ублюдки тоже плачут

Гаврилов умел сдерживать эмоции. До Коваля ему казалось ничего не ломает и не болит. Он жил спокойно играл в доту, учил математику, сбежал от проблем по мере их поступления в Москву. Дима просто не умел по-другому. Не хотел иного. Теперь Гаврилов больше вывозит. Он кидается, разбивает костяшки в кровь, тихо заливается слезами в ванне. Он, наверное, хотел бы по-другому. Но он не знает как. Гавр, ты ублюдок. — Шипит на ухо еле соображающий Коваль, держа сидящего на соседнем месте Диму за талию чтобы не упасть с барного стула. У Гаврилова внутри все горит пламенем, он бы, наверное, хотел выблевать все эти уебские эмоции, но блевать ему кроме очередного стакана виски — нечем. Дим, я вызову тебе такси — Гаврилов нежно, будто бы боясь поломать тонкие запястья парня, убирает руки коваля с себя Я не договорил, — Коваль медленно сползает со стула, цепляясь пальцами за плечи и утыкается в плечо Гаврилова — ублюдок, я так тебя люблю. У Гаврилова внутри догорает Нотр Дамм. У Коваля внутри вторая Хиросима из алкоголя, чувств, которые он никак не может объяснить, стыд за то, что это правда происходит с ним и невероятная ярость разбить ебало всему свету за все что с ним происходит сейчас. Гаврилов просто надеется, что парень, который прямо сейчас стопроцентно слышит, как его сердце танцует хардбасс просто перебрал. Перепутал с очередной его девушкой или парнями комиками, которым он поет серенады каждый раз после открытых микрофонов. Коваль может и перебрал, но он знает точно — Дима Гаврилов его собственность. Сейчас и навсегда. Они доезжают до дома Коваля быстрее чем Гаврилов вообще осознает, что происходит. После этого черный экран. Иногда как в фильмах у него проявляются картинки пленочного фотоаппарата: руки Коваля, скользящие по торсу царапая кожу, пухлые губы оставляющие засосы по всей шее, хрипы и догорающие угольки в животе что остались от бабочек. Но потом Дима просыпается. Он у себя дома. Все тело предательски ноет, напоминая о том, что осталось от «любви», о которой ему заверял тезка каждый раз, когда от него несло всеми алкоголями сразу, когда он вновь в подворотне очередного дворика пиздил Гаврилова до слез, а потом курил стоя над лежащим согнувшимся не то от боли, не то от обиды и просил успокоиться. Димас, вставай, ты чего как баба. Я же шучу, дурачок, поехали домой. — Коваль сидит на корточках перед спиной Димы ухмыляясь и пуская дымок в звездное небо. И так. Каждый. Ёбанный. Раз. Гаврилов не мог поверить, что он сменил уважение к себе и здоровые отношения на Дмитрия Коваля. По очень херовому курсу. Дима не ест, пьет воду каплями и спит перерывами уже несколько недель. Коваль не появлялся дома уже трое суток. Или больше. А может меньше. Для Гаврилова сутки перестали существовать. Есть время, когда Коваль есть, то есть около пары часов, в которые он с каменным лицом и стеклянными серыми глазами курит, поджав ноги потом берет Диму с или без его согласия, а после того, как будет удовлетворён он может спокойно пару раз ебнуть Гаврилова по ебалу или если уж очень захочется оставить пару багровых синяков или засосов. «Ублюдок.» хрипит Коваль, когда спускает. «Ублюдок» шепчет, когда успокаивается, приходя в постель к Диме который смотрит отсутствующим взглядом на ночную Москву в окно. В такие моменты Коваль как котенок, хочет, чтобы его приласкали. Как будто «Дима-тиран» и «Дима-кот» — это абсолютно разные люди взаимозаменяющие друг друга на постоянной основе. Коваль засыпает, как только начинает идти дождь. Гаврилов плачет в такт дождю. Коваль собирает вещи. Гаврилов шепчет «не уходи». Принимай меня, я твой весь. — Гаврилов не смотрит на Коваля. Ублюдок, я не люблю тебя. — Коваль стоит в дверном проеме спиной к Диме. Не уходи, не уходи, не уходи, не уходи — у Гаврилова истерика. Он не знает, как дальше жить. — еще посиди, пожалуйста. Коваль разворачивается. Он тоже не знает, как жить дальше. Диме не было плевать на Гаврилова никогда. Дима любил его. Но он никогда не мог произнести это вслух. Он пиздил его, а после расплакавшись сам, такая натура эмпата, целовал каждый синяк просив прощения. Блять, Дим, прости меня. Боже, я такой мудак. Я никогда не брошу тебя — Коваль не пытался посмотреть в глаза Гаврилова, он обнимал его со спины шумно дыша в багровую шею. Гаврилов догорал в этих руках. Руки, бесчеловечно пиздившие его. Руки, цапающие пах в попытках расстегнуть джинсы. Руки, нежнее которых ничего не могло быть. Я тоже очень люблю тебя. — задыхаясь от слез произносит Гаврилов. Он точно знает, еще найдется место в его пустой душе для святынь Коваля.