On risque de pleurer un peu si l’on s’est laissé apprivoisé*…
Сказки до нелепого не подходят детям. Сказки сочиняют лишь заблудшие взрослые для таких же травмированных совсем не сахарной жизнью, пряча за яркими образами скрытые страхи и сожаления. Почти готовые психологические портреты. Детям же остаётся лишь красочная обёртка, навеянная материнским голосом в ночном сумраке, да авторскими картинками на пожелтевших листах.Les champs de blé ne me rappellent rien. Et ça, c’est triste! Mais tu a des cheveux couleur d’or. Alors ce sera merveilleux quand tu m’aura apprivoisé! Le blé, qui est doré, me fera souvenir de toi. Et j’aimerai le bruit du vent dans le blé*…
Макс знал, что Принцы короны носят из чистого золота, даже самые маленькие. Что кому-то это дано с рождения, и растекающееся в его волосах солнце было тому подтверждением. Что Розы колкие и противные уже в детстве. Что от вида насекомых визжат похлеще раненных. Что с виду и правда чересчур безобидные, но если за длинные косы дёрнешь чуть посильнее, огребёшь от каждого выпущенного шипа. Что защищать их надо от всего на свете, пусть даже похожи они одна на другую, а может, ту самую он просто ещё не встретил. Что, если честно, ни на одну из них он не променял бы самого банального Лиса. Что его Лис вообще-то был совершенно особенным, и, пожалуй, и правда единственным в целом свете.Mais, si tu m’apprivoises, nous aurons besoin l’un de l’autre. Tu seras pour moi unique au monde. Je serai pour toi unique au monde*…
Макс помнит их первую встречу. Промозглый весенний воздух, стелющийся предутренним туманом, застывшая гладь реки и звенящий вытянутый силуэт на шатком мостике. От этой картины веяло почти замогильным холодом. А может дело было в запахе — чуть сладковатом, как от падали, слегка терпком, будто застоявшаяся вода, дерущим встревоженные инстинкты. Вампирском запахе. Горячая кровь била в голову, усиливая и без того с трудом сдерживаемое желание растерзать, разорвать на части, наплевать на шаткое перемирие, поквитаться за каждое высокомерное замечание, когда-либо брошенное полудохлыми тварями. В семнадцать лет, наверное, простительно. Макс не знал, что выдало его сильнее — ломающийся под подушечками лап ковыль или клокочущий в груди рёв. Макс помнил только сверкнувшие в темноте радужки. Нетипичные. Золотистые. Манящие, подобно свету жёлтой Луны над горизонтом. Рождающие постыдное желание припасть носом к влажной земле с тихим скулежом. — Всегда думал, что у оборотней охотничьи инстинкты в крови, но это самая бездарная попытка нападения, которую я когда-либо наблюдал. Молодой волк, только набирающий силу, неудобная местность, пелена ярости, застилающая взгляд, упущенный эффект неожиданности. Ты не захочешь продолжить. Макс не сдержал утробного рыка и какой-то совершенной похабщины, сорвавшейся с языка. Макс не без удовольствия отметил проступившее на бледном лице недоумение — здесь в Штатах американцы забавные, можно ругаться напропалую, не поймут и слова. Макс с неменьшим удивлением различил брезгливо скривившиеся полные губы, слетевшие с них слова: — Довольно отвратительно. Кто бы мог подумать, что даже французский язык можно испортить подобной вульгарщиной. Вероятно, он пропал уже тогда. Вероятно, он пропадал каждый божий вечер, возвращаясь к выученной местности вытоптанными им лично тропами. Вероятно, Максу было до банального интересно. Вампиры — охотники, конечно, но оборотни сильнее, пусть он и облажался при первой встрече так нелепо. Лощёные снобы не стали бы искать случайной склоки на чужой территории, тем более в гордом одиночестве. Он же продолжал возвращаться снова и снова. Всегда неизменно находил его в спутанных тенях, взглядом удерживая дольше нужного, будто спрашивая разрешения остаться, недвижно замирал в полном молчании, созерцая в близящемся утреннем пейзаже что-то одному только ему известное. Уходил молча тоже, оставляя первым лучам лишь выдавленные следы и примятые дикие соцветия. Макс не помнил, в какой момент сменил привычный волчий облик на человеческий. В какой момент нарушать тягучее молчание нелепыми байками о вампирах, выученными у деда, и прочими глупостями стало почти необходимостью. В какой момент почти болезненно захотелось оказаться чуть ближе, рассмотреть каждую впалую тень на выбеленной коже, коснуться холодной гладкости. Всего лишь убедиться, что рука не пройдёт насквозь, ничего более. — Случайные любовники после третьего секса знают друг о друге больше, а мы торчим тут уже не одну неделю. Даже имя не скажешь? — Нет. Макс не сдерживает широкой ухмылки, чувствуя горечь сжатой зубами травинки на кончике языка. — Я уж думал, первая встреча мне привиделась, и ты немой, как пить дать. — Просто нам не о чем разговаривать. Макс думает, что это даже забавно. Балагурить он может и за двоих, а вот найти спутника для молчания — большая редкость. Что молчать рядом с ним было даже приятно отчасти. — Зачем приходишь тогда? Неужели больше не к кому? Он чутко вслушивается в скрытую туманной занавесью тишину, распростёртую между ними. Макс пытается различить на застывшей маске хоть оттенок эмоций, но безуспешно. Хмыкает на уже сложившийся издевательский манер: — Приручённый, значит. Он знает, что иногда молчание красноречивее всяких слов. Что у Лиса за глазами хитрыми, злыми скрыта тоска, леденящая навсегда замершее сердце. Что слова с его губ срываются пусть редко, но жалят прямо под рёбрами, выедают пылающие в пёстром хаосе мысли в ещё юном сознании. Красивые у него губы, всё же. Что скалится он совершенно по-лисьи тоже, острыми клыками дразня неуёмное любопытство. Макс не боится хищного оскала, пальцами сжимая очерченный подбородок, у него самого такой же. Макс не сдерживает хрипящего смеха, получая грубый укус в ответ на жадную ласку требовательно проникшего через сведённые зубы языка. Макс не думает о том, что это неправильно. Что оправдания перед Ральфом за ночные отлучки становятся глупее с каждым разом. Что распустившийся акконит* режет слизистые едким запахом. Что фиолетовый цветок подобен яду, но холодящие касания вампира выжигают внутренности похлеще всякого волчьего корня. Что думать в общем-то не хочется вовсе, когда узловатые пальцы путают длинные пряди, отставляя на них знакомый уже запах сандала, когда примятый ковыль щекочет предплечья, мягким пухом ложится в изгибе белой шеи, когда на ней расцветают снова и снова багровые отметины, без следа исчезая в следующие мгновения, а земля распадется едкими цветами рассвета, раскачиваясь и падая, падая в неизвестность. Что неправильный в этой истории лишь Лис, потому что в сказке Принц должен уходить первым.C’est le temps que tu a perdu pour ta rose qui fait ta rose si importante*.
Макс отставляет вызубренные строки в подаренном старом переплёте. Как оставляет мнимую надежду на встречу в заросших тропах. Как оставляет пшеничную корону в срезанных локонах гореть тлеющим золотом на свежесложенной веранде в ознаменование чего-то нового. Макс забывает о Лисе и глупом Принце, оставляет за плечами вереницу диких соцветий. Он знает, что все эти девушки едва ли похожи друг на друга, как буйный вереск на нежные лепестки ромашек, но отчего-то всё равно одинаково проходят мимо, оставляя волчье чутьё в глухом молчании. У оборотней всё просто, выбор — всё равно что привязанность. Глубокая, нерушимая. Макс думает, что вряд ли есть что-то хуже, чем позволить себя приручить кому-то, а Розы и вовсе бывают лишь в книгах. Макс сам себе удивляется, когда в груди просыпается что-то клокочущее, урчащее, ворочается беспокойно, по рёбрам скребёт так мягко, ловя кривоватую улыбку за серо-голубыми радужками. Ему кажется, что Мия и правда будто со страниц книжки сошла с этими густыми кудрями тёмно-рыжего цвета и кожей тонкой, как бумага. Что шипы у неё и правда жгутся будь здоров, и нрав буйный им под стать. Что запах сандала, едва уловимый, пленит сильнее неумелого гипноза. Что пресловутая Роза другой и быть не могла, по-видимому. Только корнями привязана уже к другому слишком крепко. Макс понимает это по жестам и прикосновениям выверенным, сдержанным, по имени идиотскому «Виктор», срывающемуся с губ чуть с придыханием, по бледному шлейфу сандалового дерева, который принадлежит вовсе не ей. Макс не понимает только, откуда в новоявленном знакомом вырисовываются выжженные в памяти черты его Лиса — неизменно острые, душно аристократичные, укрытые нотами выученного парфюма. Откуда злость бушующим пламенем поднимается внутри, застилая разум, и лишь саднящий зуд в стёртых костяшках и вид сходящего с разбитой губы багрянца успокаивают разлившуюся во рту горечь. — Макс, что это было вообще? — Он заслужил. Ван Арт держится как ни в чём не бывало блещет холодной вежливостью, от которой скулы сводит. Максу кажется, что вампир со всей очевидностью его не помнит или просто делает вид. Что память его самого подводит. Что обознался он слишком глупо. Что ничего не было вовсе. За десять лет всякое в голове перемешивается спутанным ворохом. Максу не нравится чёртова неопределённость. Он вжимает Ван Арта в стену, грубо стискивая ворот выглаженной рубашки. Слишком просто, ни капли сопротивления. Он всматривается в горящие радужки в поисках ответов. Завораживающие, он таких больше не видел. Горячим дыханием опаляет очерченный рот. Не сдерживает широкой ухмылки, чувствуя, как кровь пульсирует в прокушенной губе. — Убедиться хотел. Помнишь, значит. — Я помню всех.Je n’ai alors rien su comprendre! J’aurais dû la juger sur les actes et non sur les mots*.
Максу кажется, что обманывался он слишком долго. Что роли в этой истории давно распределены не в его пользу. Что за лисьим прищуром всегда скрывался беглый Принц. Что вместо золочёной короны у него измазанный кровью терновый венец*. Что Принц мог любить лишь свою Розу, а Лис лишь сожалеть о собственной глупости, ведь свои дни он отдавал ему с той же искренностью. Он замечет Ван Арта слишком поздно, ловя застывший в основании лестницы силуэт краем глаза. Большой палец как-то нервно расправляет загнутый угол страницы. Нагретую его ладонью кожаную обложку отчего-то отпускать не хочется вовсе. — Можешь забрать. Если хочешь. — Не нужны мне твои подачки. Подарки не возвращают. Глухой хлопок встретившегося разворота нарушает тишину гостиной. Макс небрежно втискивает маленькую книгу в упорядоченный ряд, не без удовольствия отмечает покосившуюся прямую корешков. Пусть сам разбирается. — Всего лишь предположил, что тебе захотелось перечитать, но, видимо, переоценил спектр свойственных оборотням потребностей. — Умничать будем? Ладно. Может, в семнадцать история и забавляла, только чем больше читаешь, тем дальше оказываешься в своих симпатиях от созданных персонажей. Посредственные архетипы, которые на третье, максимум пятое перечитывание ничему новому не учат. — Все мы своего рода лишь повторяющиеся архетипы, ещё Юнг об этом писал*. — Только в жизни Принц был бы вечным юношей, так и оставшимся жить детскими фантазиями, пытаясь уловить разбегающийся мираж в безостановочных поисках сам не знает чего. Полюбил бы он Розу больше, чем собственные страдания? А чёрт его знает. И Розам стеклянные колпаки давно не нужны, они и без всяких Принцев неплохо справляются со всеми возможными тиграми. — А что Лис? — Лис? Вероятно, давно был бы подстрелен охотниками. С такой-то философией. Макс замолкает также резко, как начал этот бессмысленный диалог. Макс чувствует, как невысказанный комок обиды в груди распутывается, разбегается неуловимой пеной. Вслушивается, как последние завывания ветра за окном становятся всё тише, не нарушаемые больше частым перестуком капель. Чувствует, как дышится даже как будто легче, а, может, дело в небе, просветлевшем на горизонте. — Какой доверчивый Лис. — Ага. Приручённый. Глупый всё-таки Лис. Совершенно. *(1) — я помню, что Макс переехал откуда-то с севера, и у него родня в Канаде, поэтому, сложив два и два, мне нравится хэдканонить, что он канадец, для кого французский — второй официальный язык, а потому Виктора он посылает исключительно по-французски, и исключительно некультурно. *(2) — «Когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать». *(3) — «Пшеничные поля ни о чём мне не говорят. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев на ветру…» *(4) — «Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете». *(5) — на языке цветов — «мизантропия, близкая опасность, ядовитые слова». В мифах ядовитый аконит часто связан с Волком. Древние галлы и германцы натирали экстрактом этого растения наконечники стрел и копий, предназначенных для охоты на волков и других хищников. В народе — волчий корень, волкобой. *(6) — «Твоя роза так дорога тебе, потому что ты отдавал ей все свои дни». *(7) — «Ничего я тогда не понимал! Надо было судить не по словам, а по делам». *(8) — терновый венец — символ мученичества, страданий, пытки, терзаний, боли. *(9) — Юнг ввёл понятие «архетипа», как совокупности образов, идей из коллективного бессознательного. Исследовал их на основе снов, сказок и мифов. Объяснять долго и сложно, но тема интересная, особенно в сказкотерапии. Цитаты в оригинале из «Маленького принца», перевод в сносках — Н. Галь.