Горячий салат с тунцом и клубникой

Ключи скользят у Ямамото в пальцах, пока он открывает дверь. Ему не нужно волноваться, он просто зашел к своему другу. Ямамото любит своих друзей и всегда рад им помочь. И он не может отвернуться и пройти мимо, когда кому-то из них плохо. Он должен попросить себе комплект ключей и приходить вместе с другими, по очереди с другими, тогда, когда никто уже не будет больше приходить. Потому что это нормально. Любой хороший друг поступил бы так на его месте. Внутри его встречает тишина. Ямамото неторопливо снимает обувь, вешает на крючок куртку. Поднимает с пола принесенный с собой пакет и проходит к комнату. - Привет. В комнате тоже тихо и светло. Даже как-то слишком светло: светло-серое небо за окном, светлые шторы, белое белье на постели, где по белой подушке разметались светлые волосы. И светло-зеленые глаза смотрят с неприкрытой ненавистью. - Убирайся. Гокудера отворачивается, но Ямамото уже давно привык делать вид, что не слышит его оскорблений и ругани. - Как ты себя чувствуешь? – Ямамото садится на край кровати. – Я принес тебе фруктов. У Гокудеры светлая кожа, и за последние месяцы стала еще светлее, бледная, тонкая и гладкая. Ямамото протягивает руку и осторожно касается его щеки: - Ты совсем ничего не делаешь, тебе не скучно? Ты не прочитал книги, которые я приносил? - Я сказал, что больше не хочу тебя видеть. Никогда. Голос у Гокудеры тоже стал каким-то светлым, тихим, бесцветным. Ямамото не убирает руку, опускаясь пальцами на шею и поглаживая тонкие ключицы. - Помочь чем-нибудь? - Да. Уйди. Ямамото не уходит. За все время он ни разу не ушел: ни когда Гокудера кричал и кидался в него первыми подвернувшимися под руку вещами, ни когда перестал на него даже смотреть, отворачивался к окну и молчал, прикусывая нижнюю губу и хмурясь. Складка между бровями такая привычная и живая, Ямамото наклоняется и осторожно касается её губами. Он откидывает одеяло и проводит рукой почти невесомо между бледно-розовыми сосками. Гокудера молчит, словно надеется, что он надоест и его просто оставят в покое. Но Ямамото ни за что не уйдет. Как он может уйти из этой комнаты, пропахшей пылью и лекарствами, где в углу стоит инвалидная коляска, а по середине – кровать с чистым бельем. Кто-то поменял недавно, может быть, Бьянки, и Ямамото злится на неё, на всех остальных и на себя. На себя – больше всего. Как он может уйти, когда Гокудера тоскливо-тихий, сломанный безвозвратно, такой открытый и нуждающийся в помощи – здесь, перед ним. Так близко, что можно наклониться и вдохнуть его запах, прикусить шелковистую кожу на шее. Ямамото прикусывает и закрывает глаза, отстраняется со вздохом и начинает раздеваться. На Гокудере светлые шорты, одна штанина которых завязана узлом. Он не сопротивляется, когда Ямамото осторожно их снимает, только отворачивается еще больше, запрокидывает голову, цепляясь взглядом за спинку кровати. Ямамото знает, что Гокудера делает это, чтобы не смотреть на себя, но ему нравится представлять, что на самом деле тонкая, почти девичья шея открывается для его прикосновений. Почему Гокудера отворачивается? Он же хочет сделать ему приятно. «Ему, - думает Ямамото. – Не себе.» И целует впалый живот, опускается ниже, проводит ладонью по здоровому бедру снизу вверх, поднимая тонкие светлые волоски на коже. Гокудера не сопротивляется, знает, что не сбежит, что некуда бежать – границы его мира теперь в пределах одной, пусть и достаточно широкой, кровати. Ямамото становится на колени на простынь, которая пахнет стиральным порошком. Еле-еле, приятный запах. Но Ямамото куда больше нравится, как пахнет здесь после его приходов. Сейчас он это исправит. Смазка находится в тумбочке и Ямамото чувствует, как на секунду замирает сердце – не выбросил. Ждал? Ответ куда проще, правда в том, что Гокудере надоело тратить силы на выкидывание одного тюбика, зная, что Ямамото неизменно принесет другой. Но сейчас это не важно. Подготовку Хаято терпит почти мучительно: зажмуривается, лишь бы не смотреть в глаза Ямамото; вцепляется зубами в здоровую руку, чтобы не стонать, чтобы боль от укуса перебила возбуждение. Ямамото знает, что Гокудере уже не больно: под пальцами он давно открытый, растраханный. Но Такеши старается, пока Гокудера не откидывает руку и не стонет глухо и разочаровано, тогда можно улыбнуться победно, благодарно поцеловать крепко сжатые губы и, наконец, войти в до одури любимое тело. Гокудера выдыхает рвано, вздрагивая всем телом от сильных толчков. Он судорожно цепляется рукой за спинку кровати, комкает простынь, что бы хоть как-то удержаться. Волосы Гокудеры путаются, цепляясь за подушку с каждым движением, и Ямамото подхватывает его, прижимая к себе. Хаято упирается ему в грудь, шипит зло «Отпусти!», но потом сдается и вцепляется ногтями в его спину. Ямамото знает, что ему просто неудобно, но слишком заманчиво думать, что Гокудера действительно хочет обнять его. На короткое мгновение Гокудера забывает, где он и кто с ним. Вскрикивает, выгибается почти с прежней легкостью, прижимается к груди Ямамото, кончая. И Такеши ловит это мгновение, наслаждается им больше, чем наступающим оргазмом – если забыть все, что было до, и не думать, что будет после, то можно представить, что они вместе. По-настоящему вместе, так, как ему хотелось всегда. Потом Гокудера придет в себя. Отвернется, натянет дрожащей рукой на себя одеяло. Потом Ямамото не сможет вытянуть из него ни звука, и ему придется молча собрать вещи и уйти. Но эти короткие мгновения близости, для него – желанные, для Гокудеры – вынужденные, это то, ради чего Ямамото обязательно вернется. Ради чего он будет продолжать врать себе. Врать, что это нормально, и прекрасно понимать, что врет. И ругать себя, ненавидеть себя за это так, что иногда ему хочется снова броситься с какой-нибудь крыши. Но остановится возможности нет никакой, поэтому Ямамото перед тем как уйти наклоняется к лицу Гокудеры, убирает с маленького аккуратного ушка пряди взмокших волос и тихо шепчет: - Я люблю тебя, Гокудера. Прости. И надеется, что он когда-нибудь ему ответит.