стихи хранят воспоминанья

«Трёхтомная зима землёю прочтена. Без ропота её проводим воплотиться в невесту марта, в перелёт грача, что возвращается и улететь стремится», — Антон Шагин, 4 марта 2019 года. питерские ветра в марте ничуть не нежнее декабрьских. продрогнуть до костей — нечто само собой разумеющееся. растрёпанные волосы, как отвратительное клише — тоже. в этом холоде и сырости что-то столь надоевшее, что невольно задумываешься — а нет ли в этом чего-то ещё? может, за монументальными архитектурными мазками, которыми испещрён питер, кроется другое? оттого невыносимый кашель раздирает лёгкие, грубый порыв ветра развязывает шарф, и из каких-то глубин пространства звучит, будто само собой произнесённое (или самим собой?): «Безумцы меняют мир!» — фраза, до костей ободранная и избитая, въевшаяся и впившаяся, впитавшаяся и пропитавшая, отравившая... всё. но не его. перчатки рук не согревают. толпа, текущая по улицам, выбивающаяся из привычного для него московского темпа, из-за чего он постоянно с кем-нибудь сталкивается — эта толпа здесь совершенно лишняя и ненужная. зачем он вообще про неё думает? о чём же думать тогда, кроме как о подобных пустяках? и ноги, ноги сами несут его уже неизвестно куда. зачем он вообще вышел из гостиницы, в которой остановился? зачем вообще приехал в этот серый, гнетущий, уродливый город? «Господа! Надо отдать последний долг», — не его слова набатом бьют в виски, когда он вступает на Заячий остров. и всё становится так быстро, стремительно, что уже невозможно остановиться! всё смазывается, всё прочее начинает растягиваться, но только из-за скорости. трава, еле проглядывающая из земли, кажется самой зелёной, какая только может расти. нога наступает на то место, где проглядывает заметный свежий клочок. уже не март — июль принимает его в свои объятия. солнце бьёт в глаза так, что приходится щуриться. хочется сильнее, полнее вдохнуть воздух грудью, как будто в последний раз. «...и всё же, господа, моё мнение, что мы достойны лучшей смерти», — голос режет пространство и слух. голова дёргается в ту сторону: только серые стены, померкший воздух, к счастью, без с ума сводящего заколачивания. теперь вдыхается нервно, судорожно, хочется схватиться за горло, но глупо, право, глупо!... опереться бы на что-нибудь, потому что ноги подкашиваются, да не на что. затянуть шарф так, будто самого себя задушить хочешь. кривая улыбка. за-ду-шить. «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!». это правда. хотя сейчас научились лучше — было время натренироваться на тех, кем были полны казематы этой крепости и кем позже наполнились тюрьмы необъятной России!... Россия! покуда стон твой будет слышен, не улетит моя душа; доколь народ твой тяжко дышит, я тут останусь. навсегда? нет-нет, жива ещё надежда на то, что в бездне роковой, ты не прозябнешь, не исчезнешь. она жива, пока я сам живой. как крик из недр земли родной. и слёзы, горячие, горькие слёзы, как у мальчишки, безумца, глупца, которые не остановишь. зачем, если всё возвращается на круги своя? зачем, если даже Родина не способна принять ваш поступок таким, каким он был? зачем? как долго? без замедления! от наваждения избавиться не дрогнувшей рукой. взглянуть на мир как будто прежними глазами — только какие именно прежние? вдохнуть сильнее. закрыть глаза. перчатку сняв, по лицу провести. оглядеться вокруг. что ты видишь? мечту дней ушедших теперь. улыбнись и забудь, как забыли вдруг все, что страну ты любил и ей душу отдал. «Тюрьма мне в честь, не в укоризну, За дело правое я в ней, И мне ль стыдиться сих цепей, Коли ношу их за Отчизну», — Кондратий Рылеев, 1826 год.