Привычки

Не отходи от этой долбанной кровати, Боунс, ни на шаг. Протяни руку, умоляю, иначе меня снова здесь не будет. Он моргнул несколько раз, пытаясь собрать воедино кусочки мыслей после короткого диалога со Споком. Благодарность и тепло заполняли все его сознание, словно мыльные пузыри — яркие и веселые, непринужденные в своей хрупкости. Да, пожалуй, это был скорее монолог, потому что Джим быстро устал от необходимости находиться в сознании дольше двух минут после… После. И, впрочем, если бы он отключился прямо сейчас, его бы никто не осудил. Но он не мог. Боунс был рядом. Боунс был рядом — это чертовски отвлекало. От Спока, от саднящей кожи, перетянутой бинтами в невероятном километраже. Он вздохнул. Спок будто понял все разом, попрощался в уважительно-снисходительной манере, и, кажется, едва заметно улыбнулся уголками губ. Это был хороший знак. Если он продолжит так делать, Джим даже может решить, что Спок не злится на него. Поразительные вещи происходят в госпитале Сан-Франциско. Маккой закончил переносить показатели с приборов в планшет, прижал его к груди и посмотрел на Джима с нечитаемым выражением лица. Хотелось верить, что он просто был сосредоточен на работе, но что-то подсказывало Джиму, да что там, мигало красным огоньком прямо перед глазами, что Леонард переносил что-то в планшет только для вида. Он ведь и так постоянно в курсе всех этих показателей. Джим сглотнул, потому что было необходимо что-то сказать. Слова не шли. Впрочем, как и всегда, Джим Кирк, сдулся на самом важном месте. Но тому была причина. За все то время, пока он то выныривал из плотного тумана анальгетиков и спазмолитиков, то снова отключался, наблюдая за крутящейся на стене эмблемой медицинского комплекса, Джим понял одну вещь. Существенную вещь. Он был влюблен в своего лучшего друга. Никакой лампочки над головой у него не появилось. Просто еще до поимки Хана он собрал все факты, обдумал собственные чувства, до которых не позволял себе добраться десятилетиями. Леонард и вправду был для него всем. Он отдавал бесконечно много и прятал свое сочувствие и доброту под маской. Он красноречиво посылает, ворчит и пьет иногда, но всегда знает, где проходит неосязаемая граница. И когда кто-то проходит форпост, подбираясь совсем вплотную к этой самой линии, Леонард уже перестает играть роль сельского доктора. Меняется, а трансформация эта остается невидима глазу обычного человека. Немногие поймут, что перед ними «другой» Леонард Маккой. Так они скажут, сплетничая в столовой Энтерпрайз, играя в шахматы в кают-компании и еще в тысяче разных мест. А он — серьезный, собранный, невероятно проницательный и обладающий бесконечным профессионализмом — снова будет готов жертвовать собой, спрятав маску, защищающую его от всего, под медицинским халатом. Джим и так понимал абсурдность собственного положения. Леонард спас ему жизнь, поставил на кон и медицинскую карьеру и службу во флоте. Карие глаза следили за его движениями вот прямо сейчас, а Джим даже не исключал, что пропустил мимо ушей какой-то вопрос. Это уже не особо имело значение, на самом деле. Леонард был самым дорогим для него человеком. И самым любимым. Жаль только, что для того, чтобы это понять, ему пришлось умереть. Джим смотрел молча, едва двигая кистью по больничному одеялу. Прикоснись, ну же, ты же всегда так делал. — Я скучал, Боунс, — в итоге сказал он. — Я тоже, Джим. Тишина между ними как и всегда не была напряженной. Джим хотел признаться, вот прямо сейчас бы выложил все как на духу, без репетиций и генерального прогона в ванной перед зеркалом. Так было бы честнее. И правильнее в сто раз. Но Боунс вряд ли бы ему поверил, когда он едва отошел от очень сильных обезболивающих. Поэтому он решил отступить — дождаться выписки. Леонард подошел ближе, поправил чуть сползшее одеяло. Джим видел, как тяжело ему сдержать рваный выдох и всю ту боль, которая, по-видимому, не покидала его слишком давно. Джим был обязан это исправить. Леонард наклонился, отвел светлые прядки ото лба и коротко прикоснулся губами. Джим не мог дышать. — Будешь идиотничать — вколю гипо, — запас искренности и уязвимости кончился, понял Джим. Боунс считает, что это нужно исправить шутками. Он знал такого Маккоя лучше всего. Поэтому улыбнулся. Когда его выписали, — хотя, конечно, Джим больше склонялся к формулировке «если бы его выписали», ведь Леонард мог пичкать его аскорбинками в медотсеке до скончания времен, — Маккой не был удивлен его желанию поехать в квартиру вдвоем, хотя и от шутки насчет джимовой «детскости» не удержался. В холле была гора нераспакованных коробок и Джим взглянул на них с нескрываемым раздражением. Леонард понял все по одному лишь взгляду, пообещал разложить все вещи, пока Джим будет отсыпаться. И пригрозил выбросить весь хлам из коробок не раздумывая. Ну конечно. Никакая из угроз по отношению к Джиму в исполнение не приводилась, кроме той самой, про витаминных мармеладных мишек, когда Леонард только узнал о Тарсусе и о том, что Джим с титаническим трудом заставляет себя пить таблетки. А мишки были отличным выходом: это было так смешно и мило, так по-маккоевски саркастично, что у Джима щемило сердце. А потом, когда Джим все-таки уснул, посопротивлявшись для проформы, Маккой нашел в коробках свои же распечатанные публикации, где, очевидно, рукой Джима были сделаны краткие заметки и подчеркнуты целые предложения. Он был удивлен, что Джим вообще мог этим интересоваться. Медицина, вроде как, не его специфика. На дне коробки лежала рамка с их голофотографией. Какая-то богом забытая планета, где почти нет нужного Федерации дилития, но есть потрясающий вид на горы. Он перевернул рамку словно по наитию, и хоть привычка подписывать голофтографии была не в ходу — Джим зачастую обладал самыми незаурядными из них — Леонарда удивило не само наличие подписи. Его удивило то, что там было написано. «Мой». Короткое, вероятно недописанное самим Джимом слово мягко светилось темным контуром на белом фоне. Сердце — бестолковое и давно влюбленное — пропустило удар. Он посмотрел на Джима, беспокойно завозившегося под одеялом, и от переизбытка чувств начало покалывать кончики пальцев. Он положил рамку в коробку, молясь, что не ошибся в своих рассуждениях, и сел на свободный край кровати. Джим моргнул сонно, отворачиваясь от яркого света, льющегося из окон, и молча вытянул руку поперек той части кровати, где сидел Леонард. Он коротко сжал его ладонь, не зная, что делать дальше. Ему очень хотелось, чтобы Джим прямо сейчас с ним поговорил. — Все болит, Боунс, — промычал он в подушку. — Я схожу за гипо, — и он уже собирался встать, когда Джим, запутавшийся в одеяле, повернул голову в его сторону, и хотя свет из окна все еще мешал нормально рассмотреть лицо Маккоя, похлопал ладонью рядом с собой. Леонард лег напротив него, не зная, куда деть руки, не зная, чего хочет Джим. Он очень надеялся, что его не выдавал грохочущий стук сердца. Джим посмотрел на него, тепло улыбнувшись, затем кивнул на рамку с голофотографией и положил руку на бок. А потом уткнулся лбом Леонарду в шею. Он едва не выдал себя судорожным вздохом, а его руки замерли в странном положении на несколько лишних секунд, но потом он выдохнул и обнял Джима в ответ, пытаясь совладать с комом в горле. — Я тебя люблю, — глухо проговорил Джим ему в рубашку. Леонард отстранился, чтобы взглянуть на него, и, не найдя никаких намеков на очередную шутку, поцеловал. Коротко и осторожно, целомудренно почти. — И я тебя, Джим. Оказалось, что слова были и не нужны. Леонард смотрел на него теперь иначе — тепло и любовь во взгляде остались, появилось только новое важное знание, их самый ценный секрет и самая большая правда. Он заправил золотистые прядки за ухо, провел подушечкой большого пальца по скуле и брови, будто не мог поверить, что все происходило в реальности. Джим уснул в его объятиях, все-таки инстинктивно отвернувшись от окна, через которое очень ярко светило солнце. Но в этом были свои плюсы — проснувшись, он сразу же нашел руку Леонарда под одеялом и поцеловал в тыльную сторону ладони, чтобы разбудить.