***
Оборо не слишком тяготил тот факт, что некоторые его собственные желания не совпадали с желаниями его хозяев. Порой было затруднительно претворять их в жизнь и не вызывать подозрений, но до сих пор ему везло. Когда после казни Ёшиды Шоё Тендошу потребовали убить учеников Шоё, Оборо не раздумывая привел убедительное обоснование ненужности таких крайних мер. А может быть, он и сам тогда верил в то, что сказал; в любом случае Тендошу не стали настаивать на своем. С Уцуро-сама дела обстояли иначе: он видел Оборо насквозь. Оборо очень хорошо помнил один разговор, состоявшийся между ними незадолго до убийства старого сёгуна. Уцуро-сама тогда ясно дал понять, что ученики Шоё мешают его планам и потому должны умереть, и Оборо не нашел слов, чтобы возразить: если бы он отказался, Уцуро-сама отдал бы приказ кому-нибудь другому. Он обещал Уцуро-сама выманить учеников Шоё и убить их лично, а Уцуро-сама вдруг пристально посмотрел на него и произнес: — Интересно. Ты не убил их, когда они были слабы, но собираешься убить, когда они стали сильнее. Скажи мне, а почему… ты отпустил их тогда? На этот вопрос ответ у Оборо был заготовлен давным-давно. — Они не стоили того, чтобы их убивать. — Зато теперь стоят. Оборо показалось, что он уловил в голосе Уцуро-сама насмешку и несколько смутился. — После смерти сэнсэя у них ничего не осталось, и я думал… Уцуро-сама жестом остановил бессмысленную попытку оправдаться. — Это у тебя ничего не осталось. Но это потому, что у тебя ничего и не было, Оборо. Ничего, кроме того, что и жизнью-то трудно назвать. Пока Оборо мучительно соображал, стоит ли отвечать, Уцуро-сама продолжил свою мысль тоном, не предполагающим возражений: — Да, я понимаю, ты не подумал о последствиях. Ты думал, без Шоё им нечего защищать, и они предадут забвению то, чему он учил их. Время показало, что ты ошибался. Случившееся с ними несчастье закалило их души и мечи. Оборо молчал. Он и помыслить не мог, что Уцуро-сама занимали такие вещи. — Они стали сильнее, да, — повторил Уцуро-сама задумчиво. — Особенно эти двое. Широяша, Саката Гинтоки и… напомни, как его зовут? Того, у кого ты забрал вместо жизни левый глаз. Оборо послушно назвал имя: — Такасуги Шинске. Уцуро-сама почему-то улыбнулся. — Такасуги Шинске, да. Он тебе нравится? — Что?! Нет! Слишком поспешно, слишком неразумно. Конечно же, от внимания Уцуро-сама это не укрылось. От него, вообще говоря, было сложно что-то утаить, хотя Оборо предполагал, что до сих пор справлялся. Уцуро-сама продолжал странно улыбаться, в глубине его красных глаз промелькнул проблеск любопытства. — А, ну значит, мне показалось. Ты никогда еще не произносил чье-либо имя с таким… чувством. К тому же ты не убил его при возможности, поэтому я… Ну что же. Когда встретишь Такасуги Шинске, убей его. Оборо сразу же успокоился. Нужно внимательнее следить за интонациями, вот и все. — Как прикажете. Уцуро-сама покачал головой: — Нет, Оборо. Ты должен сделать это не для меня, а для себя. Этот человек делает тебя слабым. Тебя притягивает огонь, что горит в нем, я понимаю. Трудно устоять перед пламенем, даже если наперед знаешь, что будешь сожжен. Посмотри на этих насекомых. Оборо послушно взглянул, как к огню слетались мотыльки — крупные, красивые, в сумерках они казались сотканными из причудливых теней. — Мотыльки не знают, что умрут, но ты-то не мотылек. Ты сгоришь в этом пламени. И я сейчас не о твоем теле, о душе. Твоя душа обратится в пепел, этого ли ты желаешь? — Моя душа? — переспросил Оборо. — Она… давно погасла. Вам не о чем беспокоиться, Уцуро-сама, я исполню свой долг. — Погасла? В таком случае ты не думал бы о нем. Оборо удалось сохранить внешнее спокойствие, но он ощутил болезненный укол в области сердца: Уцуро-сама словно взял его истонченную душу и насадил на булавку, как насекомое. Впрочем, в тоне Уцуро-сама не было ни снисхождения, ни насмешки. Он просто констатировал факт, вот и все.***
…Такасуги открыл глаза и протянул руку, ласково погладил шрам на лице. Оборо затаил дыхание в ожидании продолжения, наклонился для поцелуя и… проснулся. Усталость все же придавила его: он и не заметил, как заснул у постели Такасуги. Вода для обмывания уже остыла, нужно было подогреть новую. Он плеснул себе в лицо холодной водой: это помогло прогнать туман из головы. Но сон был так дивно хорош, что хотелось быстрее вернуться назад. Пока Оборо перевязывал раны — он всегда делал это неторопливо и аккуратно, Такасуги действительно пришел в себя. Его единственный замутненный глаз вдруг открылся и уставился на Оборо. От неожиданности Оборо слишком сильно дернул бинт, но Такасуги даже не поморщился от боли и не вскрикнул. У этого человека была демоническая выдержка. Все это время Оборо с нетерпением ждал, когда Такасуги очнется и осознает, где он и с кем. Но вот чего он не ожидал, так это отсутствия реакции. Оборо даже показалось, что Такасуги не осознает реальность и не понимает, где находится. Руки дрожали от перенапряжения и упадка сил, но Оборо все же закончил дело и устало опустился на край футона. В то трудное время, когда Такасуги метался в лихорадке, он привык засыпать и просыпаться рядом. Мертвая усталость и удовлетворенность от хорошо сделанной работы перемешались между собой. Он хотел провалиться в долгожданный сон, но если Такасуги очнулся, то попробует встать и уйти. Как минимум. — У тебя нет своего футона? — услышал он недовольный голос. — Есть, на нем лежишь ты. И Такасуги тут же сделал то, что от него и ожидалось: попытался подняться. Оборо мягко вернул его обратно и для верности придавил рукой поверх свеженаложенных бинтов. — Рано вставать. Раны откроются. Теперь они лежали лицом к лицу. Оборо в общем-то это устраивало, пока Такасуги был в забытьи. Можно было смотреть на него сколько угодно и ни о чем не думать. А что делать с ним таким, когда он в полном сознании, Оборо понятия не имел. Такасуги разглядывал его с нескрываемой неприязнью: — Ну так разве не этого ты добивался? Не в первый раз же пытаешься меня убить. — Нет. Наверное, следовало объяснить, что Оборо и тогда не хотел его убивать и не хотел, чтобы его убили, поэтому бросил то лезвие. Но слова — не дела, сказать можно что угодно. А Такасуги тогда по милости Оборо лишился не только глаза. Такасуги, не глядя, пошарил рукой над головой, видимо, ожидал найти там острый предмет, чтобы воткнуть Оборо в глаз. Выражение его лица изменилось с недовольно-озлобленного на растерянное. — Ты положил мою катану в пределах досягаемости? Что это значит? — Это чтобы ты… не чувствовал себя беспомощным. Зря он сказал именно так, Такасуги сразу вспыхнул: — Мне не нужен для этого меч. И если ты думаешь, что сможешь удерживать меня здесь, то ошибаешься. — Я тебя и не держу. Ты волен встать и уйти. Если сможешь. Но как я говорил, раны откроются и твое выздоровление замедлится. Такасуги с трудом встал, опираясь на свой меч. На этот раз Оборо не стал мешать, просто смотрел, как Такасуги медленно идет к раздвижным дверям, и едва успел подхватить, когда он упал. Свежие бинты на животе окрасились в красный. Оборо выругался про себя, а вслух сказал: — Ну я же говорил. Остынь и дай мне тебя вылечить. — У тебя холодные руки, — пробормотал Такасуги.***
Если бы Оборо думал о Такасуги как о насекомом, то представлял бы бабочку — самую красивую из тех, что ему доводилось видеть. Однажды он видел роскошную бабочку, фиолетовую с золотом, похожую на одну из тех, что украшали кимоно Такасуги. Она села ему на ладонь и сидела, позволяла на себя смотреть, а когда Оборо встряхнул рукой, чтобы она продолжила свой путь, упала в грязь. Ее прекрасные крылья были истрепаны, она умирала. Оборо остановился, поднял ее и посадил на цветок у дороги. Бабочки живут недолго, даже самые красивые. Он отчаянно хотел сохранить Такасуги жизнь, хотя это и шло вразрез с приказами его господина.***
Такасуги пусть и неохотно, но позволил ему заботиться о себе. Возможно, из подслушанных разговоров с другими Нараку до него дошло, что здесь все хотят его смерти, и только по воле Оборо он все еще жив. Все-таки он мог быть благоразумным, когда того требовали обстоятельства. Оборо, конечно, не думал, что они подружатся и начнут вести беседы о высоких материях. Хватало и того, что Такасуги не пытался убить его или себя. Но у Оборо за последнее время сложились определенные привычки, которые он не хотел менять: ему нравилось смотреть на Такасуги, и он себе в этом отказывать не собирался. Такасуги это действовало на нервы. И в один прекрасный вечер он счел нужным высказаться по этому поводу. — На что ты опять уставился? — раздраженно бросил он в сторону, не глядя на Оборо. — На тебя. — У меня что-то с лицом? Рана открылась? Как же бесит! Оборо счел нужным пояснить: — Люди же смотрят на воду или огонь. Или небо или траву. Ты, например, смотришь на луну. Ты не думал, что луну это может раздражать? Вот и я не думаю. Такасуги долго придумывал достойный ответ. Оборо за это время успел выпить чаю и зажечь светильники в их комнате. Когда он снова сел рядом, Такасуги сказал: — Ты смотришь на меня как на занимательное насекомое, я понял. — Скорее, как на воду. Или луну. — Не думаю, что ты считаешь меня недостижимым, — усмехнулся Такасуги. Ухмылка была некрасивой, но Оборо понравилось. Это была какая-то живая эмоция, а не ледяное равнодушие или плохо скрываемое раздражение. Что-то новое. — Считаю, — ответил Оборо. — Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что тебя невозможно постичь. — Так не смотри. Они сидели достаточно близко, чтобы соприкоснуться рукавами. Оборо был в домашней юкате, а Такасуги — в едва запахнутой больничной, светло-сиреневого цвета. Оборо видел и бинты на его груди, и его белую кожу выше, там, где бинтов не было, острые ключицы, тонкую шею. Мучительно хотелось коснуться там губами, и если бы это была вода, он бы коснулся. — Не смотри. Делай, — прошептал Такасуги. Оборо потянулся к его губам и, вопреки его ожиданию, легко нашел их, поскольку Такасуги не отшатнулся, а подался навстречу. Это было и странно, и страшно, и приятно. Оборо едва коснулся губ Такасуги своими и сразу же отодвинулся. Всего на чуть-чуть. Такасуги смотрел на него как на идиота, которому в руки само шло счастье, а он оттолкнул. — Ты целоваться не умеешь? — он нехорошо прищурил глаз, а Оборо смотрел на него и не мог пошевелиться. Стало слишком жарко. Он почувствовал, как кровь прилила к низу живота. Нужно было встать и раздвинуть сёдзи, воздуха не хватало. Нужно было что-то ответить на вопрос. И нужно было быть Оборо, чтобы вместо «нет» ответить: — Я умею убивать. Оборо надеялся, что Такасуги отвернется и перестанет его мучить. Он ничего не требует, ему просто нравится смотреть. Разве спасенная жизнь этого не стоит? Такасуги задумчиво разглядывал его своим красивым зеленым глазом: у него была золотистая радужка. — Ты хочешь меня убить? Тогда зачем это все? — Нет. Я хочу… Он не договорил, потому что Такасуги коснулся его сам. Провел ладонью по его груди, потом положил руку туда. — Я думал, что его кровь поддерживает жизнь в мертвом теле, — заметил Такасуги. — Так и есть. Кажется, голос звучал нормально. — Тогда как ты объяснишь это? Давай я объясню: у тебя только что встало на насекомое. — Знаешь, когда ты лежал в горячке, все было намного проще, — беспомощно пробормотал Оборо, но его руку убрать не попытался. Ему вдруг стало все равно. Даже если прежде Такасуги не догадывался, почему Оборо сохранил ему жизнь, теперь это стало очевидно. Можно хранить в тайне чувства, но нельзя скрыть реакции тела. — Пока я лежал в отключке, ты меня трахнул что ли? — ровным голосом осведомился Такасуги. Оборо молчал. Ему бы и в голову не пришло совершить подобное без согласия. Ему бы и в голову не пришло вот так прикоснуться к своему врагу. Эти ученики Шоё — настоящие демоны. — Нет, я не… ничего с тобой не делал. Только обтирал кровь и пот. Когда тебя знобило, то… — Но ты хотел что-то сделать? — теперь в голосе Такасуги послышалось недоумение и... разочарование? Оборо с жадностью ловил все эти новые оттенки. Это как после черно-белого кино включить цветное: сразу на тебя обрушивается столько красок, сколько ты не в состоянии выдержать. — Я не думал об этом, — честно признался Оборо. Такасуги кивнул самому себе. — Понятно. Ты хочешь, чтобы я сам тебя поцеловал. Оборо растерялся. Этот демон, ученик Шоё, легко прочитал желания его сердца лучше него самого. Нужно было выйти и завершить это странное свидание, но Такасуги вдруг оказался у него на коленях. Оборо чувствовал теплое дыхание на своих губах, и то было дыхание жизни. Он не умел целоваться, но близость Такасуги так опьянила, что у него вылетели из головы остатки здравого смысла. Оборо ответил на поцелуй со всей страстью человека, которого никогда не целовали, их языки столкнулись. На вкус Такасуги оказался таким же приятным, как и на ощупь. Оборо запустил пальцы в его волосы, притянул к себе, и не ощутил никакого сопротивления, и это было так странно, так страшно: он словно нырнул в мутный омут, а там оказалась прохладная, чистая, прозрачная вода. Оборо бережно уложил Такасуги на футон, осыпая поцелуями всё, до чего мог дотянуться: лицо, шею, ключицы, плечо. Он остановился, только когда Такасуги обнял его за талию, чтобы развязать на нем оби. Оборо плохо понимал, что происходит, но, похоже, по непонятной причине Такасуги был настроен серьезно. Почему-то не хотелось никак рефлексировать на сей счет. — Ты все-таки хочешь меня трахнуть, — мягко прошептал на ухо Такасуги. — Почему до сих пор не предложил? Такой простой вопрос, но Оборо не привык говорить просто. Он все еще пытался защитить себя словесными конструкциями, хотя уже понимал, что проиграл борьбу с собственными желаниями. — Я же сказал, что смотреть на тебя — все равно что смотреть на воду. Ты думаешь, я хочу… сделать это с водой? — Когда испытываешь жажду, хочешь пить. Когда тебе жарко, а рядом вода, в воду хочется войти. Это прозвучало так двусмысленно. Оборо вдруг понял, что отрицать очевидное уже поздно. Никуда ему от этого демона не спрятаться, да не очень-то и хотелось. Оборо очень старался быть нежным и вообще очень старался. Он прислушивался к любым изменениям в дыхании, шепоте, вздохах, а стоны сперва истолковал как выражение боли и немедленно остановился. — Все нормально, — заверил его Такасуги. — Просто продолжай. Голос у него прерывался. Оборо это и нравилось и вызывало опасения: не станет ли ему хуже? — Все норм… ально, — повторил Такасуги. — Будешь шарахаться от каждого шороха, никогда не кончишь, так и знай. — Мой оргазм — это не главное, — ответил Оборо. — Я хочу, чтобы кончил ты. В сиянии светильников Такасуги казался ему сверхъестественным созданием из теней и света. Демоном. Хрупким, как бабочка, стальным, как лезвие меча. Сотканным из противоречий и полумер. — Тогда тем более. Перестань делать вид, что я стеклянный — это не так. И Оборо приложил все свои силы, чтобы перестать.***
Они заснули только под утро и проснулись ближе к обеду из-за довольно настойчивого стука. Оборо так вышколил подчиненных, что зайти они не осмелились. — Оборо-сама, как вы себя чувствуете? Посланник ждет вас с самого утра. — Я сейчас приду, — ответил Оборо стене. Ему не было стыдно за счастье, испытанное ночью, но до вчерашнего дня он был уверен, что личное никогда не помешает долгу. А оно уже помешало. Он встал, набросил юкату, оглянулся в поисках оби и наткнулся на насмешливый взгляд. — Оборо-сама, как вы себя чувствуете? — повторил Такасуги. Растрепанный, озаренный солнечным светом, он выглядел еще более желанным, чем вчера. Оборо тяжело вздохнул. — Что-то кажется тебе забавным? — осведомился он холодно. — Может то, как ты ночью кончал подо мной? Но Такасуги совсем не смутился. — Это совсем не забавно, это совершенно нормально. Обычно, когда люди занимаются сексом, они кончают. Хотя в нашем случае, Оборо-сама, это скорее удивительно. Он расхохотался. — Не знаю, зачем ты это сделал, — холодно проговорил Оборо. — То, что ты сделал. Я знаю, как ты относишься ко мне. Я вполне мог бы обойтись и тем, что было. — Не могу понять, что ты там бормочешь. Не похоже на тебя. Смятение? Боль? Тебе же понравилось. — Я этого и не отрицаю. Ты мне нра… Он замолчал. Такасуги больше не смеялся. И не улыбался. Он словно закрылся маской равнодушия. Оборо некоторое время смотрел на него, а потом развернулся и вышел. Позже, когда он уже пришел в себя, умылся, переоделся и встретился с посланником, мысли его прояснились. Дальше медлить было нельзя. Он должен отпустить Такасуги или убить его.***
Такасуги спокойно принял от Оборо комплект черной одежды. — Когда безмозглая бабочка летит на огонь, она ни о чём не думает, — задумчиво проговорил он. — Ты что же, решил меня отпустить? А вчера что было? Проверял, достаточно ли я здоров? — Одевайся. Пока Оборо не знал, как это бывает, он мог довольно сносно существовать, но теперь всё изменилось. Такасуги нанес ему сильный удар, открывшись или сделав вид, что открылся, что желает того же, что и он. Проклятье. Однако благодаря этому Оборо понял о себе кое-что еще: жизнь все еще была сокрыта внутри него, и дело было не в бессмертной крови. Его душа встрепенулась как бабочка, взмахнула крылами и взлетела к огню. Крылья ее были опалены, но она согрелась. И теперь с этим как-то придется жить. Такасуги удивительно шла черная одежда. Ему вообще все шло. Оборо отвел взгляд: нужно было привыкать к тому, что он никогда его больше не увидит. Мертвой душе было бы все равно. Пробужденной этой ночью душе стало больно. — Я дал тебе то, чего ты так жаждал, — сказал Такасуги. — Теперь мы в расчете, верно? Так что при следующей встрече не делай вид, словно я тебе должен. — При следующей встрече я тебя убью, — ответил Оборо.