Шторм

Рин-вечно-чумазый, Рин, у которого в пальцы и локти уже въелись машинное масло, бензин и мазут, Рин-вечно-грязные-волосы, руки и лицо. С волосами, кстати, все немного проще: они иссиня-черные, на них не видно, но Рюджи знает — о, он точно знает. Знал даже тогда, когда сам не имел возможности зарыться в вечно перепачканные чем-то пряди — мягкие, которые моешь-не перемоешь, но мягкие, так и притягивающие к себе руки. У Рина руки вечно чем-то запачканы — и он тормошит волосы, чешет в затылке неловко время от времени, и грязь с рук потихоньку перемещается на темные пряди. Рин улыбается солнечно и шутит по поводу не смывающейся грязи, следов работы в автомобильной мастерской — и его не дразнят, его любят, его уважают и боятся. Рину, думает Рюджи, невозможно желать зла — такой уж он, заражающий тягой к справедливости. Рюджи на это его качество, на его улыбку сам клюнул — с пятого класса вслед долгим взглядом смотрел, вечный ботаник, вечный прилежный ученик. Прижимал к груди учебники и атласы, которые никогда не смогли бы заменить ему людей, и смотрел — бесконечно далеко, бесконечно рассеянно. Рин был солнцем, до которого было невозможно дотянуться. А потом Рюджи перевели в другой класс — у которого большая часть уроков проходила в совершенно противоположном корпусе. Рина в его жизни стало так мало, что руки тряслись от злости и опускались без сил, а зубы скрипели. Рюджи покрасил волосы. Сделал пирсинг, научился злиться и разговаривать с живыми людьми, стал тем, кем никогда бы не смог, должно быть, если бы так и оставался за спиной вечно-чумазого-Окумуры. Окумуры с черно-бледными пальцами, в трещинках кожи которых мог читать молитвы и песни. Окумура увидел его в десятом классе — Рюджи перевели обратно, Рин как будто и не изменился, но Бон — Бон, парень, обзаведшийся парой друзей, с блондинистым хохолком, но все такой же ботаник — понимал: он сам поменялся. Сильно. Еще сильнее, должно быть, для того, кто раньше его и не знал вовсе — не видел, внимания не обращал. Ну, то есть Рюджи так думал… Думал долго и упорно… — Привет. — Рин вскинул руку — со светлой-светлой, не поддающейся загару кожей, перемежающейся бледно-черными пятнами въевшейся работы, улыбнулся, как всегда, солнечно. Рюджи — впервые. Он вообще впервые видел, что Рин на него смотрит. Взгляд давно похмурнел — недовольство, словно мазут, въелось в лицо, в неохотную в остальном мимику, под кожу, и уходить не желало — цепкое, нужное. Зная, что люди видят его опасным, вечно недовольным, вечно агрессивным подростком, Бон чувствовал себя защищенным. — Привет, прости, мы же раньше в одном классе были, да? — Рин подошел ближе — единым, слитным движением, и Рюджи сглотнул, замечая это — понимая, что, боги, Окумура в метре от него. Смотрит прямо на него. Улыбается ему этой своей бесконечно нужной, бесконечно теплой улыбочкой. Оказывается, заметивший его когда-то давно. В это хотелось верить. Бон оперся локтем о парту, разлегся, глядя на Окумуру снизу вверх — такого близкого, такого недосягаемого. Нахмурился в то же время. — Не помню, — соврал бесстыже, и внутри дрожал от мысли, что расстроил его — этого солнечного мальчишку с въевшимися в кожу черными пигментами, с веснушками и клыкастой жизнерадостной улыбкой. Он этого не переживет. Бон то есть. Рин — Рин, он… немного иначе. Но Рин не сбавил света улыбки, развернул соседний стул, сел на него, ладонями опираясь на потрепанные колени джинсов. — Понимаю — давно было! Тогда я представлюсь, ладно? — Он взглянул прямо в глаза — прямо в чертову душу, и Рюджи понял одно: пропал, давно уже, давным-давно пропал и все эти годы себя обманывал. Что из пропасти не выбрался — и не выберется, кажется, пока Рин Окумура будет жить и дышать одним воздухом с ним. — Меня зовут Окумура Рин — можешь звать по имени, если ты не против. А ты Рюджи, да? Ты очень изменился. И Рюджи, поджав губы, запустил пальцы в крашеный хохолок на собственной голове, вгляделся в открытый взгляд синих глаз. И сдался. — Друзья зовут меня Бон. Окумура просиял. Рюджи едва сдержал отчаянно рвущуюся на свободу улыбку, и сердце его, казалось, пропустило удар. — Я понял! — воскликнул совершенно радостно Рин и взмахнул перепачканными бледно-черным руками, словно крыльями. Защебетал что-то, рассказывая и бесконечно спрашивая. А Бон — молчаливый ботаник, вечно смотревший на него со спины Бон — хмуро кивал порой, отвечая редко. И больше никогда не смотрел со спины, все время встречаясь взглядом с синими-синими глазами, лучащимися энергией. Всегда шел вровень: Рин не позволял ему оставаться вдалеке. Всегда шел рядом, а потом — спустя сотую долю жизни, тысячную, миллионную, Рюджи еще не знает, он ее не прожил — взял за руку, обвивая горячими, перепачканными черным пальцами запястье, изрезанное тонкими белыми шрамиками от грубой книжной бумаги. Ткнулся лбом в плечо — Бон стал его выше. Улыбнулся мягко — не так энергично, иначе, теплее и усталее. Довольнее, спокойнее. Взрослее. И пальцы сжал — и за перехватившимся дыханием Бон увидел тот их первый разговор, когда у него от взгляда Рина — прямого, яркого, долгожданного — сердце с ритма сбилось. Когда Рин едва его имя вспомнил, а теперь… А теперь он руку горячую вокруг его руки сжимает, плечом сталкивается с его — тепло, нужно, так… по-семейному. И теперь взгляд в спину кончается не просто столкновением взглядов — а порой столкновением губ. Или носов — Рин тактильный, ему что поцелуи, что объятия, честное слово. Но Бон улыбается уходящему обратно к плите Рину: он не против. Он его, такого теплого, такого вечно голодного до чужого тепла, любит. Он вообще Рина любит. С тех пор, как клюнул на проклятую тягу к справедливости и улыбочку в пятом классе…