***
«Для необузданности есть много названий, ведь она бывает разной и сложной: тот ее вид, которому доведется стать отличительным, и дает свое название ее обладателю, хотя бы оно было и некрасиво и не стоило бы его носить. Так, пристрастие к еде, взявшее верх над пониманием высшего блага и остальными влечениями, будет чревоугодием, и кто им отличается, получает как раз это прозвание. А если кем самовластно правит пристрастие к опьянению, и только оно его и ведет, — понятно, какое прозвище он получит. И в остальных случаях то же самое: название берется от соответствующего влечения, постоянно преобладающего, — это очевидно».***
Запах недавно сожженных благовоний разносился по всему залу, заполняя все пространство едким дурманящим ароматом, от которого голова шла кругом. Пробирающий до костей холод только больше нагнетал, не давая и секунды на передышку. Он чувствовал себя измотанным: слушания изнеженных исповедей утомляло не только физически, но и морально. Всем было хорошо известно, что закон и порядок в стране грез — Пенаконии — соблюдались исправно. Словно швейцарские часы, структурированность всех сфер жизнь общества шла своим чередом, делая это место похожим на рай. И действительно, — это рай. Но даже в таком раю, как этот, была церковь. Здание представляло собой громоздкое сооружение: белоснежные стены достигали невероятных размеров. Обустройство как снаружи, так и внутри — грандиозное. Сидя на стуле, Воскресенье сложил руки вместе, слегка подергивая ногой. Его взгляд был устремлен на перегородку с окошком, отделяющим остальное пространство церкви от кающегося. — Говори, друг мой. Я уже воззвал о Его присутствии с нами, — сказал он отрепетированные слова, произнесённые уже в сотый, а может и в тысячный раз. — Готов ли ты принять искупление? — Да-да, готов. Я каюсь во всех плохих делах и так далее. Так, что же я сделал… — недолго помолчав, кающийся сдавленно засмеялся. — Я немного подзаработал мошенничеством: обманул какую-ту мамочку на целое состояние кредитов! Она, идиотка, повелась на фальшивые документы и купила паленые лекарства. Воскресенье молча слушал, и с каждым услышанным словом его лицо все больше мрачнело. Сейчас был кодифицированный сеанс исповедания, обязательный чуть ли ни каждому прихожанину, — нельзя было осуждать человека, какой бы грех он не носил. — Продолжай. — Ха-а? Ну, мне искренне жаль за содеянное. Надеюсь, Бог простит меня. Прошла минута молчания, отведенная на молитву кающегося. Человек по ту сторону приглушенно что-то пробубнил и спросил, не в силах усидеть на месте: — Мы закончили? Поторопись, у меня ещё есть дела. Сегодня открыли новый ресторанчик, и мой столик уже зарезервирован. В исповедальной кабинке было темно: лишь небольшая часть света проникала через решето боковой двери. Лицо Воскресенья было непроницаемым, словно соткано из бесшовной маски. Миндалевидные глаза сейчас отражали лишь холод. Тонкие брови слегка приподнялись, когда он тихо спросил: — …Собираешься ли ты искупать свои грехи добрыми деяниями? Вопрос был задан, но ответ Воскресенье уже знал. Он знал, что мужчина никогда не сможет искупить свои согрешения. Третий вид одержимости и неистовства — алчность. Нежная и непорочная душа искажается настолько, что более нельзя её наставить на путь истинный. Как бы Воскресенье ни любил этих людей, — не все достойны спасения.***
Галлахер взглянул на синий экран автомобильного радио: сейчас было 14:26. Дождь с громким беспорядочным стуком врезался в лобовое стекло, образовывая текучую пелену воды. Сегодня был понедельник, а точнее, — очередной рабочий день. Преступность в Пенаконии была крайне низкой, и это неудивительно: кому вообще захочется творить бесчинства в мире, где и так у тебя все есть? Но в последние месяцы были зарегистрированы необычные пропажи граждан, скажем так, сомнительной репутации. Так что вызов начальством посреди законного обеда, чтобы срочно приехать и опросить людей, стал неотъемлемой частью его утомительной повседневной жизни. Тишина раздражала, поэтому Галлахер протянул руку и нажал кнопку включения радио — звука не было; пришлось как следует ударить магнитолу. Заиграла одна из песен группы Yoav, неторопливым темпом разносившаяся по всему салону. Через десять минут Шевроле затормозило около небольшого белого забора, с аккуратно подстриженным газоном. Место было относительно отдаленным от основной части города: Галлахеру пришлось убить целый час просто для того, чтобы доехать сюда. Выйдя из машины, он захлопнул дверь и раскрыл черный зонтик. Если подойти к калитке белого забора, можно увидеть небольшой ящик для пожертвований и вывеску с названием улицы. На аккуратно выстриженном газоне пролегала мощеная тропинка из каменных плиток ведущая прямо к белому зданию церкви. В отчете, предоставленном департаментом числилось около 12 бесследно пропавших человек. Сам Галлахер не исключал, что их намного больше: пропадали в основном люди… с плохой репутацией. Поэтому, исчезни один или два пьянчуги, — никто и не заметит. Последним пропавшим был молодой мужчина по имени Аслан. Пропавшим его объявили только после недели его отсутствия на работе, или быть точнее, обратились к гончим. Опросив знакомых, они получили немного информации: первое — мужчина попадал под все критерии остальных пропавших 11 человек, второе — по пятницам тот посещал церковь. И, как ни странно, 9 из 11 человек посетили ту самую церковь хотя бы один раз. Открыв калитку, мужчина спокойно зашагал по мощеным каменным плиткам, укрываясь от дождя черным зонтом. Небо было тяжелым и пасмурным, словно вот-вот упадёт на землю. Остановившись перед большими закрытыми лакированными дверьми из черного дуба, он осторожно приоткрыл дверь и проскользнул внутрь. Отряхнув зонт от капель воды, Галлахер поставил его в специально отведенное место и переступил порог. Пространство было огромным: устремленные ввысь продолговатые стены были расписаны разнообразными яркими красками с религиозными сюжетами. По бокам длинные овальные окна с величественными витражами, отливающие преимущественно фиолетовыми и голубыми цветами. В самом конце — после бесчисленных рядов скамей — стоял мужчина: в одной руке у него была тяжелая на вид книга, другую же он держал возле сердца. Белоснежные волосы терялись в буйстве красок, придавая человеку некий божественный вид. Слегка опустив ресницы, он мягко, почти ласково, отрепетировано зачитывал молитву. Никто из прихожан не обратил внимание на скрип входной двери: все как один зачарованно слушали молитвенную процессию. Подметив свободное место на самой крайней скамье, Галлахер сел и лениво откинулся на спинку, не особо вслушиваясь в речи священника. Пришлось ждать около 20 минут, пока процессия не закончилась. После объявления об окончании люди встали, перекрестились и принялись расходиться. Некоторые, преимущественно девушки, подходили благодарить священника за проведенную процессию: мол, — вы как всегда на высоте, — и прочие почести. Дождавшись пока все люди уйдут, Галлахер встал, подхватив свою мокрую кожаную куртку, и неспешно прошелся к мужчине. В один момент его лицо вдруг смягчилось; на нем заиграла легкая улыбка. Галлахер был убежден, что разговор лучше начинать с позитивной ноты. — Отлично выступили, глава Дубов, — Галлахер засунул руку в карман брюк и вытащил свой жетон сотрудника отдела Гончих. — Извините, что побеспокою. Мне нужна помощь в следствии. О чем бы ни думал Воскресенье, это не отражалось на его лице. Он слегка наклонил голову, всматриваясь в предоставленный значок, а после спокойно улыбнулся: — Конечно, это мой долг. Чем я могу вам помочь? Галлахер убрал жетон и встряхнул мокрую куртку, перекинув ее через плечо. Достав небольшой блокнот, он щелкнул ручкой и сказал: — Пропавшего зовут Аслан Нереид. Как мы узнали, он мог посещать вашу церковь, — Галлахер порылся в бумажнике в поисках фотографии, но так её и не нашел. — Блять. В этот момент послышался задумчивый голос справа: — Да, что-то такое припоминаю. Этот молодой человек иногда захаживал в нашу церковь, но гостем был не частым, — сказал Воскресенье слегка нахмурившись. — Но, понимаете, всех тут и не упомнишь. В мои обязанности входит не только эта церковь, но и представительские обязанности «Семьи». Я вряд ли могу чем-то помочь. Галлахер скосил глаза на мужчину и молча записал что-то в своем блокноте. Вообще-то, знакомые пропавшего утверждали, наоборот, что тот посещает церковь довольно часто. Задумчиво постучав кончиком ручки по блокноту, Галлахер дружелюбно сказал: — Хорошо. Если что-то еще вспомните — свяжитесь со мной. — Обязательно. Желаю хорошего дня, — сказал Воскресенье, и они подали друг другу руки. — Дороги скользкие из-за дождя… Соблюдайте осторожность. Почему-то тон голоса мужчины не понравился Галлахеру: он звучал слишком сладко. Может, все священники такие? Спроси бы кто Галлахера сейчас: «Почему ты решил открыть негласную слежку за не просто священником, но и представителем семьи?» — ответ он бы расписал в трех томах. Вы когда-нибудь слышали выражение: «Интуиция — это обработка данных столь быстрая, что разум её не воспринимает». Галлахер был убежден, что лучше уж последовать своему чутью, чем отмахнуться он возможной зацепки. Как уже упоминали ранее, преступления типа «похищение» были кошмарной редкостью в Пенканомии. Пропало уже 12 человек, и у следствия не было ни единой догадки о том, что с ними произошло. С чего бы ему подозревать одного из представителей «Семьи»? «Лицо у него какое-то странное», — подумал Галлахер, припарковав свой Шевроле за три улицы от церкви. Возможно, Воскресенье и не был преступником, но по-любому что-то скрывает. Дождь с приходом ночи поумерил свой пыл и превратился в моросящие еле заметные капли: только круги на лужах свидетельствовали о том, что он все ещё идет. Церковь несла службу в любое время суток, но в этом году главы «Семьи» ввели комендантский час, поэтому на улицах не было ни души. На машинной панели высветилось время ярким неоново-зеленым светом: 3:45. «Самое время», — подумал Галлахер, выйдя из машины и накинув на голову кожаную куртку. Дойдя до места назначения, мужчина обогнул церковь к черному входу — неприметной боковой двери по правою руку. — А-а, надеюсь мне не урежут зарплату, — с тихим недовольным бубнежом он наклонился к замку и ловко вскрыл его специализированным набором. Дверь поддалась, открывшись с легким щелчком. За ней открылся темный длинный коридор, отдававший прохладой. Ему нужно было немного осмотреться или поискать возможные улики. Все же это было единственное место, вызывающее некие сомнения. Боковая двери прилегала к коридору, который вывел его к алтарной части церкви. На небольшом пьедестале был разложен антиминс. Единственным источником света являлся подсвечник, расположенный перед громоздким крестом. Галлахер не много знал об религиозных обычаях, но — насколько он помнил — туда ставят свечи об упокоении. В один момент Галлахер нахмурился, а после вовсе закашлялся: виной был едкий запах зажженных благовоний в боковой части помещения. — Вы все же пришли, — послышался на удивление спокойный голос, так и пронизанный льдом. — Честно говоря, я думал, вы хотя бы возьмете кого-то на подстраховку. Галлахер уже придумал тысячу и одну причину, почему он здесь, дабы тот не подал жалобу в департамент на незаконное проникновение, но кашель все не проходил. Резкий, хриплый и сухой кашель был настолько сильный, что у мужчины невольно заслезились глаза. Галлахер не успел заметить, как Воскресенье уже стоял подле него и услужливо подхватил под локоть. Хватка была крепкой настолько, что чужие пальцы впивались в кожу сквозь одежду. Этот голос, подрагивание пламени свечи и отдаленный звук падающих с крыши капель смешались в какофонию неразборчивых звуков, вызывая тошноту. Мраморные полы растеклись и поплыли, как и зрение Галлахера. Похоже, он чем-то надышался: сознание померкло настолько быстро, что он и осознать происходящее не успел.***
В ушах оглушительно звенело. Это было определенно не лучшее пробуждение в его жизни. Кое-как разлепив глаза, он уже пожалел, что решил взяться за это дело. Галлахер с удивлением обнаружил себя связанным плотными белоснежными веревками, больше похожими на переплетенную паучью сеть. Они плотно прилегали к плоти, сковывая движения рук и ног. Галлахер попытался двинуться с места, но стоило ему хоть немного пошевелиться, как по всему телу разнеслась ужасная боль. Видимо, он пролежал тут уже немалое количество времени: руки, связанные за спиной, полностью онемели и при малейшем движении отзывались тупой болью. Видимо, человек, связавший его, знал свое дело: пошевелиться было невозможно. Воскресенье посмотрел на связанного Галлахера, задумчиво постучав пальцем по подбородку. Миндалевидные глаза слегка прищурились. Если бы этого человека сейчас переместили на площадь к какой-нибудь витрине магазина с разными диковинными вещами, — Галлахер был уверен, — взгляд остался бы тем же. Прошло порядка минуты тишины, а после кончики губ Воскресенья слегка приподнялись в ласковой улыбке. — Галлахер… одни из гончих, верно? Голос Воскресенья по сладости был сравним с медом, заливающимся прямо в уши. В свете бесчисленных зажженных свечей бледное лицо одного из глав «Семьи» представляло палитру ярких красок, очерчивающих тонкие черты лица. Белые волосы погрузились в размытый божественный свет изящных витражей. В поставленном вопросе все же проскальзывали нотки сарказма, поэтому Галлахер приподнял брови и ответил: — Не знаю, чем моя персона тебе насолила, дружище, но я бы предпочел уладить все мирно. — Я навёл справки о тебе, — спокойно сказал Воскресенье. — Меня позабавило множество моментов в твоем досье. То, как ты пришел в эту церковь и начал задавать неудобные вопросы, — немного раздражало. Но самое интересное дальше: оказывается, тебя вовсе не существовало… примерно 13 лет назад? Кто же ты такой? — Вообще-то это я должен спрашивать, — Галлахер попытался кое-как сесть, с легким недовольством говоря: — Я не идиот и сложить два плюс два в такой обстановке смог. Выходит, глава «Семьи» — поехавший фанатик? Не давая и дёрнуться, Воскресенье прижал мужчину к полу ботинком, холодно глядя сверху вниз. Уголок губ раздражённо дёрнулся, и он тихо прошипел: — Как ты смеешь так… — Ты не представляешь, как выглядишь в глазах других, Воскресенье, — голос Галлахера был отрывистым из-за неудобного положения, с еле различимой насмешкой. — Или ты просто боишься взглянуть на себя со стороны? Последние остатки слов из него буквально выбили вместе с воздухом: внезапный удар в нижнюю часть живота, прямо под ребрами, вызвал глухой стук в ушах. А может, это было из-за того, что тот ещё и ударился головой об пол? Воскресенье в один момент буквально оседлал его, прижимая к полу: в какой-то степени это было бесполезно, ведь мужчина и так связан. Молитвенные подставки с зажженными свечами освещали дрожащим светом всё церковное помещение. Белоснежные ресницы Воскресенья затрепетали и опустились, рассматривая открывающуюся картину перед собой. В выражении его лица не было и следа гнева, лишь холодная маска равнодушия. — Ты меня разочаровываешь. — Сумасшедший ублюдок, — хрипло выплюнул Галлахер. Честно говоря, он пытался просто вывести Воскресенье на эмоции, чтобы тот сам во всем признался. Но в чем смысл признания, если услышит его только он сам? — Царство Грехов, словно зараза, начала разъедать рай под названием «Пенканомия». Неугодные Богу возомнили себя достойными. Блудники, идолослужители, прелюбодеи, малакии, мужеложники, воры, лихоимцы, пьяницы, злоречивые, хищники — Царства Божия не заслуживают, — с каждым словом голос Воскресенья становился все мрачнее, а глаза заблестели, словно в них загорелись бесчисленные звезды. — Нужен человек, который возьмётся за тяжкий труд по отсеиванию отбросов от невинных ягнят. Галлахер заерзал на полу: его взгляд зацепился за подсвечник. Тихо выругавшись, он попытался рационально оценить обстановку и найти выход. — Мерзко, когда уста человека, являющимися образом Божьим, произносят такие слова. Из твоего рта исходит лишь грязь, — Воскресенье схватил Галлахер за подбородок. Пальцы настолько сильно впились в человеческую плоть, что под ними начали образовываться покраснения, которые в будущем преобразуются в насыщенные фиолетовые синяки, — Я отучу тебя говорить такие вещи. Рот человека должен быть чистым от скверных слов. Запах сожженных благовоний будто стал еще ощутимее. Из-за этого у Галлахера не только начала болеть голова, но и ощущалась постоянная потребность выблевать внутренности. Большую половину бредовых высказываний Воскресенья он принципиально не слушал, но нужно было как-то тянуть время. — Если ты у нас такой святой, то зачем тебе переучивать меня? Было бы намного проще покончить со мной, — сказав это, Галлахер ещё раз пораскинул мозгами и пришел к выводу, что лучше бы он этого не говорил. Было бы логичнее, наоборот, убеждать оставить себя в живых. Мужчина посмотрел на него, и злость медленно растаяла с лица, сменившись снисходительным выражением. Хватка на подбородке слегка ослабла, а большой палец слегка потёр участок кожи на щеке. — Ты отличаешься от невежд, — Воскресенье поддался вперед и взглянул в глаза Галлахера, добавив чуть тише: — Ты исправим. В этот момент Галлахер отстраненно подумал о том, что лучше бы он в это не ввязывался. На протяжении всего разговора ему удалось получше оценить окружающие обстановку. Есть всего два пути выбраться: первый — плыть по течению, втереться в доверие, и уже действовать по ситуации; второй — нужно, чтобы кто-нибудь из подчиненных заметил его отсутствие. И, учитывая, что Воскресенье не идиот, — первый вариант звучит сомнительно. А насчет второго… в такие моменты он начинал жалеть, что часто пропадал по барам. Если уж и спохватятся, то по крайней мере через неделю с его пропажи. — И как, по-твоему, ты мог бы меня исправить? — спросил он, невольно бросив взгляд на связанные ноги у основания голеностопного сустава. — Ты когда-нибудь видел птиц в клетках? — вопросом на вопрос ответил Воскресенье, наклонив голову вбок. Тон голоса его был словно тот обучал несмышлёного ребенка. — Если проводить аналогию, то у наших душ тоже есть крылья. Но, к несчастью, некоторые теряют их. Причина здесь, видимо, такая: крылу от природы свойственна способность подымать тяжелое в высоту, туда, где обитает род богов. А изо всего, что связано с телом, душа больше всего приобщилась к божественному. Воскресенье более всего желал бы, чтобы люди был лишен самого дорогого, верного и божественного достояния: он предпочел бы, чтобы они лишись «грузов», потому что те только тянули их вниз. Он прекрасно понимал, что стал рабом наслаждения: отдавая предпочтение удовольствию, нежели благу, Воскресенье самолично стал утопать в грехе. Высокие идеалы, о которых он постоянно разглагольствовал, начали уступать чему-то грязному и порочному. Как глава «Семьи», он хотел лишь очистить свой рай от недостойных, но с каждым новым «устранением» курс стрелки поворачивался не в ту степь. Убийство любого живого существа — это страшное чудовище и великая пагуба, однако природа примешала к этому какое-то удовольствие, очень тонкое. «Разве нельзя придерживаться своих стремлений и попутно смешивать их с удовольствием? Я покажу, что это возможно», — размышляя в этом русле, Воскресенье положил тонкие и изящные, словно у скульптуры, холодные пальцы на чужую шею. Это можно было сравнить с первой любовью — неудержимое, отчаянное и сладкое чувство. С увеличением давления на шею лицо Галлахера хмурилось все больше, а некогда ровное дыхание стало похоже на отчаянные вздохи, — в один момент и вовсе превратилось в хрип. Глядя на эту картину, Воскресенье почувствовал приятное тянущее ощущение внизу живота; его дыхание стало беспорядочным. Прежде неведомое чувство охватило его с головой, затуманивая рассудок, и тело начало действовать на чистых инстинктах. Маска благочестия, которую он так старательно носил на своем лице, с треском начала раскалываться: Воскресенье почти спокойно сжимал пальцы на горле мужчины, но обжигающий взгляд выдавал истинные чувства. Он и сам не понял, как тело перед ним начало содрогаться от недостатка кислорода, а из-за рта потекла не только слюна, но и пена. Воскресенье медленно ослабил хватку на чужой шее, контролируя подачу кислорода в горло Галлахера. Он тихо продолжил говорить с того места, на котором остановился: — Божественное же прекрасно, мудро, доблестно и так далее; этим вскармливаются и взращиваются крылья души, а от всего противоположного – от безобразного, дурного – она чахнет и гибнет. Что делать, если некоторые отбросы искажают не только свои души, но и души чистых людей? Ослабив хватку на горле ровно настолько, чтобы тот мог ответить, Воскресенье наклонил голову вбок с легкой улыбкой. Галлахер откашлялся, но ответа на поставленный вопрос так и не последовало. Терпеливо подождав с минуту, Воскресенье лишь разочарованно вздохнул: — Конечно же, остаётся только «убирать» их, — ответив за него, Воскресенье тихо прошептал: — Каким бы ты сумасшедшим меня ни считал, — я не люблю причинять людям боль. Но, к несчастью, это мой долг.***
— Брат, ты все же пришел. Где-то справа раздался мягкий, в чем-то даже нежный голос девушки. На ней было праздное платье легкого розового оттенка, а у линии бедер разливался лазурный вола́н. Воскресенье обернулся, поприветствовав легким кивком. Протянув руку, обтянутую белой перчаткой, он ласково заговорил: — Сестра, как прошло выступление? — Отлично! Спасибо, что помог с его организацией, — девушка взяла протянутую руку брата и слегка сжала, прогуливаясь по аллее. Они часто гуляли здесь, так как народу было мало из-за неудобного и отдаленного расположения парка. — Это было мое первое выступление… могу сказать, что это ужасно волнительно. — Волнительно? — послушался легким смех. Воскресенье осторожно потер большим пальцем тыльную сторону чужой руки — успокаивающий жест, призванный высказать негласную поддержку. — Моя милая сестра, это было чудесно. Я горжусь тобой. Девушка смущенно почесала щеку, радостно говоря: — Я надеюсь, что, благодаря моему выступлению, людям станет легче, — её взгляд переместился к чистому голубому небо, а голос стал мечтательным: — Даже в мире сна свет всегда найдет места, через которые можно сиять. Воскресенье искоса смотрел на неё: кончики его глаз слегка приподнялись при легкой улыбке. — Твоя правда, дорогая сестра. — Кстати, брат! Тут неподалёку открыли пекарню с восхитительными десертами. Давай как-нибудь сходим? — Сходим завтра во время обеда, — он протянул руку и взъерошил волосы сестры, посмеиваясь. — Только не опаздывай.***
Раздавалось веселое щебетание птиц, сидящих на деревьях и греющихся под лучами солнца. Сегодня было прекрасное утро: солнечное, с прохладным ветерком. По всей округе стоял запах мокрой, недавно скошенной травы. На белом заборе был повешен новый знак с ярким текстом: «Церковь на ремонте. Приходите завтра». Открыв калитку, Воскресенье заложил руки за спину и в хорошем настроении прошелся по каменным плиткам. Погода была правда чудесной. Окинув взглядом голубое небо без единого облака, мужчина подошел к дверям церкви из темного дерева, порылся в нагрудном кармане и достал ключ. Отперев дверь, Воскресенье зашел внутрь и запер её за собой. Пройдясь по застеленному ковром полу, мужчина с восторженным выражением лица рассмотрел алтарную часть. — Грешник, возрожденный в прекрасное творение моими руками… Теперь ты по-настоящему очистился, — восхищенно сказал Воскресенье, стоя в центре приходского зала. Яркий солнечный свет проходил сквозь цветастые витражи, располагающиеся по бокам белоснежных расписанных стен и стремящиеся достичь чуть ли не самого небосвода, освещая всё помещение переливами разнообразных красок. Сквозь ряды скамей — прямо в центре, рядом с возвышающимся громоздким органом — висел молодой мужчина. Его запястья были туго связаны и подвешены прямо над амво́ном. Веревки натерли, изодрав кожу в месиво из крови. Каштановые волосы Галлахера пропитались кровью и прилипали к лицу, а одежда превратилась в безобразные лохмотья. Рядом горели восковые свечи, отражаясь в приоткрытых глазах золотистыми всполохами. — Погубленный и спасенный собственноручно, — Воскресенье скрестил руки на груди, восхищенно окидывая взглядом яростно смотрящего на него Галлахера. — Бог мой, ты прекрасен как «Андромеда» Рембрандта. Умилостивить Богов можно было лишь после подношения жертвы. Воскресенье был готов стать и морским чудовищем, и Персеем в одном лице. Поправляя запонки своего белого костюма, Воскресенье неторопливо шагал по мраморному полу церкви, приближаясь прямо к пьедесталу. Звук от соприкосновения туфель с мраморным полом разносился по всему помещению. Церковные стены были расписаны разнообразными сюжетными картинами, а на сводах верхней алтарной части располагалась зона основных евангельских событий. Красиво, изящно и со вкусом. — Это твоё перерождение. Можно ли умереть во сне? Наверное, вы когда-нибудь переживали нечто подобное: страшный монстр замахивался на вас, он уже готов нанести смертельный удар, и вдруг вы резко просыпаетесь. А что же насчёт боли? Во сне можно почувствовать все, — даже адскую агонию, будь у вас столько воображения. Все чувства и эмоции, возникающие во сне, воспринимаются так же, как и в состоянии бодрствования. А теперь предположим: вы попали в сон, из которого нет выхода, и единственное доступное вам развлечение — это выслушивать бредовые нравоучительные речи, сопровождающиеся постоянно ноющей болью. «Это можно было бы назвать адом», — ответил бы Галлахер, спросил бы кто его. Теперь же эти церковные стены стали их персональным раем и адом.