Буревестник

В ту ночь, когда ярко-алый месяц стоял в прожжённой гари неба над городом, а ноябрь входил в свои полные права, неожиданно для всех поднялся особенно сильный ветер, срывающий последние листья с деревьев. Улицы зловеще ощерились фонарями, флюгерами, флагштоками с имперским жёлто-чёрным флагом. Ветер буйствовал. Он нёс северный холод. Один человек в недавнем своём пристанище, уездном гостевом доме, как раз в это время в сердцах ругал старые сквозящие окна, тонкие одеяла и стылый чай. Кинутый через спинку стула клетчатый пиджак, лубок на стене — всё это раздражало его так, что внутри прямо-таки чесалось найти кого-то и вкрадчиво, с ухмылкой заявить претензии. Чтоб всё в лучшем виде было удовлетворено. Ишь, уездные гостиницы. Но скрип старых ставень в ту ночь не стихал до утра. В момент, когда два часа пополуночи уже прошли, а третий час не начался, с ветром пронеслась над городом неизвестная тень. Она минула реку, местный монастырь, и готова была уже пролететь дальше, как внезапно зацепилась за одну из фабричных труб, громыхнула-чертыхнулась и исчезла. Известный постоялец гостевого дома чертыхнулся в ответ и со злобой стукнул кулаком подушку. — С-сволочи! Спать не дают, — прошипел он и отвернулся к стене, проваливаясь в полусон. — Понаставили тут, — хмыкнула тень, оказавшаяся у фабричных ворот. Она заметно уменьшилась в размерах от падения, и открыто теперь выставила на лунный багряный свет своё истинное лицо. Оно оказалось суховатой, щетинистой, испитой рожей, на которой ещё красовался большой синяк в пол скулы — такую бы встретить только в подворотне или пьяной драке. Тень пощупала горбинку на носу, потёрла лоб, поднялась на ноги и, покачиваясь, ушла в направлении старого леса. Ночь, торжествуя, сверло утро, и ветер утих так же внезапно, как начался. * * * Город этот был совсем невелик, так, что из края в край можно за час обойти пешком. Как и все подобные, он имел главную площадь с присутственными местами, здание вокзала, кривые улочки на окраинах. Это утро, однако, будто бы стёрло в нём что-то важное — причём украдено оно было так ловко, что и не разберёшься сразу. Лёгкий оттенок тревожности передавался всем обитателям быстро и невозвратно. Часы на почтампте пробили одиннадцать, повозки неспешно расползались от главной церкви к усадьбам, доходным домам и лачугам — братство во христе буднично разбивалось о реалии жизни. Жизнь же текла своим чередом, не считая особенно беспокойных криков грачей да образовавшейся от ночного дождя топкой сырости улиц. А лес вступал в город — запахом влажной почвы и утренним туманом, не кончавшимся к вечеру. Он и вселял непонятную тревогу, что заглушали особенно тщательно, кутаясь в тёплые шали и стремясь разойтись по домам — своим ли, чужим. Его будто бы что-то притягивало. Таёжный, сумеречный дух увеличивался с каждым часом, оплетал всё и всех своей плотной сетью. А вместе с лесом, на улицах и в домах появился слух, будто где-то рядом с городом бродит некто беглый каторжник. В салонах над ним смеялись. Но в своих комнатах, при выключенном уже свете, каждый, кажется, невольно вздрагивал от стука ветки или шагов под окном. Появлялись и предположения мистиков, чуть ли не языческие. Тут, как раз, и отличился Пётр Степанович, в первый же день поднявший на смех "знатока народа" Толкаченку и разбивший любые его доводы с помощью материализма. Юлия Михайловна даже предложила тост об избавлении от предрассудков, Верховенский артистично раскланялся, все подняли и звонко столкнули бокалы. Искрящее шампанское пропускало свет от массивных люстр и кандебляров, весело расплёскиваясь по бокалам. Тёплые блики из окон в пол и отзвуки смеха текли в полисадник, всё более теряясь во мраке. Пётр Степанович встал у одного из балкончиков, придерживая градоначальницу за локоть, пока та торопливо жаловалась ему на мужа. — Полно, дражайшая Юлия Михайловна… Знаю, знаю, одно слово — чиновники! Не завидую вам, с вашими-то способностями… Хорошо, что я могу вас понять в полной мере. — Хорошо, хорошо, — соглашалась она, немного всхлипывая и плотнее кутаясь в платок. Пётр Степанович поправил его на её плечах, задерживая облачённые в перчатки пальцы и поглаживая открытую кожу. — И главное, деятельное участие моё я готов выражать не только в словах, но и на деле. Вы разузнайте у мужа пообстоятельнее, кто из помещиков не уплатил нужной суммы в казну, у каких торговцев находят обычно контрабанду… Мы будем знать всё про всех, — заговорчески шепнул он ей на ухо, наклоняясь совсем близко, и у той перехватило дыхание от невесомого прикосновения к шее и волосам, — оставаясь в тени, конечно, и вся формальная власть останется в руках вашего благоверного, не переживайте. Фон Лембке положила свои руки поверх его, потянула их так, чтобы Верховенскому пришлось совсем уж обнять её за талию. Он податливо прильнул к ней, продолжая дальнейшее объяснение исключительно томным шёпотом. И Юлия Михайловна уже запрокинула голову, чтобы невзначай коснуться губами его щеки или волос, как Пётр Степанович вдруг странно дёрнулся, отшатываясь с края балкона, где они стояли в тени. — Что вы!.. — ахнула она, сама пугаясь внезапности его действий. Пётр торопливо оправил её платок и молча вышел, развернувшись на каблуках. Его кольнул глаза в глаза странный полувидимый человек, стоящий в глубине сада. * * * Тёплые блики из окон в пол и отзвуки смеха текли в полисадник, всё более теряясь во мраке. Свет манил, искушал, притягивал, и Федька шёл на него, совершенно не зная зачем, как странный мотылёк с неуклюжими и ломанными крыльями. Пётр Степанович встал у одного из балкончиков, придерживая градоначальницу за локоть, пока та торопливо жаловалась ему на мужа. Федька пошевелился, незаметно переходя от дерева к дереву. Насквозь мокрые пиджак и шляпа, собственная угловатость — всё это вовсе перестало чувствоваться. Не сразу уследив за лицом, он осознал через несколько мгновений, что страшно, саблезубо скалит рот в улыбке. Равным усилием воли он передвигал ноги, заставлял ветви соседних деревьев расступиться и направлял свет промеж них так, чтобы самого его не было видно; раздвигал этот город, эту стылую реальность, чтобы было удобней. Тёплое мерцание впереди приобретало свои формы — большое здание на манер теплицы, покрытое кремовыми розочками украшений, леденцами витражей, золотыми ананасами, и буквально источающее сладость. Федька по-настоящему почувствовал хруст сахара на зубах. Он машинально двигался дальше, но окунулся в детское воспоминание, вызванное одной мимолётной мыслью. Оно было настолько сильным, что казалось, до него можно дотянуться рукой, как до вчерашнего дня — но в то же время, оно ускользало целиком, и в голове копошились отдельные отрывки. В центре его был белый куб — он бы мог показаться огромным, искристо-сверкающим, но то был обычный кубик сахара. Центр обрамлён был перефирией детской ладошки. Федька потрепал собственные космы рукой и вспомнил ещё кое-что — пространство и время: ему было шесть зим отроду, и высокий мужчина в незалатанной одежде протягивал ему этот дар. — Как тебя зовут, мальчик? — доносился голос высокого человека. — Федька, — бормотал ребёнок, ослеплённый доныне не виданым великолепием. — Держи. Возьми сахару, это в честь праздника… Я всегда велю не обижать своих крепостных, но в красный день стоит задуматься над этим особо, — говорил он глубокомысленно и несколько красуясь, глядя поверх мальчонкиной головы. — Поблагодари, кланяйся! — появился вдруг третий, визливый голос откуда-то сзади, — Ниже, ниже, неблагодарный! Степан Трофи-имович, ваше благородие, благодетель… Не оставьте уж его, запомните! Федька, благодари, в будущем пригодишься барину, его… светлости… — завывал уже целый бабий хор причитательниц. Федя стоял посередине, совершенно замерев, пока буйная перефирия визжала, стенала, упрашивала. От испуга и ступора, пальцы его разжались, и белоснежный кубик сразу же упал в грязь, центр пошатнулся, и плёнка воспоминания оборвалась. Федька стоял в саду, прямо перед светящимся домом, и гипнотически смотрел в глаза человеку на балконе. Особенно сильные порывы ветра трепали старательно уложенные волосы незнакомца. Кажется, с ним был ещё кто-то, высокая женщина, но её взгляд ускользал, а вот его — колко цеплялся, будто притянутый магнитом. Через секунду Федька бесшумно разорвал связь и исчез в один миг, будто в саду никого и не было. Луна уже вторую ночь была окрашена багряным. А следующий день начался с переполоха. Аккуратненький полисадник госпожи Лембке, с подстриженными газонами и идеальным расположением цветов, за одну ночь превратился в таёжные заросли.