быстро…       — Молодчина, — Хезуту выдернул Скальпель из банки. Осмелевшие огоньки вновь заполнили пространство, а костяное лезвие заискрилось золотым.       — И без тебя знаю, — парировала Скальпель. — Рвииды близко, давай быстрей. Спина, чуть ниже шеи.       — Фран…       — Да-да, поняла, — нервное восклицание Фран спугнуло ещё одну жабу. Эта была совсем маленькой и потому не боялась рвиидов, видимо, осознавая, что такие существа её, всего несколько сантиметров в длину, попросту не заметят. А вот крик и резкое движение рук человека, куда более сопоставимого с ней по размерам, жабку насторожил, и она скакнула подальше от костра. Фран почему-то это заметила и, покорно приспуская рубашку, чтобы подставить Хезуту спину, так и продолжала смотреть ей вслед.       — Сейчас я сделаю разрез у тебя на спине, — проговорил крыс, пододвигаясь ближе. — Скальпель довершит остальное. Возьмешь ее в руку, а банку в другую, подойдешь к рвиидам и зашвырнешь в них светляками…       — Угу… — аристократка зажмурилась и прикусила губу. В странствиях травмы и ранения становятся привычны — только сегодня она перевязывала ногу одеждой и ковыляла по болотам, игнорируя боль. Но отдавать себя под нож добровольно было страшнее. В минуту противостояния, когда на тебя нападают, ты заодно со своим телом — вам обоим рана представляется опасностью, которую лучше было бы избежать… и за которую стоит отомстить, если уклониться не вышло. А когда ты в сознании режешь себя или позволяешь резать союзнику — с Фран такое случалось, и теперь она нервно терла шрам на предплечье в пяти сантиметрах от локтя — «будто предаешь свое тело….»       Ну, у большинства. У Фран на стороне тела, если верить рассказам Йин про три души, всегда была ещё и вся её магия. Её воля осталась совсем одна. Сложно было сидеть спокойно. Кровь кипела.       Скальпель направляла руку Хезуту. За многие годы совместных операций врач и его орудие достигли вершины практического взаимопонимания. На заре странствий, когда крыс лишь постигал врачебное ремесло, Скальпель резала не слишком уверенно, но времена изменились.       Теперь Хезуту мог полностью довериться своей спутнице и работать хоть с закрытыми глазами. Однажды ему даже случилось задремать во время операции….       Совершая небольшой разрез на спине аристократки, Хезуту не следил за своей рукой, он смотрел за ночным болотом. Сейчас они появятся, вынырнут из тумана — и тогда все… Слишком часто смерть приближалась к врачу. Слишком часто смотрела в глаза и трепала по загривку. С годами чувство страха претерпело деформацию. И в то самое мгновение, когда первый жук оказался в поле крысиного зрения, Хезуту испытал азарт.       Рвииды были настолько огромны, что их передвижение по топкой заболоченной земле казалось абсурдным. Однако многотонные членистоногие существа, выражая полное равнодушие к физическим законам, неслись прямо по трясине. Закованные в хитин шестиметровые туши приближались к костру. Было в них что-то первобытное. Не в облике, в ощущении. Какой-то шальной задор, смешанный с интересом. Будто жуки обнаружили не просто добычу, а совершили удивительное открытие в бесконечном разнообразии мира. Исполинские жвала щелкали от возбуждения. Познание будет происходить посредством вкусовых рецепторов. «Не в этот раз», — подумал крыс.       Скальпель завершила операцию, поместив желтый свет в разрез. Теперь она сверкала белым огнем аристократской души.       Фран издала трескучий хрип и бешено шарахнулась в случайном направлении; схватилась за лицо, закрывая руками глаза, прячась от собственного зрения. Она хотела кричать, что так быть не должно, но у неё не было крыльев, чтобы рассекать ими воздух на вибрации и не было феромонов, чтобы позвать других. Целостность мира повергала в шок: она не помнила, как жить без фасеточных глаз; тяжесть тела тоже казалась чуждой и достойной смерти, потому что такие не выживают — её тянуло самой себе забраться под кожу, и Фран скребла себе ладони ногтями, пытаясь воспроизвести привычные жесты. Оглядываясь по сторонам, она вертела всем туловищем, а не одной шеей.       Все происходило слишком быстро. Инвокация инородной души привела к непредсказуемым результатам. Фран начала метаться, и Хезуту пришлось хорошо изловчиться, помещая недовольную Скальпель в белоснежную ладонь. К счастью, это помогло. Сжав костяную рукоять, девушка замерла. Пользуясь моментом Хезуту, всучил ей злосчастную банку. Фран покорно вцепилась пальцами в стекло, чуть подергиваясь. Рвииды уже выбрались на сушу и метрах в тридцати от костра замерли, с интересом взирая на скитальцев. Сейчас рванут.       Забыть, кто ты, забыть, откуда у тебя это тело; песни расходились с чувствами, диссонанс отдавался в разуме волнами боли. Королева поёт для своего улья, слышащего сплетения её мыслей, но у неё не было улья и не было силы придавать песне цвет; её нынешняя песня стала бы грязно-серой и вязкой от её паники и одиночества, отчасти пурпурной от скорби. Но у неё не было голоса. Этот хрип, этот вскрик, они были бесполезны — нет, нет, у неё не было голоса…       …до тех пор, пока ей в руку не легла, впиваясь ребрами в ладонь, а невидимыми когтями — в фибры её существа, холодная кость.       — Пой! — крикнул Хезуту. И Скальпель запела.       Чужие руки вытолкнули королеву навстречу миру прежде, чем она успела понять, что её ждет. Бессмысленное движение, порожденное импульсом и заученными рефлексами чуждого тела, не мешало ей слушать. Тишина смолкла.       Она не умела петь, но из неё текла песня; песня расходилась волнами, сливая старый цвет, иссушенный тишиной, с желтым и белым.       Фран сделала неуверенный шаг вперед по вязкой сырости мха. Королева крепла и расправляла несуществующие крылья.       Девушка покачнулась, подняла вверх руку с поющим костяным ножом и побрела на рвиидов.       Разрез на ее спине начал светиться. Сперва чуть заметно, затем сильнее и сильнее. Вскоре вся спина горела нестерпимым золотом. Скальпель продолжала петь, Фран брела медленно.       Хезуту наблюдал, как она замедляется. Как золотое сияние образовывало нечто вроде крыльев.       «Перестарались», — подумал крыс. — «Как обычно».       В этот момент аристократка швырнула банку на землю. Банка разбилась. Освобожденные светлячки, зачарованные золотым светом королевы, начали кружить. Королева шла на рвиидов.       Звон стекла не слышен, когда его заглушает свобода; рой завился вокруг. Королева была им чужая, но собственной у них не было, и они признали её песни. Рой отзывался желтым на её желтый и соглашался принять то, чем когда-то был её белый. Королева пела себя и уходила всё глубже; она пела свою старую смерть — черный и жгуче-мерцающий тогда залили золотом, похоронив её в памяти; она пела свою старую жизнь — их род знал себя как зеленый — она пела пурпур старой скорби, которая неизменно настигает ту, кто становится…       — Мы рой, — вернув себе песни, она снова знала белое тело, и знала его язык. Фран обернулась, дико взглянув на незнакомое существо, прошептала ещё раз, будто для верности: «Мы рой», потом замолкла, возвращаясь мыслями к песне, шатнулась навстерчу миру и тем двоим, что, кажется, ждали её…       Скальпель перебирала струны иной реальности. Фран чувствовала их как свои. Королева обратилась к ним, и что они могли, кроме как признать её, и что она могла, кроме как принять их? У неё снова был рой; старая память оживала и перерождалась. Муравьиный мир перевоплощался, привычка к поиску замещалась готовностью убивать. Она успела даже принять это золото, забыв, что когда-то её им убили — золото сливается с белым и желтым слишком легко, и Скальпель словно бы вросла ей в руку…       Вероятно, в самый ясный день на Болотах не бывает столько света, сколько было в эту ночь. Прищурившись, Хезуту следил, как окруженная роем плотоядных светлячков девушка подходит к жукам, останавливается, вновь расправляя крылья. А затем она вдруг повернулась лицом к крысе. И от её взгляда Хезуту стало по-настоящему страшно. Будто он вновь оказался перед пантерой из прошлого. Глаза Фран казались абсолютно черными, как нефтяные скважины. Скальпель продолжала петь.       Обернувшись, королева увидела…       Он молчал, лишённый песен, не способный расцвечивать мир так, как может королева, но она видела его в цвете угрозы. Цвет чуждости совпадал с цветом костра, за которым крыс пытался скрыться, искрил голубым, синими отсветами отзывался на топкой сырости болота, вызывал в ней неконтролируемую ярость.       Королева хотела увидеть его мертвым. Рой не возражал.       «Ну что, доигрался», — пронеслось в голове Хезуту. Насмешливый тон Скальпель угадывался даже за бесформенной структурой мысленного голоса.       Теперь Фран наступала. Рвииды, приняв новое подданство, преданно трусили за аристократкой. Хезуту был целью, угрозой для нового роя. Крыс медленно пятился к фургону. Убегать бесполезно.       «Сделай что-нибудь», — обратился он к Скальпель. — «Умру я, умрешь и ты».       «Мы этого не знаем», — прозвучало в голове. — «Ты убил меня много лет назад, а за это время я собрала столько духовного материала, что без твоей душонки как-нибудь обойдусь».       Крыс продолжал отступать. Хезуту часто терял контроль над ситуацией. Но эта переделка выходила за любые рамки прежнего опыта.       «Верно, мы этого не знаем», — ответил он. «Может, обойдешься, а может, и нет. Лугодэн и его крыса неразрывно связаны».       «Знаешь, Хезуту, за эти годы я очень устала, ты почти не даешь мне голоса, режешь, как мясник, одних подонков. Если я умру, то пусть так, во время песни. Как ценитель красоты ты уж меня должен понять».       «Бесполезно», — понял Хезуту. Уболтать не получится. Ощутив спиной тепло костра, Хезуту обогнул его по дуге, споткнулся о какой-то предмет, чуть не упал.       Предметом оказался арбалет, заботливо оставленный аристократкой до лучших времен. Хезуту рассудил по направленному на него хтоническому взгляду королевы роя, что лучшие времена уже настали, и арбалет не пригодился. Ловко перехватив оружие, врач продолжил пятиться. Взведенная тетива оказалась готова к немедленному исполнению своего предназначения. Хезуту прицелился. Всего один выстрел… С большой вероятностью после устранения Фран светлячки набросятся на рвиидов. В Ночном Лесу они стремились именно к огромным существам с похожей энергией. Сейчас он нажмет на курок, свистящий болт прошьёт Фран, и все закончится…       Однако крыс медлил. Вихрь огоньков подданных королевы походил на танец галактик вокруг черной дыры, слишком красивое зрелище. Смертельное и прекрасное. Много лет назад оказавшись перед пантерой, крыс скорее предпочёл бы умереть, чем ранить это существо. Пойти против хаоса означает пойти против своего истинного я. Стрела, ранившая зверя, вдребезги разнесет ощущение подлинности своего существования. Нет, Хезуту никогда бы не стал стрелять в красоту. Однако его спина уже коснулась поверхности фургона. Королева миновала костер, следом ковыляли рвииды.       Выругавшись, крыс сиганул наверх, на стенку фургона, чудом не провалившись к остаткам вампира. Глядя сверху вниз на приближающуюся смерть, он поморщился. А затем вдруг размахнулся и зашвырнул арбалетом прямо в сияющую аристократку.       — Приди уже в себя, дура! — крикнул он вслед летящему оружию.       Арбалет летел медленно, будто во сне. Маленький крыс не обладал навыком метания предметов, помогла гравитация и удача. Стрелковое оружие совершило кульбит в воздухе и, ударив Фран по рукам, упало в траву. Этого оказалось достаточно. Скальпель выпала из ладони, разъединяясь с голосовой слезинкой. Песня смолкла. Фран, окруженная тающим ореолом остаточного свечения, покачнулась и, рефлекторно ухватившись за ближайшее дерево, ошеломленно осела на сырую болотную землю. Мгновение тишины… И все окончательно вышло из-под контроля.       Как и предполагал Хезуту, после ослабления направляющей воли огоньки устремились к рвиидам.       Крепкая хитиновая броня не могла не иметь небольшие изъяны между пластинами. Жучиные глаза бросили последний взгляд на сверкающий мир, несущий боль и темноту. В набитых огоньками глазницах захрустели. Рвииды понеслись в разные стороны. Один из жуков ворвался в костер, подминая его брюхом. Светлячки нестерпимо жалили, вгрызаясь в душу и плоть. Болото мерцало.       Хезуту спрыгнул с фургона к осевшей наземь Фран. Подобрал Скальпель, слезинку и арбалет.       Первый рвииды, добравшись до трясины с грохотом провалился. Сложно было поверить, что еще мгновение назад жук с такой легкостью держался на поверхности. Вероятно, силы оставили его — или болото просто не терпело слабости…       Второй рвиид упал прямо на дороге. Его массивная туша продолжала мерцать, будто наполненный свечами исполинский фонарь причудливый формы.       «Я жало королевы… А ты просто грызун. Испортил мое вознесение. Не прощу», — прозвучало в голове у врача.       «Да сколько угодно», — ответил он Скальпель.       — Фран, ты как? — Хезуту наклонился к аристократке. — Вот, возьми, это твой арбалет. Вспоминаешь?       «Она наконец нашла свое предназначение, как и я. Ты должен был покориться красоте, в которую веришь. Ты должен был умереть». Аристократка покорно приняла арбалет, но ее взгляд оставался далеким и отрешенным.       «Слушай, крыса», — обратился Хезуту к костяной спутнице. — «Ты все ноешь и ноешь. А представь на секунду, что я был бы обычным лугодэном, а ты — обычной крысой. Мы бы жили в общине, совершали подлости. Вся эта родовая мерзость, традиции и беспросветная серость. Было бы лучше?».       «Убеждаешь мертвую крысу в правильности своих решений. Как же ты жалок. Тебе ли не знать, что мысли о том, что «было бы» — пустая уловка. Важно лишь то, что есть. Ее кровь в сочетании с духом насекомого — лучшее наше творение. Мы должны были в нем раствориться».       «Не тебе это решать», — возразил Хезуту. — «За одно мгновение восторга платить нашими жизнями. Сколько бы ты ни пела, Фран бы просто ослабла и все… Если, как ты говоришь, это наше лучшее творение, то давай сделаем его более жизнеспособным». Скальпель промолчала. Но Хезуту хорошо знал, что слов вроде «ты прав» просто не существует в ее лексиконе. Да и правота казалась весьма условной.       «Что ты предлагаешь?», — спросила Скальпель.       «Душа Фран претерпела изменение. Нужно реструктурировать ее прежнюю личность и сделать главной. Чтобы дух насекомого проявлялся постепенно, дополняя ее. Чтобы девушка смогла это контролировать. Ты знаешь ее кровь. Так что спой ее. Спой Фран».       «Ну что ж, это я могу», — ответила Скальпель.       Белоснежная ладонь приняла костяную рукоять. Пальцы крепко сжались. Жало вернулось к королеве. Скальпель запела. Хезуту устроился рядом. В небе мерцал Шестиглавый волк.

11

      Королеве за все жизни не бывало больнее. Ее будто расплавили в тройственности несовместимых временных линий. Два прошлых и одно настоящее уравнивались через боль.       Чудовищный резонанс оборванной песни и её слуха, не успевшего вспомнить своё несовершенство; ей хотелось затрещать в агонии, но ни одного знакомого звука не могло вырваться из этого тела. Её песни расцвечивали мир, меняли воздух, делая её способной дышать им в унисон с роем, сливали воедино несколько реальностей — ту, где она должна была смириться со слабостью этого облика, и ту, где она была собой и лилась чистым золотом, разгоняя чужих духом. Такие песни меняют жизнь — а когда песня меняет жизнь, её ни в коем случае нельзя прерывать.       Ещё королева успела заметить, как рвется по швам её новый рой. Она поняла, что произойдет, быстрее, чем они успели броситься друг на друга. Она испуганно закрывала глаза. Кто она, если не может это остановить? Что они сделают с ней, поняв, что ей не под силу удержать свои песни и свою власть?       Королева осела на землю и панически вжалась в колючие заросли.       А потом пришла тишина.       Набирающий силу белый свет оглушил королеву.       Фран снова и снова пыталась вспомнить, что произошло несколько секунд назад. Она помнила, что была песня, но, как ни старалась, не могла мысленно воспроизвести её. Как звучал этот мир, когда она потеряла контроль над…? Кем она стала? Муравьем? Светляком? Чем-то между?       Вечный страх перестать быть собой снова захватил всё её существо. Такое уже было раньше — много что пыталось изменить её за прошедшие годы, но лишь немногие события вызывали в ней это чувство расхождения с собственной душой. Что ж, если теперь на ней был надрез — она четко вспоминает Хезуту, говорящего о кусочках души и, кажется, единственном шансе, но почему-то, вспоминая его, не может перестать видеть вместо крысиных усов жвалы и на хребте — ряд хитиновых пластин — если на ней и правда теперь был разрез то, если верить её чувствам, он даже не думал зарастать… и, кажется, гноился. От чистой раны не может быть такой лихорадки — её тело было неподвижно, но её саму где-то внутри трясло в бреду.       Звуки доходили как из-за захлопнутых дверей. Фран усиленно жалась к щели под дверью, сквозь которую просачивался по капле реальный мир, но всё равно не могла разобрать, что происходит там.       Со зрением было то же самое.       Фран не видела ничего, кроме золота.       Королева насторожилась, поняв, что не одна в белизне. Вычленив из ненавистного цвета ещё один образ, ещё одну личность, ещё одну пойманную в свой разум, бьющуюся в боли и страхе, одинокую в пустоте, белую королеву (она чувствовала в ней равную, но не верила, что та достойна своего звания) — королева яростно бросилась в случайном направлении, надеясь убить.       Что бы ни связывало их, королева этого не хотела. Её убили много лет назад, и, впервые вспомнив себя, очнувшись от вечного сна, обретя заново силу, она потеряла всё в этом белом. Её потери всегда были алыми — цвет, обратный её зеленой жизни — но теперь ей кажется, что утраты навсегда останутся белоснежными. Королева ненавидела источник этой чужой песни каждой частичкой тела и каждой струной души.       Фран вскрикнула, когда её мир залило красным, и крик эхом отдался в пустоте.       — За что? — тихо, не ожидая ответа, взвыла она, и не услышала своего голоса.       В этом мире не получалось закрыться руками от нападения; её терзали снаружи и изнутри, выворачивая наизнанку каждую эмоцию, вскрывая её кожу, органы, даже кости, и очаг этой боли находился на спине, чуть ниже шеи.       Боль не слушала её вопросов, когда она пыталась спросить: «Кто ты?», и Фран обезумленно бросалась из стороны в сторону, надеясь избавиться от неподъемной тяжести чужой злости. Фран была расчетливей её, кем бы она не была, и уже знала, что они в одном теле и одной пустоте. Неужели проклятая муравьиха не видит?       Чего она хочет?       »…заберет твою племенную душу, твою память, твоё сердце, способное любить»… — пробился сквозь мрак её терзаемой памяти знакомый неровный голос. Она всегда говорила, как будто шептала, как будто на любом слове мог иссякнуть её запас воздуха в лёгких, с осторожностью и тревогой, хаотически меняющей интонации.       — Я не верю, — отрицала Фран. — Зачем тебе моя память?       «ВЕРНО. НЕЗАЧЕМ».       Голос королевы звучал тысячей голосов её роя. Не рвиидов — старого. Тех, кем она стала когда-то давно. Тех, кого та крыса со своим золотым лезвием лишила единственного истинного голоса. Да, и то верно, у неё было предостаточно собственных воспоминаний.       Королева не хотела чужой души, но хотела живое тело. Хотела, чтобы можно было дышать и чувствовать вкус; хотела найти рой. В этой пустоте она не могла такого себе позволить.       «НЕ НУЖНА ПЛЕМЕННАЯ», — она не осознавала, что успела узнать ненавистный язык и заговорить на нём с той, кого можно только убить и сожрать. Нехорошее ощущение возможности разрешить конфликт иначе мешало ей концентрироваться. — «ХОЧУ ТЕЛЕСНУЮ».       »…твоя телесная душа», — снова голос белого воспоминания. Королева щелкнула мандибуламии, отгоняя проявляющийся образ. — «Не как у других. К ней приобщена, как гриб приобщается к стволу, твоя блуждающая душа. Ты не можешь обращаться к другому миру сама, но существуешь одновременно в обоих».       Королева хотела чужую телесную душу, и она вырвет её из соперницы, даже если придется продраться через каждое слово, которое ей сказано, каждое лицо, которое она знает, каждую мысль — и через её духа, который, как паразит, будет защищать своего хозяина. Что ж. У неё полная пустота времени.       Она уничтожит белую и останется одна — плоть подчинится.       Не может быть двух королев.       — И что тебе это даст? — хрипло спросила Фран, хватаясь пальцами за лицо, стараясь не пускать королеву глубже. — Я не умею петь, не умею рыть туннели, не умею быть как ты… — вскрикнула от вспышки боли. В спине… В спине ли? Она чувствует себя внутри себя, и ей кажется, что эта боль ощущается в одной из стен, окружающих её пустоту. — Ты убьёшь меня, но не захватишь — а лугодэн не доверит безумной муравьихе Скальпель, ты не сможешь петь, ты не сможешь жить и умрешь…       «НАМ ВСЁ РАВНО».       Множественность голоса безапелляционно прорвала ткани её сознания. Фран в отчаянии потянулась рукой к своей спине и засунула пальцы в пульсирующий разрез, пытаясь выловить королеву. Королеве не понравилось её прикосновение — Фран заметила, как встревожилась она, когда пальцы нащупали комок ало-зеленой ярости, и с уверенностью сжала сильнее.       — Может, лучше мне убить тебя?       Пальцы покрывались… не кровью, а гемолимфой. Напряжение воли, чтобы не отдернуть руку в ужасе неузнавания. Фран не прошла проверку и снова сжалась в ожидании новой атаки королевы.       Королева медлила.       «ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ?», — голос звучал неуверенно. Белая подобралась ближе, чем она надеялась, и страх тонкими лазоревым туманом застилал её неистовство.       — Ты этого не знаешь.       Фран снова вонзила в себя пальцы — на этот раз не выгибаясь, напрямую через грудину.       Королева поняла, что слабеет.       И если ни одна не отступит, то они останутся в пустоте навсегда.

12

      Метка горела на плече, указывая, что нужно изменить направление движения. Йин нарочито медлила, с каждым шагом немного замедляя ход. Она снова и снова жмурилась, чтобы, открыв глаза, успеть заметить в гранях своего зрения золотые отблески. Потом она считала сокращения своего сердца — и каждый раз отрезок времени, которое она могла наблюдать, прежде чем искры произошедшей метаморфозы сливались в резонансе с колебаниями болотной жизни, занимал одну систолу.       «Фран зовёт тебя?», — шептались голоса. — «Или Королева зовёт?».       Йин понимала их вопросы и не знала на них ответов. Она долго боялась, что, отыскав Фран, не увидит ничего, кроме застывшего образа, изношенной иллюзии. Можно ли остаться собой, впустив внутрь кого-то другого? Йин помнила, как скребла ногтями кожу, изучая реакции тела, которые казались ей чужими после тонких колебаний иных слоёв. И Йин чувствовала, как им с Элиж приходилось отчаянно сопротивляться болоту, смыкавшегося вокруг них с хищной нежностью.       Растягивая время, она рассказывала девочке о своих видениях. Но в какой-то момент у неё иссякли слова, и им пришлось идти. Йин надеялась, что найти Фран будет проще, и теперь она искусно скрывала от себя собственное отчаяние.       Шаманка присела на корточки и вздохнула. Голоса повторяли какие-то неясные слова, не желая оставлять их наедине с ночной тишиной болот. Воздух казался вязким.       Она давно привыкла, что голосам можно верить намного раньше, чем собственным чувствам — так случилось и здесь. Только теперь Йин ощутила, что уже не может называть караван своим. Прикосновение чуждого искажает места и вещи, делая непостижимым то, что раньше было вшито в твою жизнь. Она отсюда чувствовала, как воздух вокруг руин некто расцвечивает своими голосами, своими мыслями, своими прикосновениями. В этот момент руины перестали принадлежать ей или Элиж. Они стали частью иного мира. Болото говорило с ними на ином языке. Если они пойдут к фургону, то Йин наверняка услышит отголоски этой маленькой смерти, всегда нависавшей над шаманкой и уже несколько лет не сомкавшей свою истощённою пасть на тролльей памяти.       О большой смерти знают все, а маленькую могут представить только те, кто сам такое видел. Или чувствовал. Поэтому в племени говорили о Медведе-смерти, поглощавшем души охотников, но никогда не сравнивали этот момент утраты части своей души ни с одном животным. Она много раз задумывалась — кто бы это мог быть? — и ни разу ей не удавалось придумать.       Да, она ощутит кожей холодок дыхания маленькой смерти, сулящей беспамятство и одиночество. А потом она закроет глаза, снова откроет, посмотрит на караван, и потеряет то, за что могла бы держаться, если бы захотела. И кто из духов захочет остаться с ней?       — У меня это было трижды, — сказала Йингати, чтобы удивиться тому, как спокойно мог звучать её голос теперь. — Но первый не считается. Тогда мне не пришлось выстраивать связи заново.       «Тебе пришлось изобретать новые», — отозвался голос, всегда говоривший только на родном языке. — «Это тоже тяжело».       — Тяжело, но не так.       Каждый раз, когда Йин переживала маленькую смерть, она в конце концов теряла прежнюю себя. Менялся мир, который она видела, менялись голоса, сопровождающие её… Если она теперь позволит себе умереть в четвёртый раз, чей голос она услышит? Голос болотного ветра?       Йингати обернулась и взглянула на Элиж.       — Что будешь делать? — спросила та. Шаманка вдруг подметила её ссутуленную осанку и впавшие от усталости глаза. С этой ночью, полной ледяной воды и скитаний по болоту, стоило заканчивать. Когда Йин была в топях последний раз, она провела там три дня и две ночи. Ей тогда казалось, что это почти убило её. А ведь она уже тогда была шаманкой. Да, нужно было уходить. Йин чувствовала, как болото сопротивляется её воле к побегу. Духи болота всё настойчивей звали их обеих остаться. Духи плясали в мерцающей ночи. Просто дожить до рассвета будет недостаточно. И даже сохранить племенные души прежними будет недостаточно… Им нужно догнать время, ускользавшее, оплетающее их узлами, стремящееся оставить их в пределах Древнего Мира, предоставить ему вдохнуть их.       — Сыграю на варгане, — ответила Йингати. — Это похоже на транс, так что я вряд ли услышу, если ты позовёшь меня… Поэтому постарайся не отставать. Я выведу нас.       Она хотела ещё что-то сказать себе, Элиж и болоту, но оборвалась, когда её взгляд, скользнув по уходящим во мрак силуэтам, зацепился за крупную жабу, выжидающе следящую за ней с кочки возле тропы. Йин уставилась на жабу в ответ. Жаба осуждающе прищурилась.       С момента, когда прежняя жизнь шаманки ушла на дно болота, прошла вечность, и всю эту вечность она не осмеливалась поднять глаз с сырой травы, думая, что на этот раз изменился мир. На этот раз умерла маленькой смертью вся вселенная — чтобы отдышаться, подняться и снова запустить время. Жизнь распустила сплетенные нити и теперь связывала их заново, но в новом рисунке уже не было место чему-то важному. Например, ей самой. Например, Фран. Например, их связи. Время заигрывало с ней, качая хвостом, свисающим со звёзд, поменявших свои места, пока Йин не могла набраться храбрости посмотреть наверх.       Шаманка сунула руку в нагрудный карман рубашки. Пуговица на кармане оторвалась, но варган не выпал.       Жаба издала вопросительный первобытный звук. Йин кивнула ей. Она знала, что пойдёт. Поднявшись и выпрямившись, она приладила инструмент к губам и сделала первый шаг.       Песня Йин не была похожа на то безумное золото, что залило болото чуть раньше, окатив с головой её, Фран, тех, кого она не знала, но кто должен был направить мелодию превращений. Она не умела расцвечивать воздух. Но она умела чувствовать ритм. И резонировать. Дрожь костяной пластинки в своём остром звучании растекалась и заставляла легко дрожать окружающий мир. Шаманы, слушавшие землю, говорили, что каждый день происходят тысячи мельчайших землетрясений — слишком слабых, чтобы их почувствовали живые, но достаточно сильные, чтобы их заметил мир. Йин слышала землю хуже, чем воду, кровь или пламя, и никогда на улавливала этих подземных толчков, но верила тем шаманам, когда они говорили, что необъяснимое движение мертвых предметов и смещение расчерченных на земле границ происходят именно из-за таких землетрясений. В конце концов, она делала то же самое — завесы между мирами под звуками её варгана чуть дрожала, грозя в некоторых местах опасть или, напротив, приподняться, впуская её в мир духов. Песня шаманки прошлась по свернувшемуся узлом времени, заставив его шкуру, если та у времени была, встать дыбом от своего прикосновения. Жаба квакнула. Йин на варгане квакнула ей в ответ.       Голоса всегда пели ей, вплетая искренний восторг в ее музыку; Йин шла по болоту, не глядя перед собой, меняя маршрут, когда духи подсказывали направления. Она редко играла, потому что не хотела сдвигать миры понапрасну. Но если она брала в руки варган, значит, обратной дороги более существовало.       Болото сомкнулось за ней, огни не решались влечь шаманку за собой, потому что свет, что её звал, был ярче их всех.       Королева в её видении превратила мир в улей. Йин, косясь на небо, и теперь замечала мерцающий узор из сот. Жаба шлепала чуть впереди, гордо, но немного обиженно. Йин начинала играть для неё, но заканчивала для кого-то другого.       Кого-то с тонким трепетанием золотистых крыльев. Кого-то, в чьем взгляде её расколет на сотню фасеточных образов лишь затем, чтобы она среди всех могла найти себя и вернуться обратно. Кого-то, чьё золотое касание, казалось Йин, отчаянно кровоточило — чем громче шаманка играла, тем больнее метка резонировала под кожей.       Кого-то, кто коснулся бы её, как всегда, своей белизной, чтобы Йин снова знала, в каком мире находится в каждую секунду своего существования. Магия крови сложная и глубоко личная, но связь, которую Йин чувствовала с Фран, была даже не в крови. В костях. Королева может, и влилась в её кровь. Но сможет ли она исказить ту правду, что всегда оставалась в костях?       Йингати неожиданно — и очень-очень яростно — ощутила, что, если понадобится, она вырежет кости из тела Фран, чтобы унести с собой эту правду и эти чувства. И будет долго слушать песню, к которой не притронется никто.       Звук варгана отдавался во всей её телесной душе, превращая каждое движение в особую форму дрожи, каждую клетку тела — в напряжённую струну. Йин забыла, где она — казалось, проходить сквозь время так же легко, как сквозь пространство. За жабой она следить перестала, надеясь, что та не будет очень сильно возражать. Перестала чувствоваться сырость одежды, тяжесть уставшего тела и страх истощенного мозга; ощущалась только предельная наполненность звуком и полное понимание мира — потому что только при предельной наполненности тело становится способно влиять на мир; давление, оказываемое изнутри, становится равносильно давлению внешнего мира; для растения потеря тургоресцентности означает прекращение роста; для души шамана её обретение — шанс вырваться из своего мира на Ту Сторону, прорвав завесу — и этот шанс каждый раз будет казаться первым и последним, потому что ничьему разуму не под силу запомнить такое напряжение и ничей разум не понадеется его повторить.       Йин выбросило на поляну также неожиданно, как забрало с той тропы. Она оторвала варган от рта и устало оперлась о ближайшее дерево, тяжело дыша и застыв в пределах захватившей её вибрации. Голоса молчали, но она знала, что они рядом. Она не останется одна больше.       Напротив неё поляна была залита золотом. Она делала вид, что не замечает, желая дождаться — узнает ли её кто-нибудь? Хотелось жмуриться и ждать, что Фран коснётся, подхватит её в её желании осесть на землю, и скажет что-нибудь, похожее на то, что она могла бы сказать до… того, что произошло. Прилив безумных и экстатических сил сменился неожиданной слабостью. Йин сглотнула и покосилась на Белую. Нет. Ничего не будет, как прежде. Она видела, как тень девушки перебирает членистыми конечностями, щелкает жвалами, огибает тело в поисках новых путей; слышала отдалённые напевы пурпура и зелени, заглушенные бело-золотой Песней, но всё ещё живые. Что-то изменилось. И Йин будет достаточно узнавания.       И Фран узнает.

13

      «Внутри костей — свет, вокруг костей — страх». Хезуту вспоминает слова. Вспоминает себя. Вспоминает имена созвездий, движение ветра в траве. Каждая вещь во вселенной взбунтовалась в желании остаться неузнанной. Укрыться, мимикрировать под продолжение взгляда смотрящего. Ты думаешь, что видишь лес, но лес давно ушел, оставив прощальную открытку на сетчатке глаза. Все пребывает в незримом движении прочь. Вселенная расширяется — блуждающим пламенем, путая остывающий след.       Острые вещи с годами тупятся. Ножи, мысли, чувства. Ножу легче вернуть остроту. В потоке хаоса ум находит временные закономерности остывающей вселенной. Веря в их постоянство и в постоянство других умов, он становится пленником своих же открытий. Огромный ящер давно ушел, забрав с собой деревья. Всю свою жизнь ты изучал отпечаток когтей в центре мертвой пустыни. И, чтобы отправиться по давно остывшему следу, нужно очиститься безумием.       Хезуту проваливался в безумие. Терялся во мраке, забывал свои решения. Кровью выбеливая фрагменты памяти для новых воспоминаний. Так художник стирает краску с холста, чтобы вновь взяться за кисть.       «Внутри костей — свет, вокруг костей — страх».       Чувства теряют остроту под напором разочарований, вторичности открытий. Боль порождает недоверие. Недоверие губит интерес. Дух живет любопытством. Негативный опыт, страх разочарования — калечат его. Всегда должна быть возможность возникновения чего-то нового, и плевать, чем оно было секунду назад.       Красиво ночью на болотах. Это важно. Важно, что небо усыпано звездами, важно, что платье восхитительно.       Фран дергается и хрипит от боли. Хезуту сидит, рядом сжимая лапками руку с поющей Скальпель. Нельзя, чтобы песня прерывалась. Нельзя, чтобы ладонь разжалась. Метаморфоза должна получать свой ветер.       В борьбе со смертью обретается уверенность. Но мир давно ушел. Некоторые вещи живут танцуя. У них нет имен. Они не издают звуков. Они танцуют на лицах и руках. На листьях, прыгая с кончика сосновой иголки в омут восторженного взгляда. У всех на виду, никем не замеченные…       Выжившая после эпидемии девушка смотрит в окно, но ее лицо больше не танцует. Руки музыканта утратили танец, после неосторожно брошенного слова. Неправда, что за все нужно платить. «Внутри костей — свет, вокруг костей — страх».       Смерть — это остановка дыхания? Однажды Хезуту лечил старика с живой танцующий улыбкой. Когда дыхание остановилось — улыбка перепрыгнула на растущий за окном каштан. Дерево продолжало улыбаться вслед уходящему врачу. Так что же такое смерть?       Песня крепчала, высоко поднимаясь над болотом. За все годы странствий Скальпель никогда не пела так сверкающе. Слова мешались с иными звуками — электрические разряды, песни цикад. Покинутый дом, страх зимы. И восторг от зимы как от вновь обретенного дома. Белый цвет вспыхивает искрами, танцует на мхах. Вплетая в песню вибрации созвездий. За пределами ощущений. Внезапно гармония вздрогнула, будто встретив преграду, и ясное июльское небо взорвалось снегом.       Песня оборвалась.       — Упустила.       Хезуту молчал.       — Хезуту, я упустила песню!       Крыс поднял взгляд навстречу снегопаду. Мир давно ушел. «Внутри костей — свет, вокруг костей — страх».       — Прислушайся, — прошептал врач. — Внимательно прислушайся.       В недрах снегопада изо рта хрипящей девушки паром уходила жизнь. Снег скрыл перевернутый фургон, мерцающий труп насекомого, хилые деревца — оседал на шерсть Хезуту, на его лапку с костяным ножом, на смертельно бледное лицо аристократки. А еще Болото пело. Пело начатую Скальпель песню. Пело тихо и чисто.       — Это же моя песня, — воскликнула Скальпель, — Песня Фран, но почему я не чувствую никакой магии…       — Потому что это не магия. Продолжай петь в такт с Болотом.       Скальпель вновь подняла голос, и налетавший ветер снежными вихрями закружил обрывки оживающих образов.       Хезуту зажмурился, получив снежную оплеуху. В попытке возмутиться хорошенечко вкусил июльского снега. Метель яростно заревела.       И внезапно перед внутренним взором уставшего крыса возникла картина. Будто в черной пустоте по тускнеющим огонькам бегут прочь сверкающие звери. Множество голов, лап, крыльев. Переливчатые бесформенные химеры с бесконечным содержанием. Вот одна из Химер остановилась, зажгла солнце, пролилась дождем и выдохнула инеем. А затем она взглянула в Хезуту. Так смотрятся в зеркало, обрекая отражение на ответный взгляд. Высшая форма мимикрии, хамелеон, заставляющий дерево казаться собой. И не просто казаться — быть. Все подобное служило лишь ширмой для подлинности… Последнее, что помнил Хезуту перед тем, как слова потускнели и стерлись, это свой ликующий внутренний крик. «Вот она, изначальная магия, я наконец-то ее увидел!».       Когда Хезуту открыл глаза, метель прекратилась. Фран дышала ровно. Песня стихла. Странники сидели в потоке лунного света под журчанье талой воды — летний снег стремился завершить метаморфозу.       — Проснулся наконец, — миролюбиво заметила Скальпель. — Вечно ты уходишь на самом интересном месте.       — Я не спал, — пробормотал Хезуту. — Просто слова стёрлись, и еще мысли, и чувство времени…       — Понимаю, можешь не оправдываться. Я бы, наверно, тоже устала… Если бы могла уставать.       — Что случилось? — спросил крыс…       — Ну много чего. Но главное — у нас получилось.       Мысли медленно возвращались. Болото, девушка, чью руку он все еще сжимал, черная жаба, рвииды, перевернутый фургон…       — Так, слушай. Я что-то не очень хорошо соображаю, как после ритуала у красного камня. Когда дух принял меня за торопливый гранит и начал успокаивать.       — Даже так, — в голосе ножа появилась насмешливая нота. — Всего-то снегу наглотался. Ну хорошо, слушай. Мы в очередной раз чуть не погибли. Но, к твоему счастью, выжили. Меня, как ты знаешь, устроил бы и второй вариант. Но что главное. Мое творение живо и сохранило свои качества, а возможно, даже приобрело новые.       — Ты это о девушке, ее, кажется, Фран зовут?       — Все верно, ее зовут Фран. И я, как ты помнишь, провела операцию, заменив фрагмент волокна ее души на фрагмент души насекомого. Вообще она довольно редкий экземпляр, ее, как она сама выразилась, блуждающая душа вросла в телесную. Мы с тобой такого никогда не встречали. И даже сам термин «блуждающая душа» очень интересен. Я вот, к примеру, магов всегда чувствовала, как нечто раздельное. Будто, пока сам маг, скажем, сидит на стуле, его магия кружится вокруг или вообще прячется на любимой книжной полке.       — Хорошо, а моя магия где?       — А у тебя вообще нет никакой магии — одна дурость!       — Понятно, — задумчиво пробормотал крыс.       — Вот и хорошо, что понятно. Короче, вот эта самая летучая штука вросла в ее тело и не могла летать. Стала, так сказать, невольным паразитом, очень выросла… Влияла на кровь, возможно, еще на что-то… Не знаю. А потом случились мы… И заменили тот самый фрагмент, где души срослись. И летучая магическая штука стала проходить в ее тело сквозь духовную субстанцию насекомого. Из светлячка получился отличный проводник, вот только у него было свое собственное содержание. Спетая мной песня послужила катализатором, энергия летучки, проходя сквозь светлячка, окрасилась в желтый. В общем, мы хорошенько добавили золота в ее кровь. И тем самым, как мне показалось, мы починили от рождения сломанный механизм.       — Человек — очень плохой проводник для магии. Вероятно, поэтому все маги живут со своим даром раздельно. Возможно, дело в ограниченности человеческого разума. Или в чем-то еще. Магия, вросшая в человека, не может раскрыться…       — Именно, но вот после замены того самого фрагмента Фран перестала быть человеком. Она и ее летучка стали едины. Королева уравняла их. Энергия в ней теперь циркулирует как в едином существе. Вот только вначале, когда мы только завершили операцию, золото заполнило ее тело, а белый вспыхивал в нем редкими огоньками. А сейчас в ее теле циркулирует белая энергия и золотой вспыхивает в ней редкими звездами. А это значит, что у нас получилось. Личность Фран теперь главная. И теперь у меня встречный вопрос. Хезуту, когда моя песня прервалась и началась метель, ты сказал это не магия — что имел ввиду?       После этих слов повисла пауза. А затем Хезуту вспомнил.       — Скажи, а ты можешь извлечь ответ из моей головы? — спросил он.       — Насколько я знаю, его там нет, — отозвалась Скальпель. — И это немного странно. Я бы подумала, что это жалкая попытка остаться хозяином положения. Выкрикнуть что-то умное, будто ты понимаешь, что происходит. Вот только этого мотива у тебя в голове тоже нет. Объяснишься?       — Перед тем, как болото запело, я почувствовал себя одержимым, — начал Хезуту. — Подобное я чувствовал и раньше. Я же очень многое забыл, оставляя лишь концентрат из опыта. Потому не могу точно сказать, где и когда… Будто мир давно ушел и оставил вместо себя иллюзию. И на пике мгновения у меня словно получается взглянуть сквозь эту иллюзию. Мертвая пустыня, и отпечатки следов того, что было здесь прежде. И еще танцующие существа, не знаю, как еще их описать… Но самое главное, я наконец нашел подтверждение того, что искал все эти годы. Я увидел Магию. В моем видении она была как Химера, не имеющая окончательной формы, она заставила весь мир казаться собой или даже быть собой. Как маскировка наоборот. Ты не чувствуешь магию, потому что вся магия это лишь ее отражение. Маскировка, за который она скрывает свое существование. Но, что важнее, мы заинтересовали ее. И она вмешалась. Интересно, что бы сказали университетские маги-теоретики, ищущие единую теорию магии?       — Ну и долго ты молчать будешь, или ты жуешь там? — вежливо поинтересовалась Скальпель.       — В смысле?! — воскликнул Хезуту. — Я же… Ты что, ничего не слышишь?       — Я слышу звук, будто ты вкушаешь нечто особенно вкусное.       Хезуту вздохнул. «Значит, это знание только для меня».       — Извини, тут в кармане платья цветущий сухарик нашелся, не смог удержаться.       Хезуту поднялся с земли, голова немного кружилась. В состоянии одержимости все привычное вызывает отторжение, опасное становиться привлекательным, а смерть может оказаться естественным продолжением момента. Потому что в состоянии одержимости «ты» перестаешь быть наблюдателем, и воспринимаешь себя лишь как еще одно безучастное проявление внешнего мира. Хезуту вздохнул морозный воздух, обнаружил прямо над собой созвездие Гномьей Беспомощности, которому в июле полагалось находиться далеко на юге, и заключил, что снег был вовсе не летний, а самый настоящий зимний. «Слишком много событий для одного места».       — Ну что опять случилось, сухарик недостаточно выдержан для твоего гурманского идеала? — съехидничала Скальпель.       — Ну ты же знаешь, — рассеянно ответил Хезуту. — Хорошая плесень — она как вино… Но дело не в этом, кое-что и правда случилось… Похоже, мы обрушили время…       В наступившей тишине отчетливо слышалось дыхание Фран. Аристократка вот-вот должна была пробудиться.       — Что-то для одного вечера это перебор, — заметила Скальпель.       — Именно. Слишком много аномальных событий, участниками которых мы стали. Своим весом они продавили время. Теперь вокруг нас зима, и я боюсь, что снег — это не самое страшное, что нас ждет…       — Это какое же событие столько весит?       «Встреча с магией», — подумал крыс.       Временных коллапсов боятся даже боги, во всяком случае, должны бояться. Ведь понятие бессмертья неотрывно связано с течением времени. Если в каком-то уголке вселенной время сломается, бытие и небытие могут поменяться местами… Чудовищная мясорубка ткани бытия…       — Я думаю, все события, начиная с встречи… В определенной степени, — произнес крыс.       Когда события обрушивают свою тяжесть на временное полотно и ход вещей принимает новую видимость, участники временных переменных не способны что-либо изменить. Хезуту знал это. Он понимал, что все действия, совершенные им и Фран, уже случились, и именно в них заключалась та роковая тяжесть… Сейчас в метафорическом плане они сидели в центре огромного зимнего кратера, а привычная летняя реальность обтекала кратер со всех сторон. В ней они навсегда застыли на самом краю, как фантомы… Теоретически, если кратер заполнить временным концентратом, эти фантомы оживут и перестанут быть фантомами… Время разгладится, и вновь наступит лето… Все что нужно — это надуть собой небольшой фрагмент чистого времени, точно воздушный шар. По воле судьбы или вследствие закономерности хаоса у Хезуту был такой фрагмент.       В незапамятные времена у самой границы зари жило одно непримиримое племя. И не было им равных в бою. Втридцатером они выходили против многотысячного войска и сокрушали врагов без единой царапины. Однажды сам бог войны бросил им вызов, но даже у него не вышло одолеть этих свирепых воителей. Падая на землю, бог войны засмеялся. «Да, вы победили меня, но я бессмертный, а вы — нет. Уже завтра я снова вернусь на эту землю, а вы умрете от старости, и память о вас сотрется». Бог войны исчез, а победители задумались над его словами… Посовещавшись, они приняли решение, что для победы им нужно проиграть… Навсегда простившись, воины разбрелись по свету в поисках достойных противников. Каждый из тридцати воителей проиграл свою последнюю битву. Но страх перед поверженными врагами навсегда остался в крови тех, кто их победил, и этот страх они передали своим детям, а те своим. И в этом страхе величайшие войны обрели свободу и бессмертье… Слившись с людским страхом, воители презрительно откинули осколки своего земного времени. Осколки упали на землю, вычеркивая из ткани времен тридцать жизней с позорным поражением в конце. Круг замкнулся — непримиримое племя всегда было частью страха…       Эта история коснулась Хезуту в одном из крупных городов, где весьма состоятельная семья конфиденциально попросила осмотреть их выжившего из ума дедушку. Старик оказался забавным, он собрал в своей комнате огромное количество разных свистулек, в которые неустанно дул. Внимательного крыса дед сперва воспринял как «очередную насмешку хрономогилы» в которой, по его мнению, он находился… Но потом, доверившись, он рассказал удивительную историю. «Понимаете доктор, у меня никогда не было детей. Нет и сейчас. Все они ненастоящие. В юности я был слишком труслив, очень труслив. Я боялся всего, других детей, собак, стен и облаков, но больше всего — теней. Мне казалось, что из тени на меня смотрит древнее чудище. Со временем я понял, что просто не смогу жить дальше с этим страхом… И, собрав все силы, я вступил «во тьму». Тогда-то мне и открылась истина». Хезуту с удивлением слушал рассказ старика про непримиримое воинство, про их поражение и победу. «Этот воин жил моим страхом, как и страхом моего отца. Вот только со мной он переусердствовал, и я вычислил его и разоблачил. Последнее, что я помню — это три высоких звука, между первым и вторым интервал в три секунды, затем, спустя еще секунду, третий, самый высокий звук».       «Когда я очнулся, все было уже так, как вы видите. Я старик, узник детей, которых никогда не заводил. И жизнь, которую я не проживал, стремится к эпилогу. Я провалился во времени под тяжестью выигранной битвы. Так обитатель трухлявого дома внезапно оказывается в подвале из залитой солнцем гостиной. Все, что мне осталось — это память о прежней жизни, а еще звуковой трофей поверженного противника. И этот набор звуков — моя последняя надежда. Понимаете, доктор: воин, что жил моим страхом, когда-то сам был человеком, и он вычеркнул свое земное время из ткани бытия. И звук, что мне открылся, это как ключ от тайника, где это время пребывает.       Нужно только повторить в точности эти звуки и интервалы между ними. Я не знаю точно, что тогда произойдет, но очень надеюсь, что время выпрямится, и я вновь окажусь в той самой метафорической гостиной». «Понятно», — произнес крыс. — «Тащи сюда свистульки».       Ощущение собственной обнаруженности привычно обескуражило. Фран чуть мотнула головой, сгоняя морок.       — Хезуту… — голос также был ослаблен пробуждением, вышло слишком тонко и с легким содроганием. — Помнишь, мы там… — она спешно перебрала в мыслях последние события: «…превратили меня в жабу? вшили в меня королеву муравьев? убили двух пятиметровых жуков?..» — Вино нашли? Или… ещё только найдём… — некоторая нескладность предложений пыльно оседала на языке. Фран зажмурилась на несколько секунд, потом снова открыла глаза и сделала вывод, что не так уж и плохо вышло.       Услыхав свое имя, крыс вынырнул из омута нахлынувших воспоминаний. Старик, свистульки, кусок чистого времени… Просьба Фран внезапно навела его на идею…       — Вино сейчас поищу, — бодро проговорил он. — Как ты себя чувствуешь?       — Не знаю, — осторожно уронила Фран после неловкой трехсекундной задержки, надеясь, что этот ответ окажется честным. Поняв, что этого недостаточно, она вздохнула и спросила без особого энтузиазма. — Ты… — взгляд упал на Скальпель в руках. — Вы в курсе, что вообще произошло?       О, она надеялась, что в курсе…       Фран замирала после каждого движения, пытаясь прислушаться к внутренней мелодии собственного существа, найти в ней новый чужеродный мотив.       Фран искала и не находила. Она чувствовала себя собой. Так же думала… Кажется. И так же мерзла.       — Бывает так, что дорога оживает и двигается тебе навстречу, — произнес Хезуту, высматривая бутыль. — Это хорошо, когда тебе по пути с дорогой… Как тебе погодка? Девушка пожала плечами. После всего пережитого погода волновала её меньше всего.       — Июль же… — прошелестела она неуверенно, не утруждая себя оценочным ответом, после чего стряхнула с плеч подтаявший снег. Пальцы свело холодной судорогой.       Вино обнаружилось в рыхлом сугробе по соседству. К счастью, сосуд Хезуту закупорил.       — За летом идет осень, а за осенью — зима, — произнес крыс, протягивая Фран вино. — За один вечер с нами произошло слишком много событий, и эти события продавили время. Будто тяжелый предмет на мягкой перине. Сейчас нам предстоит вернуться в июль, так что я предлагаю подогреть вино в качестве временной замены внутреннего солнца. Ну, а дальше увидишь…       — Продавило, — скривила губы. Раздосадованно и презрительно. — Не думала, что время такое хлипкое… Согласна. Грей, — Фран снова поежилась. «Хорошо бы побыстрее», — подумала она, но торопить крыса вслух не стала. — Там, в фургоне, должны быть в дальнем углу жалкие остатки апельсинов. Бери что найдешь, — опустила взгляд на бутылку с своих руках и с серьезным видом поболтала ей из стороны в сторону. Тихий плеск вина немного успокаивал. Фран облизнула губы, вспоминая его вкус. Чуть нахмурилась, борясь с собственными сомнениями. К нежно любимому вкусу молодого сухого вина хотелось прибавить пару заварных пирожных; Фран нахмурилась — что ещё за сочетание? — и на некоторое время погрузилась в воспоминания о марципане, залитых медом фруктах и снова о пирожных. Расплывчатые образы аристократских десертов витали в разуме, пока в конце концов не сменились простым…       — И, Хезуту… — она резко обернулась вслед уходящему крысу. Поколебалась пару секунд и решилась. — Сахара возьми… побольше, — аристократка нервно улыбнулась собственным глубоко неожиданным пристрастиям.       — Конечно, возьму, какой же глинтвейн без сахара, — благодушно проговорил Хезуту, забираясь в фургон.       Фран быстро проводила Хезуту взглядом и отвернулась, задумчиво уперев взгляд в низкое небо зимней ночи, словно пытаясь рассмотреть в нём продавленные места. Фран, не любившая нестабильности и вещей, не поддающихся прагматизму, ценила ход времени, полагая его тем единственным, что, как ей казалось раньше, точно не окажется подвержено хаотическим колебаниям мира. Чувствовать течение времении строить свою жизнь вокруг этого чувства, подсчитывая отрезки жизни — это было привычно. Фран казалось, что у неё выбили почву из-под ног. А ещё она была, наверное, разочарована.       Искать долго не пришлось: крысы довольно неплохо отыскивают продукты в темноте, а Хезуту к тому же был учёный. Через несколько минут он уже разжигал потушенный рвиидами костер. Алхимическое пламя довольно загудело, озаряя поле битвы победным голубым светом.       — Я позаимствовал пару бутылок из твоего тайника во имя внутреннего лета, — проговорил крыс, сооружая подставку для найденного в фургоне котелка. — Потерпи немного, и мы снова окажемся в июле. И дай, пожалуйста, Скальпель.       Приняв костяной нож, крыс мысленно попросил: «Три высоких звука в котел, пожалуйста».       «Ты хорошо подумал?».       «Да, интервалы помнишь?»       «Помню».       — Тоже мне тайник, ты его так быстро нашел… — фыркнула Фран, наблюдая за процессом. — А, или… — с любопытством она прищурилась, воззрившись на крысиные усы Хезуту. — А ты можешь учуять что-то… хоть то же вино… через бутылку?       Потому что единственный шанс сохранить достоинство, когда понимаешь, что не умеешь прятать — сделать вывод, что все просто нечестно ищут.       — Нет, не могу, — усмехнулся крыс. — Но, когда вино частенько открывают, остается ароматный шлейф. Вот, к примеру, эта бутылка. Она запечатана, и, если верить этикетке, это карменер. Однако запаха карменера я не ощущаю. Только мерло. Так что, смею предположить, рядом с ней недавно хранилась другая, так сказать, «действующая» бутылка мерло…       Фран развела руками — не то с уличенным видом человека, которого застукали за скрытым распиванием мерло, не то с удовлетворенным: «Значит, всё-таки запах».       — Но вернемся к глинтвейну. Сок апельсина и яблочные дольки определенно скрасят наш вечер. Вот, попробуй, —он протянул Фран дымящуюся жестяную кружку. — Как, сахара хватает, или ещё добавить?       Кружка стремительно нагревалась, перенимая тепло вина. Фран сделала глоток почти сразу, будто торопясь, чтобы успеть, пока она ещё согревала, прежде чем начать обжигать. Обманчивые ощущения, конечно.       — Ещё, — решительно сказала она, распробовав вино, и протянула кружку обратно крысу.       — Ну конечно, еще, — крыс хлопнул себя по лбу. — Как я сам не догадался. Слушай, еще такой вопрос, ты не ощущаешь в себе желания немедленно вырыть большой и красивый туннель?       Фран нахмурилась и непонимающе воззрилась на Хезуту.       — На что ты намекаешь…       Фран, в общем-то, чувствовала, к чему он мог клонить.       Совершенно не хотелось анализировать…       — Да не бери в голову, не хочешь — так не хочешь, — Хезуту сделал глоток из своей кружки. — Восхитительно. Чувствуешь, как первые лучи солнца пробуждают уснувшие в октябре деревья? — проговорил он, возвращая изрядно сдобренное сахаром вино девушке. Она отрицательно покачала головой.       — Слишком быстро всё было. Я не успела почувствовать их сон, — приняв кружку, она снова сделала глоток и блаженно прищурилась. — Спасибо. Так лучше, — маниакальное желание добавить ещё чуточку сахара не отпускало, но Фран воздержалась: глядишь, и правда тоннели рыть потянет.— Намного лучше… Так вот, природные ритмы я обычно проживала довольно остро… А сейчас, скорее… просто немного ослабевает этот… — ей очень не хотелось произносить это слово, но оно точно само слетело с губ: —…диссонанс.       — Ну, вина еще много, так что, я думаю, до ритмов скоро доберёмся, — заметил Хезуту. — К тому же, я добавил к этому кулинарному шедевру один небольшой ингредиент… — он лукаво усмехнулся. — Так что наслаждайся. Сейчас середина марта, главное, не торопись… Как окажемся в июле — ну, сама увидишь…       Фран фыркнула, закатив глаза.       — Знаешь, обычно после таких фраз советуют пить в два раза осторожней, — заметила она с усмешкой. — Не торопиться с особыми ингредиентами… Остаётся надеяться, что моё вино этим не испортишь, — следующий глоток она сделала словно бы более сосредоточенно, старательно изучая вкус глинтвейна и пытаясь различить в букете этот загадочный компонент. — Да нет. Вроде ничего, — март осыпался с неба остатками сырости, руки всё ещё мерзли. — Моя шаманка тоже так часто делала. Добавляла невесть что и потом говорила — это нормально, но ты аккуратней. Правда, я всё равно всегда…       Франческа сбилась. Воспоминание резануло её вдруг яростно нахлынувшей тоской по Йин. Она отвернулась и на несколько секунд погрузилась в свои мысли — но не стала их озвучивать, а вместо этого, задумчиво нахмурившись, заговорила о другом:       — Хезуту, а то, что было… Как повлияет на… — снова запнулась, подбирая слова. —       …Короче. Я раньше по сравнению с другими почти не пьянела. Шаманка говорила, это одна из особенностей метаболизма, вызванных этим моим сращением душ, — вопросительно воззрилась на собеседника. — Это останется после операции?       — Вот сейчас и узнаем, — отозвался Хезуту. — Как эмпирик скажу, что лучший способ что-либо открыть — это эксперимент. А по твоему метаболизму теперь можно смело писать научные труды… А что до алкоголя, знавал я одного не особо одарённого колдуна, который приспособился к жизни тем, что ходил по тавернам и перепивал всех за деньги. Да, чего только не бывает, — Хезуту хмыкнул. — Обычно он перенаправлял алкоголь из своей крови в спящих постояльцев. Наутро они просыпались с жутким похмельем, а непьянеющий колдун сматывался с деньгами… Но эта авантюра продолжалась недолго. Сперва его трюк просто перестал работать, ну, а дальше — самое интересное… Видимо, колдун проложил в тонком мире нечто вроде алкогольной тропы, которая в какой-то момент стала работать в обратном направлении. В общем, если в ближайшем его окружении кто-то выпивал, люди не пьянели, а вот он — да… Закончил он тем, что стал отшельником, стоило ему только зайти в город, он сразу валился в грязь под напором чужого алкоголя… Ах, черт, опять снег пошел, апрель же уже, вот уж эти весенние заморозки.       Посветлевшее небо затянуло тучами, под ногами перетаптывающегося Хезуту захрустело. Несколько снежинок осело на усы, крыс отметил их посадку большим глотком горячего глинтвейна.       — Так, о чем это я? — проговорил он, выдохнув. — А о том, что магия — явление более сложное, чем кажется на первый взгляд. Я не считаю, что за все нужно платить, как часто говорят. Просто нужно стараться увидеть если не всю картину в целом, то максимум возможного… А для этого нужно постоянно экспериментировать. Тому колдуну просто не хватило дальновидности и критического мышления…       Фран понимающе кивнула, поежившись.       — Всегда опасалась экспериментов, — со вздохом обронила она, всматриваясь в голубое пламя костра. — И магии. И перемен, которые они приносят, — помолчала немного, подумав: «Мне ли теперь жаловаться на изменения? И отрекаться от магии?» — и, дезориентированно помотав головой, постаралась отогнать эти мысли и взбодриться.       — Кстати о вине, — сменил тему Хезуту. — Основа превосходна, я даже немного жалею, что превратил ее в глинтвейн.       — Да, — Фран с довольным видом потянулась, хрустнув костяшками. Потом, подняв с земли бутылку, на дне которой ещё плескалось вино, и, поднеся её к лицу, принюхалась, после чего картинно задумалась. — Э-это… — высокомерно-наставительно подняла палец вверх. — Из вермилионской винодельни «Танцующий волк», год… — щурится со всей возможной демонстративностью серьезных раздумий. — Тысяча четырехсотый. Не худший год. И да, если не ошибаюсь… — оставив все попытки изящно дегустировать вино, аристократка отхлебнула вермилионское вино тысяча четырёхсотого года из горла. — Южный, сука, склон…       Она удерживала серьезное выражение лица ещё пару секунд, а потом, сдавшись, сдавленно рассмеялась.       — Ебала я эти склоны…       И магию.       И насекомых.       Следующие тридцать секунд молчания Фран заполнила ещё одним глотком.       — Хотя я знала любителей определять. Всерьез дегустировать, — весело уточнила она. Особенно приятно вновь начать снова смеяться и издеваться над семейными традициями. Вновь почувствовать себя живой, успев поверить, что выжить невозможно. — Увы, когда между членами моей семьи делили безумие, мне досталось маловато, — глубоко вздохнув и, видимо, снова что-то вспомнив, она засмеялась. — Впрочем, я честно узнаю сорт винограда на вкус… А год — нет, не с такой точностью, это с бирки… Вообще я люблю моложе.       »…и слаще».       — Я тоже знал одного эльфийского дегустатора, — заметил Хезуту. — Страшный был зануда. Выпьет вина, а потом давай про него рассуждать… Мог час трепаться про вкус и цвет. Склоны там южные или восточные… Первые пять минут интересно послушать, а потом только и думаешь, как сбежать… Так он навострился кровь свою в вино подмешивать, чтоб собеседник до конца дослушал… Типа зачарование такое… Ну, у всех свои странности… Теплый ветер разогнал облака, обнажая звездное небо. Дышать становилось легко и приятно. Хезуту бросил довольный взгляд на серп молодой луны.       — Но вот заморозки, кажется, закончились, — заключил он. — А алкоголь на тебя вполне действует. Если я однажды закончу свои странствия и осяду в каком-нибудь университете, то у меня уже есть немного материала. Пожалуй, в ближайшее время составлю тебе компанию, если ты, конечно, не против…       — А я-то всё думала, как аккуратней спросить о планах, — Фран кивнула несколько раз и одобрительно махнула рукой, подтверждая, что совсем не против. Не хотелось оставаться один на один с Королевой, призналась она себе. Совсем не хотелось. Особенно когда был шанс оставить при себе мага и ученого на всякий случай; она спросит потом, долго ли сможет оставаться собой без белой песни и что стоит делать; вообще много чего спросит.       Наверное. Может быть.       Определенно, позже.       Фран оставила холодное вино, решив, что попытка произвести впечатление умением дегустировать напитки себя исчерпала, и вернулась к глинтвейну.       — Я… — начала она, охватывая пальцами кружку. Апрель перетек в начало мая, и она, кажется, даже перестала дрожать, но тепло напитка все равно ободряло. — Мне надо найти шаманку. Раз уж мы об этом. Живую или… — конец ее фразы потонул в грозовых раскатах.       Сверкнуло, и точно исполинские огненные корни небо расчертили молнии.       — Не переживай раньше времени. Шаманы в подобных местах чувствуют себя как дома, так что, думаю, всё с ней будет в порядке.       Фран вымученно улыбнулась и пробормотала: «Хорошо бы», принимая сочувствие Хезуту. Некоторое время она молча вглядывалась в пламя костра, раздумывая о Йин. Потом нахмурилась. Йингати-то, может, и правда чувствует себя как дома, а вот Элиж… Она вздохнула и смерила Хезуту тяжёлым беспокойным взглядом, но ничего не сказала.       Вновь грянул гром.       — Сейчас бы шаманка пришлась кстати, потому что молнии отводить я не умею, — проворчал крыс. — Впрочем, шанс, что нас поджарит, не слишком велик, а вот промочит — это да… Готовься, сейчас ливанет, — он снова отхлебнул горячего вина. — Эх, жаль, платье вымокнет.       — Ненавижу промокать, — обреченно пожаловалась Фран в ожидании ливня.       — Расскажи про шаманку. Как вы с ней познакомились?       Вспоминалось знакомство с Йин. Знакомство, и долгое молчание, и всё, что было… после. Есть ситуации, в которых, что бы ни пришлось пережить, невозможно знать наверняка, как к чему можно относиться. И заведомо хочется переоценить первого встречного, позволив себе не мыслить критически. Вся эта ситуация с Хезуту, пожалуй, была из таких… Да и их с Йин отношения поначалу, наверное, тоже.       — Йингати звали, — с неожиданной осторожностью ответила она после недолгого молчания. Мотнула головой, точно отрицая собственные слова. — Зовут. Надеюсь. Познакомились просто: она пришла в мой караван, а я что, мне не жалко, — в широком жесте развела руками. — Не знала, конечно, что потом она меня станет резать на талисманы, хотя и предполагала, что они как раз на чем-то таком специализируются, шаманы эти.       Примолкла и вздрогнула от неожиданно пробравшего до костей сырого холода.       — Первые капли пошли, — хмыкнула Фран, и вскоре, и правда, ливануло. Она даже не успела спросить, гаснет ли голубой огонь под водой, как нормальный. — Ну, в общем, мы мало разговаривали о магии раньше. Мне было неинтересно, а она не считала интерес чем-то, что стоит прививать. Такое чисто шаманское высокомерие, — всплеснула руками. — Если ты избранник духов, то и сам знаешь, что полагается, а другим рассказывать незачем. Общались мало и сдержанно, хотя мне иногда кажется, что она с самого начала видела меня насквозь — а потом что-то изменилось, и были… заведомо любопытные предложения в обескураживающе категоричной форме, — тяжело выдохнула, переводя дух после сложной иносказательной фразы. — В общем, мы были вместе, — она тоскливо отпила вина, которое неосознанно прикрывала ладонью, словно надеялась, что дождевая вода не разбавит крепость глинтвейна. — Думаю, она бы пришла в восторг от того, что ты сделал с насекомым, хотя бы с позиции возможностей. И чистого интереса, — опустила глаза. — Она была живучая. Дождемся июля, и я надеюсь, что она в нём появится.       Еще одна молния расколола небеса. Успевший вымокнуть Хезуту сделал неопределенный жест усами. Мокрая шерсть на его загривке стояла торчком, как ирокез молодого эльфийского бунтаря.       — Я думал, гроза будет короче, — буркнул он. — Говоришь, в восторг придет? Надеюсь… Близкие нечасто радуются подобным метаморфозам.       — Я больше говорила с теоретической стороны, конечно, — Фран развела руками. — Ей бы понравился сам ритуал. Что кто-то додумался до такого, — нахмурившись и сгорбившись, она подперла голову ладонью, со смирением перед стихией выжидая, пока стук капель окончательно изредчает.       Он внимательно посмотрел на аристократку, затем отвернулся и тихо спросил, будто ни к кому не обращаясь:       — А самой тебе нравится? Ведь это теперь навсегда…       Последняя капля дождя упала на землю, и дождь прекратился.       — Не думаю, что могу использовать понятие «нравится», — призналась Фран чуть погодя. — Я ведь выжила.       И залпом допила вино из своей кружки, будто делая из этого факта тост. Нетрезвые мысли легко перетекали от одного к другому, сметая её настроения в разные направления; почти ударившись в счастливые воспоминания, она теперь снова вернулась мыслями к Королеве.       Она попыталась поговорить с ней снова.       Королева не ответила.       Было страшно. Делиться эмоциями с крысой не хотелось.       — Там посмотрим, понравится ли в новом быту мне хоть что-нибудь, — попыталась отшутиться, подняв взгляд. Протянула Хезуту кружку. — Там ещё осталось? Хотя бы немного…       — Да, осталось, — крыс протянул Фран остывшее вино. Тучи разошлись, оставляя после себя мягкую летнюю свежесть. — Семьдесят процентов — глинтвейн, остальное — вода майских дождей. Похоже, наступает лето, — он на секунду замер, прислушиваясь. — Ого, я так и думал, — на принимающую вино белоснежную руку опустился комар. И, словно по щелчку, в свежем болотном воздухе зазвенели проснувшиеся насекомые. — Их ведь не было на болоте до сего момента? — спросил крыс, глядя, как не посмевший потревожить королеву комар улетает прочь.       Фран, перехватив кружку, уже приготовилась другой рукой в привычном жесте прихлопнуть комара на своём запястье, но почему-то помедлила, задумавшись о том, что назойливой боли укуса не чувствует.       — Не было, — согласилась она, напряженно выжидая и наблюдая за дальнейшими действиями насекомого. Комар скрылся из поля зрения Фран. — Смотри-ка, и как это объяснить? — аристократка ухмыльнулась и отпила вина. — Разбавленное вино становится страшной гадостью. Ещё один повод не любить дожди, — задумчиво взглянула на сырого Хезуту. — Мда, а со шкурой-то… — помолчала немного, предоставляя тому время отмахнуться от неловкого проявления сочувствия.       — Комары появились, потому что им полагается быть летом на болотах, — произнес крыс. — Мы сейчас как бы надуваем воздушный шар чистого времени, который, раздуваясь, вытесняет все аномалии. В фургон, я думаю, не стоит возвращаться. И вообще, нам скоро уходить. Когда я скажу «пошли», ты возьмёшь меня за руку, и мы покинем это место. Главное, не оборачивайся, пока я не скажу…       Хезуту бросил взгляд на небо. Этическая Дилемма и Шестиглавый Волк вновь находились там, где им и полагалось находиться в июльскую ночь… Никаких беспомощных гномов. Пора.       Хезуту взял Фран за руку, и они пошли прочь от догорающего костра.       — Не оборачивайся, — прошептал Хезуту. И Фран не оборачивалась. Они шли туда, где совсем недавно находился труп поверженного анхега. Болото провожало странников хором многоцветных голосов. Квакали лягушки, звенели комары, а из какого-то запредельного далёка в последний раз донеслась песня Фран. А затем все стихло. Только комары продолжали звенеть.       Странники стояли на могиле жука, которого никогда не было. Хезуту вновь оказался в своем балахоне, а Фран — в белоснежной рубашке. Рана на ее ноге исчезла.       — А ты смотри, получилось, — воскликнула Скальпель.       — Получилось, — вздохнул Хезуту. Он отпустил руку аристократки. — Теперь можешь оборачиваться, если хочешь…       Та посмотрела на крыса с недоумением.       — Хезуту, — представился Хезуту. — Не забывай, как меня зовут. Сейчас ты будто пробудилось ото сна, так что постарайся запомнить хотя бы некоторые фрагменты, пока он не улетучился…       В траве что-то шевельнулось, крыс нагнулся и поднял на руки небольшую черную жабу с первобытным взглядом.       — У некоторых планет бывают кольца, — произнес Хезуту. — Когда-то такие были и у нашей земли, но под действием космических сил они превратились в луну. Эта жаба наша луна, а мы ее земля.       Жаба невесело квакнула.       — Вот, возьми ее на руки, — крыс протянул недовольную жабу аристократке. — Я думаю, вы с ней поладите.       Освободив руки, крыс извлек на звездный свет небольшую стеклянную банку, затем хмыкнул. «Пустая, как я и думал».       — Фран, перед тем, как мы отправимся искать твою шаманку, я хочу попросить об одной услуге… Видишь ли, в этой банке я хранил реликтовых насекомых. Это особый вид светлячков, они невероятно дорогие. Не так давно я по дурости выпустил их на свободу. Можешь попробовать позвать их обратно в эту банку. Знаю, звучит странно, но, повторюсь, они очень дорогие. Позови, а? Вдруг получится…       Жаба уютно устроилась на теплом девичьем плече. В любимый омут она пока не собиралась, будучи воплощением Болота, жаба всегда могла в нем оказаться. Да и не только она. Ведь в каком-то смысле она и была омутом. Но когда первый сверкающий жук опустился на дно стеклянной банки, жаба отвернулась. Она не любила мерцание.