Надвое

А вот как ему было жить зная, что больше никто, ни с кем и никогда. Больше никогда не будет. До самой смерти не будет. И не захочется даже. Ни в душе, ни телом — не отзовется, ни на кого. Ни разу. Десять лет — один. Это меньший срок, но время относительно. Предыдущие тринадцать — почти четырнадцать — вдвоем. А потому короче. На двоих. Умножить и разделить. На двоих. Надвое. Вдвое. «Наполовину здесь, наполовину — там». Как она тебя — Быстрова, в замужестве Бакулина, — одной фразой. Наотмашь. И ушла. Остался как дурак пялиться на вулкан за окном. Слова ее — рядом — тоже остались. Повисли. Сделав стекло напротив призмой, преломившей время. Перенеся на миллионы километров, к оставшимся в черноте друзьям. Вымерзшее Внеземелье. Волны излучений и облака пыли. Вот у нее свитер-паутинка, легкий, она в нем как тень. Только что здесь и — ушла, даже воздух не шелохнется. Будто не было. Исчезла. А слова, слова — нет. Они свинец. Древняя пуля, и так же засели внутри. Они ртуть. Медленно изводящая душу тяжелая отрава. Стоило лететь сюда уже хоть бы для того, чтобы — да, глупо признаваться, но придется, десантнику красноречие не требуется, — чтобы нарваться собственной старой раной на жесткие слова чужой боли. Кто ей виноват, что ей так же повезло — жить с половиной души. Кто ему виноват, что у нее день рождения, а ему — надо было остаться в ледяной могиле. Боль нельзя разделить. И поделиться ею нельзя тоже. И не бывает двух одинаковых смертей. А на вопрос, есть ли жизнь после смерти, знают ответ те, кто остался в живых. И этот ответ — «нет». Так — это не жизнь. А вечное ожидание. Вот как хочешь гони от себя эту нелепость, но рано или поздно наступит момент, когда в ней придется признаться. Самому себе. Он не самоубийца, что бы там ни говорили. Хотя да, в случае смерти одного предполагалось готовить сразу два гроба. Не понадобилось. Ответственность за чужие шкуры — поистине страшная вещь. А ведь притом — он же ослушался приказа. Его бы за это под трибунал, но кому теперь какое дело. Ему — точно никакого, потому что бесполезно. Теперь всё бессмысленно. В том числе и тесты, опыты и прочие бредовые идеи научных комиссий. Кроме: хотя бы поигрались и отстали, поняв, наконец, насколько это глухое дело. Это всегда начинается одинаково. Люди живут себе, ни о чем не подозревая. У каждого свои интересы. Своя жизнь, друзья. Академия. Высшие оценки: всё даётся легко. Хвост поклонников. А потом — вдруг — первый сводный экзамен. Очная ставка. И — пошло-поехало. Длиной в два с половиной курса: период соперничества и — ох не зря по углам травят шутки кадеты — влюбленности. Неопределимой и пока незаметной для них самих. Но вот все остальные как-то сразу всё понимают. Сначала — ржут и подначивают. Потом — делают вид, будто «не-не-не, мы не это имели ввидуиду, не надо, не бейте!». А потом — когда уже и этим двоим становится всё понятно и их застукивают целующимися в ангаре, куда оба сбежали из медчасти после воистину исторического зачёта по маневрированию, — потом их сокурсники недоумевают, несмотря на то, что оказались правы: и как это такое соперничество закончилось — даже без мордобоя. Хватило рекорда, «условной смерти» и рукопожатия. В знак дружбы. Всё в том же, к слову, ангаре. Это, по большому счёту, никого не удивляет. А что — ну люди нашли друг друга, старая как мир закономерность. Работать не мешает, даже наоборот: есть и понимание с полуслова-полувзгляда, и действия координированы каким-то десятым чувством — одним на двоих. Их ни разу не видели ссорящимися. Спорящими — да, причем чуть ли не постоянно. Благо поводов было валом — от профессиональных вопросов, до смехотворных — в том числе и на публику — умничаний на отвлеченные темы. Подобные споры, похоже, становились отличной терапией от бытовых конфликтов — о чем они сами явно и понятия не имели. Эффект же на окружающих был просто сокрушительным. Их знала вся Академия. В числе прочих сомнительных заслуг — как отпетых и изобретательных безобразников. Их не раз ловили на неприличном — бывало. Правда, поди потом докажи, что ты не вуайерист и не шпионил умышленно. Вот и они смеялись, уткнувшись друг другу в плечо, пока незадачливый свидетель, ломая кусты или опрокидывая предметы оборудования — в зависимости, где обнаружил парочку, — удирал от греха подальше: нарваться на их кулаки — себе дороже. Другое дело, когда ловили старшие по званию — в рейсе. Тогда приходилось демонстрировать вызывающе-довольный взгляд, краснеть, ничуть впрочем не стыдясь и не сожалея, — и когда офицер удалялся, преувеличенно-сдержанно высказавшись насчет их поведения, — исподтишка любоваться на выразительный цвет его ушей: кто бы остался равнодушным в такой ситуации, и бывалые космические волки тоже не из железа сделаны. А потом закрываться в каюте — всё равно по кораблю отбой — ну и пусть она одноместная, койка-то встроенная, выдержит, да и пол на крайний случай подойдет, — и первые пятнадцать минут неудержимо хохотать. Плечом к плечу, да? Точно. Их товарищи — вот кто додумался назвать отряд десантников «дикими кошками», и кого теперь удивляет, что у них там еще две пары образовалось, и если бы не подлый ледяной планетоид… — так вот их товарищи, пройдя с ними не один опасный рубеж, знали о них больше, чем кто-либо. Тут уж не было нужды в скрытности. Смеялись: не кают-компания, а дом свиданий, еще бы камин да свечи — и вино — для полного сходства. И бордель-маман впридачу, под общий хохот невозмутимо кивал капитан отряда в начале очередной летучки перед заданием. Зато они всегда возвращались. Из пояса астероидов — еще вчерашними кадетами — по нахальству, каким-то чудом избежав гибели, когда их даже ругать не стали за разбитый вдребезги шаттл, потому что к тому времени уже успели похоронить и оплакать: у них — математически, объективно, — не было шансов. С Плутона — в десанте, когда лопнул трос, и им предстояло вечно падать в пустоту или войти в поле планеты, составив компанию мрачному Харону, — перед тем, как сделать единственную попытку запустить от скафандров аварийные шлейфы к челноку, — они почти попрощались: но тогда это был фальшстарт. Один из многих. Каждый из них мог однажды не вернуться. И каждому из них наверняка приходило на ум: а если — то что тогда, и будет ли что-то дальше, вообще. И подкатывал душный, тошнотворный страх. Воля спешила сбить с мысли: отставить. Ждать. Ты вернёшься. Вернёшься. Трепали ведь нервы друг другу исправно. Каждый на свой лад. Один — при любой возможности водя за нос судьбу, очертя голову кидаясь в новую пропасть. Другой — трезво оценивая риск и сознавая ответственность за чужие жизни. «Да что ж ты делаешь, псих ненормальный!..» Ждать. И когда очередная смерть отпустит — то, чтобы рассердиться на дурака, уже не останется сил. И тогда — к чертям, что поведение не по уставу и вокруг с десяток пар чужих глаз. Ведь в конце-концов, дверь каюты всё-таки можно запереть изнутри. В конечном же итоге, всё равно как лопатой по затылку — искры из глаз — оказались не готовы. Объективных причин подозревать ловушку не нашлось. Приметы — да, кто спорит, десантники суеверны, — тоже не сигналили об угрозе. Личная интуиция — верный помощник, но на беду подвластный воле, — была успешно удушена на корню: идти надо. Пришли назад только шестеро. И впереди было десять лет. И те десять лет одиночества стоили сотни.