Но Сугуру больше не сияет.
— Сугуру, ты что, похудел? — слова Сатору повисли в воздухе без ответа. — Не болеешь? Что-то в нем потухло окончательно и бесповоротно. Миссия по защите Аманай Рико стала разделительной чертой между «до» и «после». И Рин понятия не имела, что произошло в тот день на самом деле: Сатору то и дело хвалился открывшимися в нем способностями, увлекся их изучением так основательно, что в совокупности лишь выстраивалось в нелогичную картинку и влекло за собой еще больше вопросов. Но никто не собирался на них отвечать. Казалось, она была единственной, кто замечал изменения в Сугуру, чувствовала, с какой убийственной силой его состояние ухудшается, а дистанция между ними прогрессирует с каждым новым днем, проведенным порознь. Это невозможно было не заметить — все вокруг тускнело с каждым мгновением, словно луч солнца навсегда скрылся за беспроглядной тучей, и тем не менее надежда увидеться с ним теплилась в груди, она уповала на то, что он придет, позвонит, напишет. Но его все нет и нет. А ее сердце расходилось по швам — сколько еще ей придется сгорать от желания поговорить, послушать, помочь? В Рин, по правде говоря, тоже что-то начинало ломаться: глотает таблетки от головной боли по утрам, лишь бы заглушить в себе инстинкт самосохранения, борющийся за право на существование, когда ей приходится отправляться на очередную миссию без лучших друзей, Сатору и вовсе будто перестал нуждаться в ком-либо, отправляясь на миссии в одиночку из раза в раз, а Сугуру... Сугуру в это время сжирало одиночество — он уже давно стоит на краю обрыва, отчаянный и готовый сделать шаг в неизвестность, просто потому, что он уже не знал, что ему делать с самим собой и этой всепоглощающей пустотой внутри. Балансировать на грани бесконечно не выйдет, каким бы стойким, сострадательным и жертвенным он ни был — сталь обязательно даст трещину от первого же удара, если ее перекалить.***
Сугуру убеждал себя, что поступил правильно. Другого выхода для него не было. Все дороги, кроме одной единственной, навсегда забыты. Люди, ради которых маги рисковали своей жизнью день за днем, готовы были сами бросить своих защитников на растерзание — настолько они были ограниченными, подлыми и жестокими. Гето перестал понимать, почему слабые управляют сильными и зачем сильные продолжают приносить себя в жертву ради слабых. Ради чего он сам делает это? Что ждет его в конце? И самое главное: заслуживали ли люди спасения? Он знал ответ на мучающий вопрос с самого начала — тот пугал его, сводил с ума, Сугуру боялся стать своим же ночным кошмаром, отдаться бездне во власть, но как ни крути, от себя не убежишь. Что-то щелкнуло в его голове, когда он увидел маленьких девочек-шаманок, испуганных и загнанных в угол, презираемых за силу, которая оберегает тех же людей, что просят сейчас этих детей убить. Это было выше его сил. Что бы ты ни делал, чем бы ни жертвовал, тебя все равно растопчут. И грязные обезьяны будут рады на это посмотреть. Сугуру все для себя решил. Не имеет значения, сколько раз его руки должны будут обагриться отнятыми жизнями, он будет идти дальше, даже если в этом всем нет смысла, даже если справедливость в мире магов невоплотима. Пока кто-нибудь его не остановит. В тот вечер на Токио обрушился ливень. Мир его милой Рин перевернулся с ног на голову, и это, очевидно, его вина. Сёко, после встречи с Сугуру в Синдзюку днем, недолго думая, позвонила подруге, единственной из них четверых пребывающей в неведении. — Ты что же, еще не в курсе? — голос на том конце трубки внезапно затих. Рин поджимает губы и невольно хмурится. — Не подумала.. Ну, Сугуру-то наш теперь преступничек. — Что? Сёко выложила всё так стремительно, что осмыслить ее слова получается не сразу. Рассказ выдался настолько сюрреалистичным, что девушка не сдержала истерического смешка. Все вокруг указывало Рин на то, что это вовсе не дурацкая шутка, ее давно уже преследовало чувство, что вот-вот произойдет что-то ужасное, но когда ужасное случается — она отказывается в это верить. Бросает трубку, срывается с места ни о чем не думая, а дождь хлещет по щекам, смешиваясь с одинокими слезами, но она не замечает ни жгучего холода, ни чудовищной боли, которая вот-вот охватит ее тело и душу. Бежит на их место, туда, где все еще цветут жасмины и цвели они — еще не знает, что совсем скоро там все пропитается гнилью, а некогда живое и растущее обязательно завянет. Рин останавливается, оглядывается, шумно втягивает прохладный воздух, пропитавшийся сладковатым цветочным ароматом и собственная память играет с ней злую шутку: только взгляни на знакомый пейзаж, а сознание само дорисует его рядом с ней настолько отчетливо, что захочется протянуть руку и дотронуться. Ей до одури обидно, что она узнает обо всем лишь сейчас, таким гнусным образом, и сразу же в голове проносится другая мысль: выходит, он встретился с Сатору и Сёко днём, удостоил объяснениями всех, но только не её. Неужели она была последним человеком, с которым он желал бы поговорить, изъясниться, в конце концов, попрощаться, если так хотелось бросить? Очевидно, нет. Она — последний человек, перед кем он хочет являться таким, каким стал. Сугуру топит прошлое, настоящее и будущее своими же руками, боится, что заберет и ее жизнь с собой на дно. Такого конца он ей не желает. Но знает, что его Рин не поверит услышанному, будет искать его, ведь пазл в голове не сложится, любовь в ее сердце будет жить, пока он сам ее не вытравит. Нетрудно было догадаться, куда она помчится первым делом — потому Сугуру уже ждет ее неподалеку, в заброшенном синтоистском храме, в который они никогда бы не забрели в здравом уме. Вся эта ситуация — живой пример того, как действует закон энтропии.心を鬼にする.
Проходит еще несколько минут — и Рин проходит мимо алтаря, дергает тории, и ее дыхание тут же сбивается. Он стоял в глубине святилища и сверлил ее взглядом так, словно она виновата в том, что оправдала его ожидания и пришла сюда. Будто она самолично подписалась на то, что он заставит ее испытать — все согласия даны, печати проставлены. Действительность нависла на нее мертвым грузом, дыхание почти останавливается, когда она смотрит в родные глаза и не узнает в них любимого и любящего Сугуру — тьма в его взгляде непроглядная, леденящая. Повисло молчание. Капли дождя стекают с волнистых рыжих волос, доходящих до лопаток, глядит на него прозрачно и готова тут же взвыть от нахлынувшего осознания происходящего, чувство вины растекается по телу, пока она пытается отдышаться. — Сугуру.. — только и произносит она. Подходит ближе, выискивает что-то в его усталых глазах, а к ее собственным вновь подступают слезы. Впервые в жизни она настолько уязвимая, впервые Сугуру Гето вызывает у нее невыносимое чувство горечи, проникающее под кожу тонкой иглой, струится по венам, мешаясь с кровью, становясь полноправной частью ее организма. — Прошу, скажи что-нибудь. — Тебе ведь и так все рассказали, — произносит Сугуру хриплым голосом. Обычно он звучит бархатно, спокойно, почти убаюкивающе. Ничего не может с собой поделать, когда малахитовые глаза напротив смотрят снизу вверх, наполняются солью, почти инстинктивно тянется, чтобы погладить ее по волосам, вытереть влагу с щек кончиками пальцев, прижать к себе, но отступает — разве он имеет на это право? Разрывается между благоразумным намерением отстраниться и разрушительным желанием держаться рядом, сделать что-то, чего они оба давно жаждут, даже если это значит восстать перед ней кошмаром. — Мне добавить нечего. — Ты действительно этого хочешь? Перебить всех не-магов? — Это единственный способ. Человечество — источник всех бед. Чем больше она задает вопросов, тем сильнее ослабевает его контроль над собой. Сугуру знает, что его план обречен. Знает, что у его извращенной идеологии нет будущего. Это и вправду его единственный способ — способ сдвинуться с мертвой точки, избавиться от страданий, заглушить их необъятным чувством вины, выразить протест этому миру, омерзительному, гнилому обществу, регулярно прожевывающему и выплевывающему магов без стыда. Но он не позволит близким пасть вместе с ним. — Ты не бог, Сугуру, — она обхватывает его запястья своими руками, умоляя послушать. Словно она может что-то исправить. — Ты не можешь решать, кому жить, а кому нет. — Ты права, я не бог, — повторяет он, ощущая, как она цепляется за него тонкими пальцами, прижимается головой к его груди, обнимает, будто он ее спасательный круг, а не камень, тянущий на дно. — Но я могу решать. Я несу справедливость. — Это по-твоему справедливость? — она не может поверить, что слышит это от него. Слегка отстраняется, но лишь для того, чтобы вновь взглянуть в его глаза. Что с ним случилось? Как они дошли до такого? — Я тоже заслуживаю смерти, Сугуру? Ты знаешь, во мне ни капли проклятой энергии. Сугуру ненавидит не-магов, но любит Рин. Эти два факта сталкиваются внутри него мощным землетрясением, оцениваемым не менее, чем в двенадцать баллов. Она даже не представляет, как много он об этом думал, размышлял, сможет ли решиться на жестокость по отношению к ней, но каждый раз приходил к неминуемому осознанию того, что руки просто откажутся подчиняться, если он вдруг решит убить ее. Глаза Сугуру темнеют, хоть и казалось, что дальше уже некуда — он знал, что Рин хочет услышать. — Осторожнее с выражениями, Рин, — огрубевшие руки прижимают женское тело к стене, касается пальцами лица, густо усыпанного веснушками, ласково очерчивает подбородок, но сам хочет, чтобы она отошла от него как можно дальше, бежала прочь, потому что явно не понимает, насколько далеко он может зайти. Он убил родителей. Почему бы не сделать то же самое с ней? Почему он не может? — Я ведь могу и счесть это за призыв к действию. — Тогда я не буду стоять у тебя на пути. Вперед, — прошептала девушка, повинуясь эмоциям. Глаза от слез раскраснелись, обычно зеленый сейчас больше походил на изумрудный, а она впервые понятия не имеет, чего от него ожидать, но совершенно точно знает, что больше никому и никогда не сможет отдать свое сердце, потому что оно уже принадлежит ему — всецело, без остатка. Сугуру больше не может этого терпеть. Что еще ей нужно, чтобы послать к черту, осыпать проклятиями, возненавидеть? Почему она все еще льнет к нему, почему ее тело отзывается на каждое прикосновение, какая глупая мысль заставляет ее так упрямиться, сопротивляться тому, что давно уже решено? Рин сейчас идеальная мишень — такая уязвимая и хрупкая, прислоненная спиной к деревянной стене. Его пальцы дергаются от желания обхватить нежную девичью шею, перекрыть кислород, пока ее красивые глаза не станут безжизненными. Сугуру может прикончить свою дорогую Рин прямо здесь и сейчас. И все же... Предпочтет убить двух зайцев одним выстрелом: сделает все, чтобы наполнить ее сердце глубокой ненавистью к нему, чтобы его образ вспоминался ей лишь после самых страшных кошмаров, а сам больше не посмеет приблизиться к ней ни на шаг после той боли, которую причинит, даже думать забудет о новой встрече. Он осквернит их набожную любовь изрядной пошлостью, непотребством, возьмет ее прямо в этом храме — определенно не этого Рин хотела, когда влюблялась в него. Сугуру знает ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что ее любовь не слепа. И он любит Рин достаточно сильно, чтобы освободить ее. Сугуру ничего не отвечает, он стремительно впивается в ее губы жадным, терзающим поцелуем, а Рин до такой степени искусала их, что отчетливо ощущает металлический привкус, когда его язык грубо проникает в рот. Прижимает к холодной стене, зарываясь пальцами в золотистые локоны и чувствует себя голодным зверем, наконец-то получившим свою долгожданную добычу. Маг отрывается на короткое мгновение, но лишь для того, чтобы увидеть ее реакцию — насмешливо-нежно запрокидывает ее голову назад и уже презирает себя, когда видит ее раскрасневшиеся щеки, преданный, распаленный и донельзя беззащитный взгляд. Девушку не покидает отравляющее чувство того, что у них все могло быть по-другому, и все-таки она оказывается на грани гибели и возрождения каждый раз, когда он дотрагивается до нее, рвет пуговицы на одежде, кусает, а после мягко целует, ласкает, почти исцеляет, но только для того, чтобы ранить вновь. Порочный круг, в который она сама же себя и загнала, откликаясь на его действия с особым пристрастием. — Необычайно романтично, да, милая? — протягивает тот и снова целует, пытаясь выразить этим все, что истязает его душу, знает, что это первый и последний раз, когда он делает это. Разом подхватывает на руки сговорчивое тело, усаживает на первую попавшуюся поверхность и толкает ее вниз — она едва заметно шипит, когда спина ударяется о ледяной камень. Гето раздвигает ее ноги быстрым движением, тотчас поселяясь между ними. С губ рыжеволосой слетает тихий вздох, когда обнаженная шея покрывается поцелуями вперемешку с укусами, а горячее дыхание опаляет кожу — он еле держится, чтобы окончательно не слететь с катушек, цепляется за тоненькую нить здравомыслия всеми силами, боясь причинить ей слишком много боли, запятнать душу смертельно. — Это подло, Сугуру, — хнычет она, вгрызаясь в его плечи руками, бретелька ее бюстгальтера неизбежно сползает вниз, и ему начинает казаться, что она — всего лишь недосягаемая фантазия, мираж, который сотворил его нездоровый мозг. Ничего не отвечает, ведь одного простого «подло» все еще недостаточно для того, чтобы оттолкнуть Рин от себя, наклоняется вперед и задирает юбку, не медля, отодвигает ткань белья, довольствуясь тем, насколько она возбуждена. Срывает с губ первый стон, медленно скользя в нее пальцами, сначала одним, затем двумя, растягивает и припадает к бледным ключицам, слизывая с них невинность. Эта маленькая деталь не остается незамеченной — глаза Гето прикованы к ее лицу, он наблюдает за тем, как эмоции отражаются на ее лице, впитывает каждую малейшую реакцию и вразумляет, насколько это эгоистично оттого, что закончится, едва ли успев начаться. Может быть, ей следует оттолкнуть его, заставить остановиться — но сдается, растворяется в нем, лишь бы насытиться его близостью сполна. Он не в себе — это очевидно. И она, наперекор всему, отправляется следом. — Прости, — шепчет Сугуру, и ей на секунду чудится в его голосе такая знакомая и желанная нежность. Погружает пальцы глубже, оценивая то, как выгибается ее тело и резко отступает, не позволяя шаманке дойти до пика — вновь находит ее рот своим, а она наслаждается каждым проявлением их чувств, пусть и отчаянным, не успевает ничего понять, когда кожа у входа чуть болезненно натягивается и твердая плоть неторопливо проникает внутрь. Сугуру делает паузу, когда входит в нее достаточно глубоко, чтобы предоставить возможность привыкнуть. Ему, безусловно, приходится по душе то, как много меток их грехопадения остается на ее коже, поэтому впивается в ее талию жесткой хваткой — на чувствительном теле Рин совершенно точно останутся синяки. Она тихо стонет, подается бедрами навстречу, и Гето реагирует на ее сигнал, на секунду вырывается, прежде чем толкнуться обратно, намного смелее, чем раньше. Рин неотразимая, воспроизведенная с картин эпохи Ренессанса, мягкая, плавная, мелодичная, он сейчас понимает четко, как никогда: будущее его беспросветно — без нее ничто не имеет смысла. Звук шлепков тела о тело наполняет пространство, эхом отражаясь от святых стен, исписанных иероглифами. Касается пальцами ее измученных губ, размазывая капли крови по подбородку, пока двигается в ней остервенело, словно хочет сделать еще больнее. Но все мысли катятся к черту, когда девушка дотягивается до пряди его волос, пробивает в нем какую-то неведомую броню, и пережитое берет свое — воспоминания накатывают на него стометровой волной цунами. Шаманка почти задыхается, когда он толкается в нее рвано, темп становится неистовым очень вовремя — Рин почти не чувствует боли, мычит под ним и изгибается, доходя до апогея своего наслаждения. Сугуру наклоняется и прижимается к ее губам в отчаянном, прерывистом поцелуе. Ему кажется, что он сейчас разваливается по кусочкам, и все эмоции, которые он сдерживал, наконец-то выплеснулись наружу. Мир замирает под напряжением ее мышц, сжимающих его, откидывает голову назад и сдавленно рычит, так безответственно выходя из нее в последний момент и изливаясь наружу. Остается в ее объятиях еще на минуту, переводя дыхание, разум медленно, но верно, проясняется, поэтому спешит усладиться последними моментами их близости, заключительным мгновением перед тем, как ему придется отказаться от всего, что было дорого. Пыль, пот, ветер со вкусом потерь — все это внезапно становится таким омерзительно-ощутимым, когда он отдаляется и накрывает ее плечи своей одеждой, скрывая от взора внешнего мира обнаженные участки тела, будто у священных стен храма есть, чем смотреть. — За какой такой грех я заслужила это, Сугуру? — вполголоса спрашивает девушка, дожившая до момента, когда все чувства обнажились, правда, не понимает, на кой. — Любовь.***
Сатору проходит мимо знакомой комнаты общежития, в которой надолго засела наша Джульетта, слышит, как та рыдает взахлеб, но никогда не одаряет их с Сёко вопросы ответами. Ей больно нестерпимо — так, будто внутренности выворачивает наизнанку от безнадеги, обосновавшейся во всем ее теле. Она больше ни за что не рискнет подпустить к себе кого-то близко, потому что поняла и прочувствовала чудовищную истину — когда мы теряем близкого человека, то в одну секунду испытываем боль, равную всему теплу, какое получили от него за бесчисленные мгновения жизни рядом.Теперь она знает: любить — значит гореть.