Монстр

Девушка клонится все ближе и ближе, Какузу чувствует ее горячее дыхание, мягкость ее тела, сжимает грудь, плавно вздымающуюся при каждом судорожном вздохе, гладит одной рукой тонкую талию и со сладострастием отвечает на жаркий, собственнический поцелуй. По ногам веет неприятным холодом и горло неожиданно стискивает будто веревкой. Становится душно. Какузу просыпается который раз уже за эту ночь и сгибается напополам: настолько он устал. Он стонет. Трет мокрые виски дрожащими пальцами, откидывает влажное покрывало и снова жует зудящие прикушенные щеки: нервничает. Ему странно. Страшно. Наверное, страшно… Окно снова открыто нараспашку, хотя он явно закрывал его перед тем, как лечь спать. Хотел чувствовать себя в своей маленькой квартирке, будто в крепости. Запер все двери и окна, купил шторы поплотнее: из неприятной тяжёлой ткани, совсем не пропускающей солнце. Смотрел иногда на них, жуя то безвкусную яичницу, то фильтр сигареты, к которым в последнее время особо сильно пристрастился. Думал. Курил. Сейчас больше курил, конечно, смотря на черные окна спального района и мерцающие назойливым белым светом фонари. Сдерживал желание почесать натёртую тяжёлой жёсткой тканью шторы икру. Любовался отражением своей осунувшейся за месяца бессонницы рожи в немытом стекле, огоньком сигареты, осыпающимся вниз пеплом, запахом жженного табака — хотя это и не табак вовсе, так, дрянь — дышал шелестом проснувшихся уже деревьев и понемногу успокаивался. Странно все это испытывать на себе. Ещё более странно — не испытывать — когда смутно знаешь историю квартиры и все, что здесь творилось. Творится. Какузу давно бы уже уехал, но что-то его останавливало. Он не знал, откуда берутся такие мысли, но почему-то был уверен: по нему будут плакать, и этих слез ему лучше всего избегать. Купить новую посуду взамен разбитой после проведенной на работе ночи, поставить вместо сгнившего цветка искусственный, поправлять постоянно перекошенную картину в коридоре и время от времени отцеплять от расчёски белые волосы. Смывать их в раковину, уже не задумываясь, откуда они, и бояться поднять взгляд на зеркало, потому что ухо холодит чье-то тихое дыхание. Если бы не все жуткие мелочи, Какузу бы думал, что он просто завел девушку. Девушек он, правда, не заводил. Ветер дует чуть сильнее положенного и пепел, тлеющий на раскуренной сигарете, падает в комнату. Какузу оборачивается, чтобы затушить его — мало ли, вспыхнет — и застывает, глядя как плавится будто восковая кожа на ноге стоящего рядом… человека? Кажется, существо тоже смотрит на прожженную в своей ступне дыру. Кажется, ему это не нравится: оно издает полусдавденное «ох», полное сожаления, и, подобрав серый стылый кусочек, бросает его в пепельницу. Какузу хочет отойти, но с ужасом замечает, что не может пошевелиться. Он двигает только глазами: с одной ноги на другую, и никак не выше. Ему страшно. Естественно, ему страшно. Он в ужасе. Призрак, или монстр, или полтергейст — кто угодно, точно не человек — отбирает у хозяина квартиры окурок и по-хозяйски тушит его о стекло пепельницы. Тянется, хватаясь узловатыми пальцами за раму окна и медленно закрывает его, выдыхая синхронно со скрипом смазанных сотни раз петель. Какузу замечает только чёрные ногти и текущую по внутренней стороне длинной стройной ноги мутную каплю. Эта тварь хлюпает, щелкает, хрипит, пытаясь что-то сказать, давится собственным языком и всхлипывает настолько жалобно, что у застывшего в ужасе мужчины возникает желание ее обнять. Эту ночь он проводит глубоко под одеялом почти без сна: слушает всхлипы заползшего под кровать монстра и изредка тихо сглатывает, надеясь, что больше оно не вылезет. Ближе к утру сам смотрит под кровать и не находит там никого и ничего: только подранные в клочья обои и немного согнутый от скуки плинтус. Спустя несколько дней ужас немного забывается и холодная рука на плече говорит только о том, что Какузу снова забыл укрыться. Иногда по ночам он слышит плач — думает, что это соседи и засыпает — приятно спать, зная, что горе не у тебя в доме. Сегодня никто не плакал. Сегодня ему на плечо опустилась ледяная ладонь и плакать захотел уже Какузу — от страха. Тварь же булькнула и забралась под одеяло, вплотную прижимаясь к человеку слабым ледяным тельцем. Испуганному Какузу вновь стало ее немного жалко. Хотя, судя по угловатой кисти, свисающей с плеча мужчины — это был он. Превосходно. До него домогается полуживой-полумертвый призрак мужика. Просто замечательно… Какузу замер, крепко стиснутый медленно нагревающимися конечностями, и смиренно принялся ждать, когда его начнут кусать, царапать и убивать. Странно, но его не убивали. Тогда врач поймал холодную ручонку в свою и немного стиснул, вполне удовлетворённый довольным урчанием монстра около его затылка. Рядом с нагретым телом спать было не так уж и плохо. Спустя ещё неделю Какузу обнаружил себя в магазине с новой расчёской — не для себя. Просто надоело уже то и дело находить в собственной эти странные белые волосы и слышать за спиной настороженное дыхание. Вошло в привычку, конечно, и все равно неприятно. Расческа, оставленная на кухонном столе, пропала. Волосы на своей Какузу находить перестал, хотя иногда просыпался с парой заплетённых косичек и так и ходил весь день — рука не поднималась распустить. Удивительно, но он начал высыпаться, хотя существо все чаще выбиралось по ночам и ходило, рассматривая мелкие детали комнаты, несмотря на то, что — Какузу был в этом уверен — видело их уже сотни раз. Монстром и тварью назвать своего соседа язык уже не поворачивался. Иногда эта ходячая ледышка скребла край одеяла и Какузу со вздохом пускал его к себе погреться. Обнимал. Ежился первые несколько минут, но все равно терпел холод и никогда, никогда не открывал рядом с ним глаз. Боялся. Однажды Какузу пришлось ночевать на работе. Дом встретил его обиженно и тихо, но тишина лопнула посреди ночи, когда на кухне кто-то обнаружил оставленную коробку конфет и начал шуршать обертками. Хозяин квартиры только глубже зарылся в одеяло и улыбнулся, когда ему в спину прилетело несколько кульков. Надо же, сосед даже не жадничал, принимая извинения. В целом жить стало легко и забавно. Какузу иногда приносил своему личному подкроватному монстру милые безделушки, а тот не донимал его и давал высыпаться, хотя определенные проблемы со сном у врача все же остались. Все чаще ему снилось что-то такое, от чего по спине пробегали мурашки и член под тканью тонких пижамных штанов стремительно креп, и причина была вполне ясна: трудно уединиться с собой, когда у любой стены есть впивающиеся в тебя глаза, а о том, чтобы привести кого-то, и речи быть не могло. Стыдно. Неловко. Какузу терпел-терпел это все и однажды устал терпеть, злобно бурча куда-то в темноту под одеялом: — Отвернись хотя бы. Увидеть бледное лицо своего давно почившего соседушки, вынырнувшее из-под этого самого одеяла, он, естественно, не ожидал. И вот что странно: долгое время Какузу боялся на него смотреть, думая увидеть что-то, что станет причиной его переезда, а сейчас, увидев-таки, невольно засмотрелся. На ровный нос, тонкие брови, вполне изящные — для мертвого, разумеется — черты лица и необычные, мерцающие в темноте всеми оттенками сочной летней малины, глаза. И на волосы. На белые тонкие волосы, которые этот черт никогда за собой не убирал. — Как тебя зовут? — спрашивает ещё минуту назад злившийся Какузу и осторожно прикасается к предсказуемо холодной щеке своего затянувшегося кошмара. Кошмар улыбается, будто ждал этого вопроса, и в глазах его пляшут радостные розовые искорки. Он издает какой-то неопределенный звук, будто ему сложно совладать с языком, и, прильнув к телу Какузу со свойственной только ему одному жадностью, шепчет: — Хидан. — Хидан, значит… Я Какузу. Приятно познакомиться, — врач вздыхает и проводит кончиками пальцев по выступающему позвоночнику парня — от шеи до самого копчика, лёгким нажатием заставляя его притереться ближе к эрегированному члену. Юноша застенчиво ёрзает и все ближе жмется к ладони, медленно, будто кошка, приближаясь к лицу старого знакомого. Имя его он уже давно знает. Вкус его губ — обветренных, горьких от никотина и смолы — узнаёт только сейчас. Какузу все ещё не может представить, что целует труп, а этот труп, дрожа, думает только о том, чтобы поцелуй не прекращался. Он отстраняется только однажды, чтобы дать Какузу отдышаться, и тогда, будто развязался его язык, начинает нашептывать странные строчки, напоминающие молитву, занимая свой жадный рот сначала словами, а после — пусть и неумело, но довольно приятно — членом. Прелюдия — несуществующая — получилась слишком страстной и быстрой, потому оба, не сговариваясь, решили касаться друг друга нежнее и медленнее, и Хидан, несколькими секундами ранее заглатывающий до наворачивающихся слез, сейчас только целует робко и невесомо головку, шепча в тонкую чувствительную кожу неясные строчки важных ему одному слов. Какузу успевает достаточно раз подумать о странности ситуации, пока разрабатывает Хидана. На это уходит много времени — парень, хоть и мертвый, но до страха чувствительный, и поранить его, такого ранимого, нежного, особенно не хочется; поэтому мужчина, который на самом деле, возможно, гораздо младше, очень медленно толкает внутрь пальцы. Один за другим, пачкаясь в непонять откуда текущей смазке, осторожно, постепенно углубляя проникновение и ощупывая изнутри бархатистые прохладные стенки. От очередного касания Хидан ежится и сводит колени, и Какузу, ухмыльнувшись, повторяет движение, добиваясь сначала строгого взгляда из-под насупленных бровей, а после — когда сосед перестает барахтаться в смущении и раскрывается — вполне оформленных, хоть и тихих, стонов. Хидан забавный: все время норовит сделать что-то милое и так льнет к теплу Какузу, будто от этого зависит его — ещё более забавно — жизнь. Он тянется целоваться и целует до тех пор, пока у врача не сводит лёгкие от недостатка кислорода и странного привкуса земли и шоколада во рту. Три пальца парень выдерживает уже легко и Какузу решает, что можно заменить их на что-то гораздо большее. Он медлит — как медлил бы любой на его месте — но, спустя несколько минут мучительной тесноты и не самого приятного холода, начинает двигаться. Хидан дрожит, обнимает его ногами. Щекочет коленками шрамы на боках, и Какузу, обняв гибкое прохладное тело, усмехается. Юноша долго прислушивается к своим ощущениям — более чем спутанным — но врач находит чувствительную точку и даже внутри давно умершего тела назревает липкое тепло дикого вожделения. Хидан нагревается, входит во вкус, обнимает крепче... Вскоре Какузу видит его малиновые глаза горящими неподдельным счастьем утонувшего в любви человека. Сосед находит шрамы на теле партнёра и целует их узловатые поймы, сидя сверху, будто объезжая дикого коня. Ему нравится, ему определенно все нравится, иначе он не стонал бы так сладко и не закатывал бы глаза, теряя ненужное дыхание под волной накрывшего его сухого оргазма. Какузу весь процесс усиленно смотрит, отмечая каждую невидимую ему ранее деталь: обманчивую хрупкость тела, полупрозрачную тонкую кожу, на которой от поцелуев остаются страшные чёрные следы, выступающие темные вены, чуть распухшие лимфоузлы — все это говорит о том, что он занимается любовью с глубоко больным или уже почившим человеком, но грань смерти немного стирается, когда этот «почивший» человек так сжимается и скулит, сильно стискивая партнёра сведенными в судороге удовольствия бедрами. Какузу не считает себя некрофилом. Он себя вообще никем не считает, потому что такого определения люди, не верящие в мистику, не придумали. Зато он вполне счастлив в этот момент. Хидан улыбается в ответ на взгляд целующего толстый шрам на его запястье Какузу. Почему-то от этой улыбки у врача все внутри сводит и он жмурится, выплескиваясь в нагретое тело крепко сжавшегося вокруг парня. Сосед щурит глаза, наслаждаясь остаточными пульсациями внутри, и ложится рядом: теплый, влажный, чуть растрёпанный и выглядящий — ощущающийся — вполне живым в тусклом предрассветном освещении. Они с Какузу переглядываются: живой и мертвый, или живой и бессмертный, и второй вновь кривит губы в улыбке, при взгляде на которую кажется, будто он скажет сейчас что-то гадкое или до жути смешное. — Взаимно. Какузу находит это смешным.