Эпизод вырежут

Это похоже на сон, на один из муторно-безысходных недокошмаров. Небо грифельно-серое, ливень неистово яростный, центральная площадь никогда ещё не была такой безжизненной и бескрайней. Карен кажется, что шаги не приближают её к дому, а напротив, отбрасывают всё дальше. Сколько ни иди — расстояние лишь растёт. Но она вынуждена идти вопреки логике, по сюжету кошмара — обречена, да не налегке, а чтобы тяжесть набитых сумок вгрызалась в пальцы. Зонт у неё издевательски маленький, позорно сломанный, загибается во все стороны, рвётся из рук, плещет ледяными каплями в лицо. Карен сжимает зубы и хватает ртом влажный воздух, силясь согнать горькую судорогу с лица. Редкие люди смотрят удивлённо и сочувственно. Будто это не зонт, а она сломана. Ветер бросает в глаза путаную прядь собственных волос. Если бы Карен умела кричать, она бы выкрикнула: «Это не я, а вы — сломаны! Весь ваш город — сломан!» Но она может только зайтись кашлем в середине лета, замереть наперевес с сумками, накрыв мокрые губы мокрой ладошкой. Саус Парк был всегда жесток к ней. Породил на свет, не спрашивая согласия, окружил холмами, очертил вершинами гор кольцо, за пределы которого она никогда не выходила и вряд ли выйдет. А единственное, что способен сделать в качестве извинения, — смешать тяжеловесный ливень с отблеском солнца. Как бы подмигивая. Как бы шепча: «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера». У Карен что-то звонко хрипит в груди, но она лишь задерживает дыхание и идёт вперёд. Знает: если вновь закашляется, то и разрыдается тотчас. От жалости к себе. От одиночества. И от множества других неприглядных причин. Карен — слабая. До того слабая, что она даже за себя не в силах нести ответственность, не то что за кошку, которую они с Кенни подкармливают, за немощно-пьяных родителей или за продукты, которые тащит домой. Сегодня, когда набрав в корзинку покупок, она поняла, что останется приличная сдача, курить захотелось до зубной боли, до стона. Она ведь не курит. Ей всего четырнадцать. И голос у неё не взрослее, чем у пятилетнего мальчика. А всё равно захотелось адски, непримиримое желание вскипело в больной груди. В этом магазине табак продают всем, даже собакам, наверное. Только Карен — хуже собаки. Шла по торговому центру, ещё сухая, ещё согретая, и тихо взывала: «Господи! Не позволь мне курить!» Знала, что сама не в состоянии просто отвернуться и отказать себе. Полки с товарами плыли перед глазами, и свет лениво помигивал. «Что может Бог против моей любви к сигаретам?» — думалось ей, и внутри всё рвалось и падало в бездну. Но вдруг — гром грянул с такой неожиданной злостью, что люди подскочили. И полилось с неба, как с водопада. Замирая сердцем, Карен бросилась к кассам. Затем бросилась к дому, раскрыв сломанный зонтик. Платье промокло, волосы слиплись. Небо трещит по швам и грозит рухнуть на серый город-сон. Но ведь сигареты она действительно не купила. За животным страхом перед грозой позабыла о самом их существовании. И если это — не уникальное Божье чудо, то что тогда? Карен — верующая. И этой веры у неё не отнять. Ей посчастливилось быть той, в чьём сознании вера светится и поёт всегда, как ни мучь это сознание, как его ни перекраивай, ни насилуй. Правда, это потрясающее везение не мешает ей плакать в полном отчаянии и коситься на свои вены. Правда, Карен никогда не могла поверить, что одной лишь верой можно спастись, одним только раскаянием обелить себя. Иногда ей кажется, что она знает точно: чтобы спастись, надо встать из грязи, а не лёжа в ней, просить прощения. В такие моменты Карен закатывает глаза, как приговорённая, и язык её не находит сил выговорить даже самую коротенькую молитву. Ничтожна совсем не в христианском смысле слова. Мокрая, как и вся центральная площадь. Убеждена: между ней и небом сейчас — дрожащая тонкая нить, не более. Задай любой вопрос полушёпотом, и ответят тебе в самое ухо. Только Карен молчит: спрашивать о волнующем слишком страшно, а об остальном — неправильно, почти грешно. Ветер набрасывается на неё с кулаками, ветер пинает толстые тучи. Бледно-жёлтое солнце выставляет напоказ правый бок, только дождь не ослабевает, а всё рушится и рушится вниз на улицы. Карен не умеет ненавидеть, но всё же ненавидит Кенни до хруста в сжатых кулаках. Ненавидит его необъяснимые исчезновения. Ненавидит, когда от него нет вестей и закрадывается подозрение, что он вовсе уже не ходит под этим небом, а давно умчался куда-то выше. Нет, она пыталась понять. Много раз улыбалась его отговоркам, добродушно просила: «Уходи когда хочешь, только на звонки отвечай». Но неизменно повторяется одно и то же. Он кивает, извиняется, шутит и снова исчезает без намёка на истинную причину. Карен смотрит в небо, зная, что от неё ждут молитвы за душу брата. Но вместо этого — проклинает его, где бы он ни был. Она пыталась понять, видит Бог! Но не понимает. Ненавидит не понимать. Грязный бедный район предстаёт во всей мокрой красе. Глаза болят — видеть это благолепие ежедневно без надежды что-нибудь изменить. Если бы Карен могла, она попросила бы Кенни забрать её с собой, куда бы он ни шёл, и никогда не возвращать обратно. Они стёрли бы свои имена из всех телефонных книжек в городе, из классных журналов, из памяти мнимых друзей. Жидкая грязь хлюпает в туфлях. Чтобы попасть домой, нужно перепрыгнуть несколько луж и отбиться от голодных собак, жаждущих вцепиться зубами в сумки. У Карен пальцы онемели от тяжести, и грудь отзывается колкой болью при каждом вздохе. Держать равновесие — нет настроения, и она оказывается в воде по щиколотку. Облезлый пёс скулит от удара по морде. Карен устала быть частью представления под названием «Семья Маккормиков», ходить по канатам и драться с животными лишь бы только под куполом цирка «Саус Парк» собралось побольше зрителей. Небо хрустит. Изгиб молнии похож на телеграмму из ада. Карен понимает куда больше, чем позволено понимать персонажу вроде неё. Потому и улыбается так отчаянно. Триша Такер терпеть не может, когда она заводит эту тему, и всегда забавно вопит, затыкая уши, только Карен всё равно говорит. Говорит свободно, спокойно и уверенно: Саус Парк — не город, а нечто вроде большого шоу. Как в том фильме с Джимом Керри, только глобальнее. Бог знает, кто тут главный герой, но одно совершенно очевидно: они с Тришей — третьестепенны, почти декорации. Наглая, как танк, и взрывная, как граната, Триша ненавидит эту теорию, потому что она ранит её эго. Дома — сквозняк, не теплее, чем на улице, и ничуть не суше. Родители спят, измождёно похрапывая. Понедельник, конец рабочего дня. Ухмылка рвёт губы младшей дочери: «Устали, бедняги, драться и пьянствовать». Карен присаживается при входе, кашляет на руки, собственный жар греет. В моменты абсолютного помешательства ей кажется, что данная минута никогда не закончится. Никогда не станет солнечно. Никогда не умолкнет гром. Никогда не появится Кенни. Сегодня седьмой день его отсутствия, и ей полагается особенно грандиозно сойти с ума. Например, вообразить, будто Кенни никогда не существовало. Пройтись по комнатам и увидеть, как он испаряется с фотографий. Заглянуть в шкафы и не обнаружить его одежды. Почувствовать, как сердце немеет в груди, сжаться в комок и начать не плакать, но задыхаться от страха. Карен — ненормальная, она этого даже не отрицает. Именно за это её так страстно обожает Триша Такер и бесплатно водит в свою кофейню Твик Твик. У последнего глаза до того серые, что кажутся нарисованными простым карандашом, а тени под ними — как разводы гуаши. Твик утверждает: он не выдумал гномов, они есть. Карен глотает дрянной безвкусный кофе и кивает с пониманием: она выдумала себе брата, его нет. Нет того, кто защищает её. Нет того, кто смеётся, когда нужно плакать. Нет среднего сына в семье Маккормиков, он родился мёртвым семнадцать лет назад и похоронен на ближайшем кладбище. Она ведь не раз была на могилке. Дым струится из его комнаты. Веет сигаретным горьким духом. Не в её силах удержаться и не вскочить. В пронзающем насквозь волнении Карен бросается в спальню, чтобы увидеть… Кенни сидит на кровати, развязно раздвинув ноги, и улыбается криво, со снисходительностью, точно кто-то неудачно пошутил. В полутьме дождливого летнего вечера он кажется фантомом, окутанным белым облаком. В окно рвётся влажный ветер, Карен жмётся к стене и кашляет. — Вот ведь доходяга, — усмехается Кенни, с поспешной неловкостью гася сигарету. Закрывает окно, стягивает с себя толстовку, тёплую, огромную, уютную, вроде тех, что крутые парни надевают на своих девушек в фильмах. Протягивает её Карен, но она не берёт. У Карен идёт кругом голова и лёгкий жар ласкает лицо. Сложно, слишком сложно в первые минуты отказаться от въевшейся в мозг концепции и рассудить разумно: он есть или нет? Снова больная выдумка одиночки или, может, действительно вернулся? — Где ты был? — голос срывается на тихий звенящий сип. — Ты бы переоделась, — произносит Кенни сочувственно-властным тоном, каким говорят «Успокойся» или «Не неси бред». Карен послушно выходит из комнаты. Сердце шумно колотится, пока вялыми пальцами она стягивает липкое платье, полотенцем сушит волосы, не расчёсывая. В голове тянется цепь версий: если он сейчас в самом деле здесь, сидит в соседней комнате и болтает заботливую несуразицу, значит, Саус Парк точно не настоящий. Значит, какое-то волшебство (может, монтаж?) имеет место в их серых буднях. С другой стороны, она могла его просто выдумать. Чтобы жить стало легче и теплее. Дверь в комнату закрыта, хотя пять минут назад была нараспашку. Кенни взволнованно требует: — Не входи! Ещё не всё готово! Ты слышишь? Карен? Карен наблюдает, как под дверью мечется тень. Да, она слышит. К сожалению, слышит. Кенни специально создаёт шум, чтобы ей не было скучно ждать. Он что-то двигает, беспокойно смеётся, чем-то шуршит и сквозь зубы выдыхает такие слова, каких она, имей подобную возможность, никогда бы не вложила в его уста. — Ну вот… Нормально. Можешь входить! Карен проглатывает горечь, хватаясь за ручку двери. В мыслях навязчиво: «Ты войдешь, а его нет и не было». Кажется, такое уже случалось. Наваждение. — С днём рождения! Зловещая рифма колом пронзает сердце. Карен механически берёт подарок, большой, но не тяжёлый, в квадратной коробке, обвязанной бантиком. Кенни улыбается сладко и самоуверенно, но глаза его заволакивает тоска. — Я старался. Прости, что с опозданием. Нервно запуская руку в волосы, он присаживается на кровать. Карен кажется, будто тело его ослабло и окуталось ознобом под её взглядом. — Спасибо. Она держит подарок как нечто вымышленное. Как нечто, способное внезапно развеяться. Её день рождения был пять дней назад, и ей абсолютно неинтересно, что такое большое и невесомое Кенни преподнёс в нарядной коробке, если это не ответ на вопрос, почему он вновь пропал без вести. — Где ты был всё это время? — она пытается скопировать его беззаботную весёлость, но выходит злобно, с напором. Кенни кусает нижнюю губу и возводит взгляд к потолку, будто в этом скрыт какой-то знак. — Дела были… — Какие ещё дела? — Всякие, — он хмурится. — Хватит. Не веди себя как моя бывшая. Карен кротко замолкает. Дальше спрашивать нельзя. Существует предел, болевой порог, переступая который, можно так исказить Кенни, что из ангела он превратится в ночной кошмар. Карен однажды сказала, что его никогда нет рядом, если он нужен. Что он обещал защищать её, быть с ней, а сам прохлаждается где-то вне времени. Однажды Карен сказала, что ему наплевать на всех и на всё, что он лжец, он бездельник, он… — Заткнись к чёрту! — крикнул тогда Кенни не своим голосом. И так жёстко заломил руки, и так жутко изогнул тело, и дыхание его так болезненно сбилось, что у Карен в глазах встали слёзы испуга. — Ты понятия не имеешь, каково это! Глупая неблагодарная!.. Дальше — чёрное пятно в памяти. Карен вырезала из головы грязное слово, которым брат назвал её в тот день. Кенни тянется за сигаретами, и блеклое солнце сквозь дождь чертит его силуэт на стене комнаты. — Просто я нашёл себе другую, — заявляет он, надменно скривив улыбку. Карен шепчет, борясь с хрипом: — Кого другую? — Другую сестру. Ты, конечно, классная, но она — просто улёт! Вот я и тусуюсь с вами поочерёдно. Он говорит это ровно, будто не шутит. Говорит выученными от девушек фразами, хотя Карен и такая правда не удивила бы. Она часто думает, что если Кенни не плод её воображения, а допустим, какой-то внеземной дух, он запросто может быть братом и для других девочек, которые в нём нуждаются. Кенни смотрит с жалостью и скрытым страданием. Не курит, просто крутит сигарету в пальцах. Сейчас он скажет, что хотел бы никогда не пропадать. А затем — что ей не следует волноваться, ведь куда бы ни делся, он всегда возвращается. — Расскажи, что творилось, пока меня не было, — заявляет он взамен ожидаемому. Карен откладывает подарок, собирает сквозь боль в горле остатки голоса, но ответ её глушится. В гостиную за стеной вваливается хохот и звон бутылок. Карен передёргивает от дурного предчувствия. Кенни закатывает глаза. — Опять Кевин дружков притащил… Подожди здесь. Он слезает с кровати, выскакивает за дверь, на ходу одёргивая футболку. Такой живой в этот момент, такой настоящий, что кажется, нет никого более реального. Карен слегка знобит, она садится на нагретое братом место, натягивает брошенную толстовку, размышляя над оставленным ей вопросом. О чём рассказать, кроме собственных больных мыслей? Когда Кенни уходит, всё остаётся прежним, только чуть хуже. Отец с матерью так же крушат дом и кричат матом на весь квартал. Кевин так же водит в гости свою компанию, и взгляды двадцатилетних пьяниц липнут грязью к длинным ногам Карен и слюной стекают с её груди. Стоит ли Кенни знать, что четырнадцатилетие она встретила в кровати совсем одна? На улице было ужасно жарко, внутри неё тоже кипел нестерпимый жар, и ей думалось, что к вечеру она просто поджарится. Потому так хотелось, чтобы пришёл Кенни и сказал тем насмешливым тоном, как когда она болела на Рождество: «Ну и чего ты ревёшь, доходяга? У тебя этих праздников ещё штук семьдесят впереди!» А его не было. И Карен казалось, никогда не будет. Она злилась и мечтала сделать ему так же больно. Стоит ли рассказывать об этом? В гостиной шум, топот ног, что-то звонко падает на пол. Кевин кричит: — Это мои деньги! Сколько хочу, столько и буду бухать! Я хотя бы работаю, а вот ты — грёбаный нахлебник! Кенни едва слышно, он всегда говорит очень хрипло и тихо, если его по-настоящему задевают. Быть может, он прижимает сейчас ребро ладони к груди, выдавая тем самым свою незримую рану. Он никогда не признавался, но Карен знает: ничто так сильно не бьёт Кенни, как всеобщий упрёк в бездеятельности. Он пытается подрабатывать, но периодические беспричинные исчезновения всё портят. Если в школе к такому уже привыкли, то в других местах попросту отказываются привыкать. — Заткнитесь оба, выродки! — сквозь пьяный сон восклицает отец. Через минуту всё затихает. Когда Кенни возвращается в комнату, Карен не сомневается: он не выдумка. Выдумка не может успокоить Кевина и выгнать его приятелей. — Этот дебил нажрался, как свинья. Я его в ванной запер, пусть душ примет. Карен кивает, кутаясь в его толстовку. Небо пронзает молнией, и от грома, неистово злого, звенят старые стёкла в комнате. Карен всегда верила, что после грозы приходит радуга, но сегодня её нет. Вечер близится к ночи, и небо чернеет. Кенни вновь порывается закурить, а вот в ней давно остыло такое желание. — Как там Такер? — зажигалка игриво щёлкает, вспышки освещают его лицо в густеющей мгле. — Не достаёт больше? Карен улыбается с долей страха. Разговоры о Трише Такер неизменно отзываются холодной дрожью в её душе. — Триша давно не обижает меня. Мы же подружились. Серп безмолвной молнии за окном. Звонкий чирк зажигалки. Вспышка в руках Кенни. Он ухмыляется с таким пронзительным неверием, что становится трудно дышать. — Подружились, ага. Знаю я эту дружбу. Раскат грома бьёт Карен в грудь. Она кашляет, маскируя свой преступный ужас. Ненавидит себя за неспособность понять: издевается Кенни или действительно видел, как крепкая Триша прижимала её к стене. У Триши Такер вызывающе рыжие волосы, взгляд надменный и дерзкий, слова ядовито-колкие, а поцелуи — горькие, почти обездвиживающие. Карен прячет лицо, она ненавидит быть грешницей. Кенни раздражённо посасывает сигарету, не поджигая. Говорит строго: — Думаешь, я не вижу? Ты её хвост, и она тобой вертит. Сестрица Крейга Такера просто не может быть хорошей подругой. Спазм в груди отпускает. Если бы Кенни знал, как отчаянно Триша терзает своими жёсткими губами её губы, он бы сказал совершенно другое. У Карен в сердце растекается стыдливое ликование, свойственное тем, кто удержался на краю пропасти. — Она меня защищает… — Это я тебя защищаю! — сердится Кенни. — А Триша Такер может только губить, как и её брат. Триша и Крейг — разнополые версии единого характера. Оба ни в чём не находят смысла, презирают всех вокруг, а друг друга — в особенности. Оба любят тощих беспомощных психов. Потому Карен и Твик чувствуют себя частями общей конструкции. Кенни полностью прав: Триша её использует. И использованной быть мерзко, но Карен не может. Не может прекратить отвечать на поцелуи и звонко всхлипывать от неловких прикосновений хулиганки, как не может не ненавидеть Кенни, когда тот пропадает, и не может запретить себе курить. И так неизменно. По сценарию что ли? Грязи всё больше, и нет сил её соскрести. И дорога одна — лишь глубже в бездну, откуда нет выхода. Кенни спрашивает с привычной снисходительной насмешкой: — Ну и чего ты ревёшь? Чаю хочешь? Карен мотает головой. Она хочет, чтобы он прижал её к себе и спрятал навеки от грозы без радуги, от стыда без избавления, от страха без смысла. Объятия у Кенни обжигающе тёплые, и от этого слёзы сами льются из глаз. Слишком больно, нестерпимо больно прикасаться грязной душой к такой безграничной любви. — Мне кажется, — шепчет Карен едва слышно, — я была на твоей могиле. Гром сотрясает дом. Кенни накрывает ладонью её голову, точно сверху может что-то обрушится. Гром сотрясает его слова. — Ты была на ней. Меня хоронили много раз. Я часто умираю, но все забывают об этом, как только я возвращаюсь к жизни. Перед глазами — ничего кроме мутной темноты и мокрой футболки брата. Карен плачет в бессильном отчаянии. — Мне кажется, наш город — ненастоящий. Рука Кенни сползает к концам её волос, по позвоночнику к пояснице. Вокруг — ни звука, кроме ударов капель о крышу и ударов сердца в его груди. — Разумеется, ненастоящий. Его выдумали два обдолбаных студента-педика, а нас всех вырезали из картона. Карен давится страхом, вырывается из объятий, чтобы заглянуть Кенни в лицо. — Но ведь этого быть не может! Не так уж просто — примириться с безумием как со спиралью жизни. — Нам было по восемь лет, когда они сняли первую серию. В ней мне, кажется, оторвало голову. После смерти я увидел студию. Моё тело было крошечным и совсем не похожим на человеческое. Его просто отложили в сторону и продолжили… — Кенни тягостно сглатывает. — Я и других видел. Стэна, Кайла… Это был единственный раз, и он длился секунду. Но я всё понял. Дождь слезами стекает по стёклам. Карен чувствует себя плоской картонной фигуркой и задыхается. Почему-то она безоговорочно верит. — Но как же Тот, Кто всех выше? Кенни прижимает её крепче и непонятно, вздрогнул он или усмехнулся. — Тот, кто ведёт эту дурацкую передачу? — Нет. Тот, Кто… — Я Его не встречал. Но я верю, что Он про нас знает. Кенни на ощупь включает свет, тыльной стороной ладони утирает Карен слёзы и улыбается. Он настолько же настоящий, насколько она выдуманная. Он умирает, но всегда возвращается. И он видел Создателей, но не тех. — Я на крыльцо, покурить, — говорит он, сжимая мятую сигарету в предвкушении. — И конечно, я сейчас полный бред наплёл. Считай это сказкой на ночь. Карен не двигается, только хрипло дышит, прижимая руки к груди. — Может, можно сбежать? Вырваться за границу этой студии? Кенни пожимает плечами. — Вряд ли. Этот эпизод вырежут раньше, чем ты что-то придумаешь. Он уходит, прикрывая дверь в комнату. Карен обхватывает колени, Карен не хочет быть чьей-то выдумкой. Так внезапно обрести подтверждение своих мучительных догадок и безумных предчувствий может лишь тот, кто способен менять сюжет. Карен решает: как только Кенни докурит свою сигарету, они разработают план, который положит конец шоу. И выберутся. Сотрут свои имена из всех записных книжек в городе. Протяжный грохот грома похож на смех. Свет в комнате судорожно мигает, шипят провода, сверкнувшая молния оставляет после себя запах горящей ткани. Сквозь рыдание дождя и вопли ветра Карен слышит, как рушится их ветхое крыльцо.