Burdened

Он выглядит таким же, как и обычно — с живым, заинтересованным взглядом, который так же мягко скользит по Сонхва, с милой, местами глуповатой, но всё ещё чертовки крутой улыбкой, с аккуратным вздернутым носиком, который смешно морщится от внезапного ветра. Хонджун ничем не отличается от обычного, того, которого Сонхва всегда привык видеть где-нибудь у себя под боком или же наоборот — крепко обхватывающего хрупкие на вид плечи в родных объятиях. Хонджун не становится противно придирчивым, не закатывает скандалы и даже не вздыхает удручённо. Да что уж говорить, он вообще ничего не показывает; словно заперевшись на замок, он старательно не позволяет никому увидеть те чувства, которые бы сам не хотел показывать. Сонхва понимает его — не всегда просто открыться кому-то, но он считает их команду настоящей семьёй, и от этого неприятно дёргается сердце — Хонджун ведь может верить им, правда? Сонхва чувствует ответственность: Ким был их лидером, тем, кто направляет даже тогда, когда, казалось, сам готов свалиться в пропасть, и из-за этого его хочется защищать и оберегать особенно сильно. По правде сказать, не только Хонджун сегодня вымотался — они изрядно набегались, и у Сонхва тоже нещадно ломит кости от усталости, но как только он бросает мимолётный взгляд назад, вся ломота в теле тут же проходит, затмеваемая каким-то неведомым, но близким чувством — сохранить, позаботиться, утешить. Они возвращаются домой; от ночного Сеула веет прохладой, и он ощущается свежим и ни капельки не утомившимся, что так резко контрастирует с томящейся и загруженной головой Сонхва. Может быть, он и не был бы таким уставшим, но как только он смотрит на окружившую его команду, на их поникшие головы и еле слышимые обрывки разговоров, на которые уже почти не оставаётся сил, на их грузные, измученные долгим днём шаги, сухое, сдавливающее горло чувство такой же опустошенности и усталости передаётся и Сонхва. Все они связаны ментально, и перенимать эмоции друг друга стало такой же обычной привычкой, как убирать потемневшие от следов кофе кружки из комнаты забывчивого Минки, складывать неубранные после долгих поездок вещи Уёна, проворного и непоседливого — иногда Сонхва чувствует себя настоящим отцом или старшим братом, и это ощущается одновременно глупо, забавно, но так правильно, словно они все были вместе целую вечность. И это было точно такой же привычкой, как ласково пропускать пальцы сквозь слегка отросшие волосы Хонджуна, когда тот, склонившись над каким-то мелким текстом, усиленно думает, не отвлекаясь даже на то, чтобы наконец-таки включить свет в комнате. — Зрение испортишь, — Сонхва стоял чуть позади, не решаясь убрать руку с чужих волос, — ты как приходишь домой, сразу садишься работать. Ты пропустил ужин и даже не умылся, — и, казалось бы, сейчас только Хонджун должен чувствовать себя виноватым, но он лишь посмотрел затуманенным взглядом на Сонхва, и тому стало не по себе от своих же слов. — Просто дай мне закончить, хорошо? — в его голосе старательно скрывалось едва заметное недовольство, словно он был разочарован; привычно надеялся, что чуткий, всегда понимающий Сонхва не будет ругаться, а лишь подбодрит или хотя бы просто молча включит этот дурацкий свет — от пронёсшихся в голове мыслей стало ещё тяжелее думать, и они, словно душные пески, утягивали их обоих вниз. Ким всегда был таким — блестящим, дерзким и находчивым капитаном, железным стержнем команды, вокруг которого, подобно прекрасным листьям вьюна, сплетались таланты всех участников. Он вечно нёс за них ответственность, килограммами давящую на его плечи — как если бы на нем висело массивное, пухлое проклятие, отягощающее разум, спутывая не только сознание, но и всю жизнь. И сейчас он идёт позади всех, по причудливой родительской привычке следя за каждым участником, а в особенности за Уёном — в прошлый раз он чуть не врезался в одну из витрин, когда задорно шагал спиной, увлечённый разговором с Саном о какой-то ерунде; Хонджун может поклясться, что эта хаотичность когда-нибудь доведёт его. Но сейчас даже Уён плетётся, устало повесив голову набок, и лишь изредка бросает какие-то короткие фразы только для того, чтобы между ними надолго не повисало едкое молчание — сейчас оно кажется озлобленным и необычайно непривычным по сравнению с их редкой уютной тишиной. Хонджун не вмешивается; совместная утомительная работа в компании выбила из него все силы, и он даже не может представить, чего сейчас хочет — потому что странное нежелание возвращаться домой с каждым шагом лишь усиливается, и он готов по-детски топнуть ногой, развернуться и уйти в какой-нибудь ближайший магазин с едой, чтобы просто убить время. Переждать, когда отвратительная усталость и грузность мыслей спадут, и он снова сможет быть для всех опорой; бодрым капитаном и гордым отцом. Но пока выходит быть лишь уставшим. — Эй, кэп, ты как, порядок? — угловатый, длинный Минки равняется с ним и по-доброму опускает широкую ладонь на его плечо: приятное тепло тут же отдаётся где-то в районе груди только лишь от мысли, что о нём подумали, к нему проявили чуткое внимание и побеспокоились. — Да, вроде того, — он трясёт головой, и собственные волосы неудобно падают на глаза. Он хочет вспыхнуть; любая мелочь противно раздражает, но Хонджун лишь меланхолично выдыхает. Никто из них не был глупым — и сам Минки, поджав губы, тревожно оглядывает его, стараясь пересечься взглядами, но Ким упорно игнорирует его; рассматривает ночное небо, затянутое облаками, такими же пресными и тёмно-серыми, какие томятся где-то внутри, забродившие подобно дешевому кислому вину. Он вглядывается в горизонт, нелепо пытаясь прочитать совершенно бесполезную вывеску — словно неусидчивый ребёнок, пытающийся скрыть что-то от родителей, он цепляется за что угодно, лишь бы не смотреть на Минки. Сейчас они будто махнулись ролями — и теперь он уже не ответственный старший капитан, а беспомощный зверёк, то и дело подрагивающий от неприятных чувств, но упорно пытающийся это скрыть. Наверное, выглядит и правда глупо, но Хонджуну пока что намного легче сладко обманывать и себя, и остальных — он в порядке. Капитаны не устают. — Ну ты это, если что, то в общем… Ну зови короче, — Хонджун не смог сдержать мимолётного смеха, потому что несмотря на все собственные переживания, его Минки всё ещё остаётся таким же — бесстыжим и лёгким. Он всегда неуклюжий, но таким родной, и это на мгновение придаёт Хонджуну сил. Он улыбается одними краешками губ и наконец поворачивает голову на него: — Обязательно, Минки-я. Он простой, как детская непосредственность, но в то же время обладает какой-то невероятной проницательностью — Хонджун думает, что он научился этому у Сонхва. Непонятно, остался ли Минки доволен чужим ответом, но его брови всё так же сдвинуты на переносицу, и выражение лица не пропускает ни единой эмоции, которую было бы не позволено показать Хонджуну. Потупив взгляд об обшарпанные носки своих тренировочных кроссовок, Минки, кажется, наконец-таки окончательно обдумывает что-то и напоследок коротко скользит по чужому плечу ладонью, а потом в два широких шага нагоняет остальных и теряется где-то в самом начале — теперь впереди маячит только его светлая макушка. Чем ближе они подходят к дому, тем больше Хонджун тревожится, и мысли, склизкими нитями окутывающие его сознание, сдавливают голову всё сильнее, а собственные тяжёлые шаги будто устраивают мелкую встряску, не давая покоя. Хонджун медленно, незаметно, но очень глубоко погружается в себя; усталость была для него совсем не новым чувством, но сейчас к ней примешивается то убийственная, флегматичная апатия, которая всё чаще настигает его, то непонятная, беспричинная злость — что за трещина может образоваться в самом главном, самом ответственном и стабильном участнике, на которого все привыкли полагаться как на надёжного хёна? Он будто стоит в самом центре огромной магистрали; мимо него с бешеной скоростью проносятся машины, то и дело врезаясь с друг друга, скрипя белым шумом в голове. Он, потерянный и беспомощный, так и остаётся стоять там, не зная куда податься — вот бы среди всех машин и грузовиков кто-то подъехал к нему на стареньком белом велосипеде, протянул родную, тёплую ладонь и улыбнулся так, что с души тут же бы сняли тяжёлые кандалы, в которые, кажется, Хонджун заковал себя сам. Словно уловив что-то, Сонхва, замурованный в огромную черную куртку и прикрывающийся лицо нагло украденной у Хонджуна кепкой, оборачивается назад. Они пересекаются взглядами, и Ким тут же виновато опускает глаза — отчего-то во рту оседает горечь леденящего стыда за свои мысли. Сонхва мог прочитать всё что угодно по одному чужому неаккуратно брошенному слову, лишнему движению руки, сжимающей собственную острую коленку, и это одновременно было и очаровательно прекрасной стороной Сонхва, и жутко неудобной — от него ни черта не скроешь. И хотя он никогда не осуждает Хонджуна, а лишь мягко обволакивает всем своим существом, дарит только нежность и заботу, но солёные, блестящие крупицы бесконечного сожаления за Хонджуна не перестают опасно искриться в глазах Сонхва, и это ещё больше разбивает его и так не укоренившееся спокойствие, которое даже сейчас упёрто перебивается одной единственной мыслью — он, смелый и всегда решительный лидер, настоящий хён, в чужих глазах даже в самые отчаянные моменты должен выглядеть так, будто он может спасти весь мир. Но сейчас Хонджун не способен спасти даже себя. Сонхва тоже их хён, но его слабость не воспринимается как что-то постыдное — наоборот, Хонджун находит в этом признак доверия; каждый раз, когда ему выпадал случай побыть наедине с Сонхва, когда тот, будучи утомленным тренировкой или длительной съёмкой, без сил ложился ему на колени и так нежно-тоскливо смотрел, хотелось перенять всю его надломленность, лишь бы крошечная складка между бровями исчезла. А Сонхва, кажется, и сам исцеляется, когда успокаивает других — с ним всё как-то естественно, словно само собой разумеющееся; он всегда делает именно то, что он него требуется. Даже если при это Хонджун сам не знает чего хочет, Сонхва удаётся своим эфемерным, но при этом таким сильным шестым чувством угадывать, считывать с Хонджуна всё, что крутится в его голове, но подло отказывается складываться в слова — и то, что Сонхва всегда рядом, готовый уже для него самого стать опорой, ласковым и чутким превосходством убаюкивающий его, ощущается самой прекрасной вещью на свете. Он не снимает с него всей ответсвенности и не перенимает тяжелое бремя, но облегчает его своей таинственной сонхвановской магией — Хонджун не знает, как описать это по-другому, но ему искренне не хочется ничего менять. Наверное, где-то внутри даже нетерпеливо ёрзает страх, что Сонхва когда-нибудь надоест не просто любить его, а всего лишь заботиться; что он перестанет окутывать их своей тёплой энергией, и его объятия из крепких и ласковых станут обычными — скромными, такими же дружескими, но вонзающими тонкие иголки-льдинки под позвоночник. Спасает то, что Хонджун сам не может придумать, что должно случиться, чтобы Сонхва охладел к нему настолько сильно. Когда они доходят до общежития, Хонджун уже успевает немного замерзнуть. Обычно толпа в коридоре громко шумит, раздеваясь и переговариваясь, но сейчас в воздухе зависает тишина; раздаётся лишь шелест ветровок и стук тяжелых, массивных ботинок Юнхо. Хонджун повседневно, стараясь говорить так, как делает это всегда — бойко, но в то же время мягко, кидает в коридор, по которому медленно разбредаются участники: — Так, съешьте что-нибудь по-быстрому и отдыхайте. Не сидите долго, ладно? Завтра мы хотели потренироваться, поэтому я разбужу всех утром. Не обижайтесь, если не выспитесь! — несмотря на то, что он часто говорит одни и те же простые слова, которые уже привычно крутятся на языке сразу же, когда он заходит домой, сейчас они вызывают странное отторжение. Хонджун, замявшись, смазано заканчивает. — Короче говоря, никаких ночных приключений. Уён, уже успевший переодеться в подозрительно напоминающую санову чёрную футболку, искоса глядит на Хонджуна и, поймав его взгляд, тотчас же улавливает что-то не то; может, чужое лицо выдаёт теснящуюся в груди смесь раздражения, усталости и лёгкого, полупрозрачного, но отчетливого отчаяния, а может, его тон кажется не таким заботливым, как бывает обычно — Чон только лишь послушно кивает. Медленно, подобно призрачным теням, участники разбредаются по комнатам. Хонджун устало сваливается на собственную кровать, бесцельно разглядывая белый потолок — было бы забавно, если на нем бы были начерчены все звёзды неба… Он бы разглядывал их всю ночь, складывая в своём воображении причудливые созвездия, которые, может, даже и не существуют в реальности. Хонджун смотрел бы на яркие, блестящие звёзды, и они бы отражались тем же светом в его глазах, забираясь косыми сияющими лучами прямиком в душу, и отвлекали, а под утро и вовсе забрали бы с собой всё плохое, что только смогли бы найти. Хонджун переворачивается на бок и с силой трёт глаза, чтобы избавиться от фантомного песка, мешающего ему смотреть, но это не помогает — всё вокруг вызывает у него смятенное неприятие, словно он попал в чужую комнату: постель кажется слишком пыльной, лампа чересчур яркой, и любая вещь, на которую он обращает внимание, не вызывает у него ничего, кроме отторжения. Чувство кажется странным, сравни необъяснимому дежавю; когда ты выпадаешь из реальности на несколько секунд, а потом, когда снова приходишь в себя, собственное тело ощущается инородным, как будто не своим. Даже контрастный душ в этот раз совсем не помогает, а скорее наоборот — под ледяной водой Хонджун залипает на своё немое отражение в блестящей плитке и вылезает из душевой продрогшим птенцом, у которого от мыльной воды слипаются перья-волосы. Он не решается смотреть в зеркало, но догадывается, что может там увидеть: помимо мокрого замёрзшего тела, там бы отражались и поднятые домиком брови в приступе жалости к самому себе, и холодные, но в то же время утомлённые глаза, глядящие с безразличием и нервозностью попеременно. Нет, он просто не мог даже сам смотреть на такое — лучше уж побыть утром с глупо взъерошенным гнездом на голове без сушки феном, чем мучить себя таким позорищем. Когда Хонджун выглядывает в коридор, везде уже потушен свет, и общежитие погружается в успокаивающий мрак ночи. Это кажется и убаюкивающим, и сомнительным одновременно; двоякие чувства накрывают Хонджуна с головой, утаскивая куда-то далеко и ломая связь с внешним миром. Темнота ощущается уютно, но вместе с тем как-то настораживает, словно готовясь погрузить в липкое смятение и сжать цепкие пальцы покалывающей тревогой прямо на горле. Хонджун искренне, почти что умоляюще не хочет накатывающего беспокойства; он ощущает, как стремительно застывает в его венах кровь лишь от одной мысли об этом. С правой стороны по полу растекается полоска слабого света — из не до конца закрытой двери виднеются синеватые тени чужой комнаты. Сердце предательски замирает, стоит Хонджуну посмотреть туда — а в следующую минуту он уже идёт, отчего-то немного нервно сжимая свою подушку в руках, по, пожалуй, самому знакомому и родному из всех его маршрутов. — Хва? — просунув всё ещё влажную после душа голову в комнату, он натыкается взглядом на ровную, стройную спину Сонхва, которую скрывает тонкая чёрная майка, которая, тем не менее, соблазнительно обнажает светлые фарфоровые плечи. — Ох, я думал, что ты сегодня захотел побыть один, — в голосе не звучит ни капли недовольства, и Сонхва тут же поворачивается к нему всем корпусом. В этот раз он, впрочем, как и всегда, словно сам по себе излучает мягкое ровное свечение, подобно апостолу, сошедшему с небес и дарующему успокоение простым грешникам. Его мягкие волосы растрепанно лежат на лбу шутливым отголоском утренней укладки, широкие шёлковые штаны задираются, обнажая тонкие, изящные щиколотки, лицо слегка блестит от вечернего крема, который ещё не успел впитаться — одним словом, Сонхва выглядит успокаивающе обыкновенным, безупречным и мягким, словно громадное море, убаюкивающее плавным покачиванием волн в почти что полный штиль. — Заходи, мой драгоценный. Плечи Хонджуна опускаются в немом, но таком необходимом расслаблении — одиночество стремительно рассеивается под умиротворённым взглядом тёмных глаз и наверняка тёплыми руками, которые сейчас ожидающе раскинуты в приглашении к объятиям. Хонджун не может отказать. — Как ты сегодня? — Сонхва не торопится, осторожно касаясь его лица, поглаживая одними подушечками пальцев, и интимно проводит большим пальцем по едва заметным синякам под глазами — так делает только он. Хонджун находит это очаровательным; как их собственные шутки, которые понимают только они вдвоём, как случайные переглядывания, когда каждый из них только через взгляд старается передать все свои чувства, чтобы лишь дать в полной мере ощутить, как сильно его любят. Хонджун и сейчас плавится, послушно подставляясь под приятные касания. Он знает, что Сонхва делает это не только для того, чтобы успокоить и разговорить, а просто потому что ему так же необходимы эти ласки, как и Киму; дарить теплоту, приятно перекатывающуюся подобно растаявшему кусочку сливочного масла, оказывается не менее трепетно, чем получать точно такую же нежную, совсем не сковывающую и ни к чему не обязывающую, но ощущающуюся приятной тяжестью на сердце любовь в ответ. — Когда возвращался домой, было паршиво, — честно признаёт Хонджун, уткнувшись прохладным носом в чужую ладонь и с жадностью вдохнув едва уловимый шлейф аромата геля для душа; Сонхва вдруг плавно ведёт плечами и умилительно улыбается, мол, щекотно. Хонджун, ещё раз потеревшись, словно пушистый кот, обвивает руками чужую талию, и мягкая кожа даже сквозь майку сразу же начинает греть его. — Минки брякнул про тебя что-то несуразное, но мне всё равно стало неспокойно, — Сонхва, очевидно, полностью устраивает то, что он балансирует на самом краю кровати, а может, просто не замечает этого, полностью погруженный в Хонджуна, — ну, знаешь, ты всегда затихаешь, когда слишком зациклен на чём-то, и тебя надо вытаскивать. Надо — не звучит как обязанность, и они оба это понимают; сердце Сонхва частым ритмом отбивает «надо не потому что ты не можешь справиться сам, а потому что я сам себя не прощу, если оставлю тебя в одиночестве со всем этим». В мимолётном порыве желания Сонхва закидывает стройную ногу на колени Хонджуна, собственнически обхватывая его всеми конечностями. Тот чуть более расслабленно смеётся — это кажется Сонхва донельзя милым. — Ты слишком умело всё пронюхиваешь, — мягко журит его Ким с тихим выдохом, застывшим на его губах. — Я должен хорошо знать, что ты чувствуешь, чтобы не выглядеть чёрствым, — непринуждённо отнекивается, но не сводит вопросительно выжидающего взгляда, побуждая Хонджуна рассказать хоть на крупицу больше. — Мне стало не по себе, когда ты обернулся на меня… Что-то вроде стыда? — он комично склоняет голову, разглядывая не меняющееся лицо Сонхва, а затем, когда не встречает ожидаемого удивления и непонимания, продолжает. — Я боялся, что ты упрекнёшь меня за то, что я снова слишком много думаю. — Ты знаешь, моё золото, иногда я могу ворчать на тебя за такое, но только не в этот раз, — Сонхва приближается и сталкивает их носами, — ты ведь и сам всё понимаешь. Я хочу не ругать тебя, а наоборот — помочь справиться. У Хонджуна никогда не возникало проблем с принятием помощи. В конце концов, он был взрослым человеком со здоровой самооценкой и в большинстве случаев совсем не испытывал проблем с доверием; он мог поручиться за каждого из участников, а особенно в отношении Сонхва. Их особая, казавшаяся нерушимой связь строилась на безоговорочном доверии, однако было не очень легко принять мысль, что в присутствии Сонхва ему можно было делать и говорить всё, что только взбредёт в голову, и он не получит ни одного осуждающего слова в ответ. Печального опыта в этом у Хонджуна не было, но отчего-то доверять он всё равно учился не один день. Сонхва ложится на постель и тут же аккуратно пристраивает Хонджуна рядом; укладывает его голову на свою грудь и смотрит так доверчиво-открыто, что сердце снова сладко щемит. — Ты всегда принимаешь мои проблемы, даже если они совсем пустяковые, и поэтому я чувствую себя виноватым, словно втягиваю в это ещё и тебя, — Хонджун, пригревшись под боком, смотрит наверх хоть и расслабленно, но побито. — Твоё сердце — самое драгоценное, что у меня есть, — Сонхва оставляет поцелуй на чужом лбу, — ты моя самая светлая любовь, как я могу не беспокоиться, когда тебе плохо? Хуже будет, если ты скрываешь это, — и снова лёгкая, совсем воздушная улыбка, обращённая только к нему одному. Хонджуну кажется, что он сейчас лопнет. Каждый раз, когда Сонхва говорит ему подобные вещи, его словно окатывает тёплой волной. Те самые яркие звёзды, о которых он думал, глядя на собственный потолок, теперь видны в чёрных, блестящих от искренних чувств глазах напротив. — Я все ещё не могу принять слабость… Как у тебя так выходит? — чисто, без притворства спрашивает Хонджун. Сонхва теряется от вопроса, застывая на несколько секунд; в повисшей тишине почти что слышится шум шестерёнок, когда он глубоко задумывается о чём-то, но в итоге быстро-быстро моргает и смотрит на Хонджуна в непонимании. — Не знаю, — просто и откровенно, как будто это тот исчерпывающий ответ, который в самом деле поможет Хонджуну, — наверное, это из-за того, что я не лидер. Обычным хёном всё-таки быть проще. Киму от этого не становится легче — он, сжав в пальцах свободный край футболки, на одном дыхании отвечает: — Головой я понимаю, что все люди устают. Но мне почти физически неприятно появляться перед командой в таком отвратительном виде. Я ведь всё-таки веду их, и они смотрят на меня как на источник поддержки, как на того, кто всегда поможет им, если они сбились или запутались, — Хонджун обречённо вздыхает и даже сейчас старается выглядеть если не траурно разбитым, то хотя бы безразличным, — тяжело испытывать что-то определённое… Ну, знаешь, вроде бы иногда и отпускает, а потом снова как накроет, и потом уже тяжело справиться. Сонхва, едва заметно покачав головой, обхватывает горячими ладонями его лицо и тянет на себя, вдыхая прямо в губы: — Ты помнишь, что я говорил тебе на выходных? Ты — самый сильный из всех, кого я знаю, — он наконец касается губами, но совсем невесомо, словно стараясь отпечатать свои слова, — и нам вместе надо почувствовать, когда тебе стоит отдохнуть, верно? Сонхва говорит правильные вещи, но почему-то Хонджун, следуя какой-то вылезшей врожденной упрямости, не может совладать с собой и ответить словами; всё, на что его хватает — это тихий, будто принудительный кивок. Сонхва смотрит сосредоточенно, пытается и в этот раз понять, что именно сейчас нужно Хонджуну — его ангел лежит прямо перед ним, стараясь скрыть неприятные чувства от подрагивающих обломанных крыльев, и Сонхва сейчас многое бы отдал, лишь бы забрать всю тяжесть бремени, которую Хонджун взваливает на себя одного. Они все знают — так не должно быть, и они одна команда, единый механизм, но когда самая центральная деталь начинает скрипеть, болезненно выжимая из себя последние силы, Сонхва не может ограничиваться простой поддержкой. Его большое, доброе сердце, всегда открытое Киму в безмолвном знаке доверия, рвётся взять всё на себя, но он понимает, что никто не справится с работой Хонджуна так, как сам Хонджун. — Наверное, усталость слишком долго копилась? — он вопросительно заглядывает в глаза Сонхва, и тот, словно опытный психолог, одобрительно кивает, подбадривая продолжать. — Мне нужно быть менее строгим к себе и научиться расслабляться. — Вот видишь, ты всё знаешь, — Сонхва аккуратно целует его в уголок губ — своеобразная похвала за честность перед собой, — я позабочусь о тебе всегда, когда бы тебе это не понадобилось, но ты должен сам осознавать, что ты не в порядке, понимаешь? Хонджун ещё раз кивает. Всё нормально, он просто отдохнёт один вечер, а завтра всё снова станет хорошо — по крайней мере, Ким безнадёжно хочет в это верить. Он снимет напряжение, а потом с новыми силами появится перед командой; игривый, свежий, как и обычно — стоит лишь отгородить эти мысли от себя, выбросить в океан ненужный мусор. Хонджун надеется, что он исчезнет оттуда сам, а не вернётся первым же прибоем обратно. Поэтому он, как следует встряхнув головой, тянется к, как ему кажется, выжидающему Сонхва, накрывая его тёплые губы своими. Они оба привычно реагируют на незатейливую ласку: подаются ближе, аккуратно запуская пальцы в мягкие волосы, и так удобно переплетают ноги, что всё на минуту становится так же, как и обычно; будто они уже снова находятся в одном из их многочисленных поздних вечеров, лежат вместе, уютно устроившись в плавленой, текучей тишине, и лениво целуются, то и дело путаясь в сбившемся от ворочаний одеяле. Сонхва, усмехнувшись собственным воспоминаниям, на пробу покусывает нижнюю губу Хонджуна и тут же слышит тихое, почти что жалобное мычание. Он перекатывает Кима на спину и одним ловким, изящным и отточенным движением перекидывает одну ногу через чужие бёдра — сегодня он не планировал заходить далеко, но соблазн почувствовать желанное тело как можно ближе оказывается сильнее. Поцелуи не торопятся становиться страстными; они сладкие, почти что отдают карамельной вишней, которую они пробовали сегодня утром — она до сих лежит внутри Сонхва блаженным осадком — потому что именно таким на вкус ощущался его Хонджун. Он осторожничает: касается совсем бережно и внимательно, неотрывно наблюдает, как медовая кожа под пальцами становится чуть заметно горячее. Пока что они будто заново привыкают друг к другу, несерьёзно борясь кончиками носов, поглаживая чужие щёки в трогательном, совсем не излишне сентиментальном жесте и лишь изредка обнажая зубы. Сонхва и сам удивляется; они успели соскучиться, но ровно в той мере, когда не хочется сразу же бросаться с жаркими, голодными касаниями — а может быть, он просто желает растянуть приятный момент и как следует заново распробовать Хонджуна со всех сторон, которые тот сможет сегодня открыть. Сонхва приоткрывает веки с длинными, тёмными ресницами и смотрит заинтересованно. — Твои губы очень красиво блестят, знал? — мимолётная, игривая улыбка скользит по его лицу, и Хонджун неприлично залипает на это. Его губы и правда выглядят зацелованными, чуть заалевшими, они блестят от слюны, но Хонджун всё равно ещё раз дразняще облизывает их. — Это мой новый бальзам, — принимает шутливую игру; он и сам немалый любитель поболтать в перерывах между всякими нежностями, — нравится? — Где же ты отхватил такое сокровище? — Сонхва вдруг прыскает и расслабленно ударяется лбом куда-то в висок Хонджуна. — Извини, уже занято. Но я могу дать попробовать. Хонджун не дожидается ответа; потянувшись выше, он утягивает Сонхва в поцелуй, уже куда более мокрый, чем десяток предыдущих, и без предупреждения скользит по губам языком. Никто не знает, сдерживался ли Хонджун до этого, но он вдруг резко оказывается более напористым, чем ожидает Сонхва — он едва успевает хватать ртом кислород, а потом снова ловит манящие губы. Без сомнения, поцелуи всё так же до одури и поджавшихся пальцев приятны, но даже это не перекрывает странного чувства — будто что-то щёлкнуло и в момент поменялось. Сонхва, успокаивающе массируя чужую кожу головы, усиленно думает, но это становится тяжелее с каждым разом, когда горячий язык проникает в его рот, и их слюна скапливается в уголках губ — наверняка уже выглядит до безобразия развратно. Настроение слишком стремительно меняется с игривого на жадно-просящее, и Сонхва чувствует, как у него начинает кружиться голова. Он тормозит Хонджуна, уже порядком распалившегося, словно давшего себе волю, и, переведя дыхание, тихо зовёт: — Хонджун-а? Хонджун, оторвавшись лишь на мгновение, смотрит на него странным, будто просящим взглядом, в котором неприкрытым текстом помимо зарождающегося желания горит необъяснимая, зияющая пустота. А потом он, медленно прикрыв глаза, ненадолго застывает. Это не на шутку пугает — что за эмоциональные качели сейчас вообще творятся? — Сонхва коротко сжимает чужое плечо, ожидая хотя бы какого-нибудь ответа. — Ангел? — он старается вложить в голос как можно больше привычной теплоты и не пустить ни единой ноты замешательства. Кажется, это помогает — любимое, граничащее с шёпотом обращение возвращает в реальность. Хонджун открывает глаза, и с его взгляда в момент спадает пелена того странного тумана. Сонхва настороженно поджимает губы, но потом, успокоив себя тем, как едва заметно, но тепло улыбается ему Хонджун, убеждает себя, что ему померещилось, и чуйка, на которую он обычно беспрекословно полагался, в этот раз его подводит. Сонхва позволяет себе наконец перестать следить за каждой эмоцией Хонджуна и излишне надумывать; он просто пододвигается ближе и любовно обхватывает пальцами чужую шею так, как нравилось ему делать, когда они вдруг захотели поцеловаться просто так, без причины. Сонхва усаживается вперёд, сдвигая бёдрами ткань чужих свободных штанов, и оказывается близко-близко, так, чтобы между ними не оставалось и миллиметра. Он чувствует поджавшийся живот Хонджуна, ощущает, как часто вздымается его грудь от сбитого дыхания, видит резко двигающийся кадык, когда Хонджун, изголодавшись по любимому телу, тяжело сглатывает, рассматривая Сонхва в ответ — неприкрыто восхищённо, но слегка по-собственнически; Пак втайне думает, что у Хонджуна явно есть крошечный фетиш на то, чтобы они именно принадлежали друг другу. Он помнит, как Уён рассказывал об этом чувстве — кажется, они даже обсуждали это с Ёнджуном недавно за дружеской встречей. Он может поклясться, что у Хонджуна двумя озорными искрами зажигались глаза, когда он, как зачарованный, восхищённо слушал всё, что наговаривал ему болтливый Чон. С каждым мгновением они становятся всё более жадными: жар тела плавит мозги, и чужое возбуждение ощущается теперь уже отчётливо. Если бы между ними было чуть-чуть больше места, то Сонхва непременно бы не отказал в удовольствии чувственно припасть к прессу под задранной футболкой, оставляя касания-ожоги на бархатной коже. Но Хонджуну хватает и простого ощущения веса любимого тела на нём; кажется, если Сонхва прямо сейчас качнет бёдрами, притираясь к чужому паху, то без труда различит крупные вздувшиеся венки и тяжёлую, набухшую от возбуждения чувствительную головку, а если ещё и неторопливо, с особым нажимом проведёт по ней большим пальцем, то сразу же услышит самый сладкий, одуряющий стон. Тело Сонхва само по себе отлично знает, что делать: уже по приятной привычке он кладёт руки на чужие плечи, ощутимо сжимает их и будто впечатывает в спинку кровати — он знает, что Хонджун не смог бы выкарабкаться из жаркого плена, даже если бы хотел, растекаясь под касаниями как-то слишком быстро. Ладони Сонхва плавно соскальзывают вниз, он очерчивает тонкими пальцами грудь, поглаживая её в порыве подарить немного ласки, но вскоре без предупреждения проводит ногтями. Совсем слабо, скорее дразнясь, но этого оказывается достаточно, чтобы Хонджун жалобно, просяще потянулся к нему — даже Сонхва ощущает, как чужие губы отвлекающе зудят, требуя новых поцелуев. Дыхание сбивается, потому что Пак начинает вылизывать его рот долго, с особым вниманием — он точно знает, как сильно Хонджуна ведёт от этого. Касания становятся несдержанными, и рука Сонхва бесстыдным, но таким приятным движением в одну секунду накрывает горячий, слегка подрагивающий член Хонджуна через штаны, тут же ловя облегчённый вздох прямо над ухом. Ким откидывает голову, но в ответ лишь легко сжимает пальцы на его талии — это немало удивляет Сонхва; обычно, когда они начинают с простых касаний через одежду, Хонджун не отличается особой терпеливостью. Он скорее неосознанно дёрнет бёдрами вверх, прижимаясь к чужой ладони, чем будет просто сидеть, разомлевая, и не мешать чужим рукам. Но это, честно говоря, ни капли не разочаровывает — Сонхва совсем не против сегодня повести. Он нерасторопно, со знанием дела гладит Хонджуна прямо через одежду, покрывая его лицо, линию челюсти и ключицы мокрыми поцелуями, а потом жарко мешает их с лёгкими, покалывающими укусами в шею, которые тут же отдаются приятной дрожью стремительно слабеющего тела. Удержаться и не оставить засосов оказывается невыносимо трудно, и Сонхва, вылизывая его шею, долго кружит над сладким местечком за ухом, где через тонкую кожу отчетливо ощущается частый, сбивчивый ритм чужого сердца. В конце концов, он, раздосадованный, будто никак не мог дотянуться до заветного лакомства, не выдерживает и одним резким движением втягивает кожу — сверху сначала раздается сдавленный стон, а затем на чужом лице мелькает довольная ухмылка. Шея тут же краснеет, и Сонхва изо всех сил сдерживает глупую и одновременно волевую улыбку, норовящую вылезти только от мысли, что этот засос оставил именно он. И только ему можно делать это; дразняще кусаться, ловить чужие губы в волевом поцелуе и слышать довольное мычание Хонджуна — тот выдыхает, еде двигая губами: — Хва… — его голос звучит чуть надломленно, и Сонхва хмурится. — Что такое, Хонджун-а? Мне не стоило? — заботливо, с трепетом спрашивает он, невзначай невесомо проходясь пальцами по чужим рукам, а после сцепляет их в замок. — Нет, пожалуйста, нет, сделай ещё раз, прошу, Хва, — он внезапно начинает словно задыхаться, но не лезет сам, а лишь жалобно хнычет. Это кажется Сонхва неестественным — когда Хонджун хочет чего-то, он тянется сам, призывно подставляя шею и прижимается ближе, но сейчас он не стремится ухватить лишний кусочек внимания; Ким непривычно ослаблено сидит, привалившись к изголовью кровати, и покорно, даже как-то зашибленно ждёт, когда ему подарят ещё хотя бы один поцелуй. У Сонхва болезненно сжимается сердце — не стоило идти на поводу чужого просящего взгляда и собственного желания ещё с самого начала; ему кажется, что если бы они просто легли вместе спать, то это было бы куда лучшим исходом, чем то, что они имеют сейчас. Никто никого не принуждал, но Сонхва впервые в жизни ощущает себя таким — словно он заставил. Он запоздало понимает, что уже поздно что-то менять, и даже если он приложит всю свою силу воли и оторвётся от Хонджуна, то тот явно будет разочарован, непонимающе тычась носом в раскрытую ладонь. И поэтому Сонхва хоть и не ставит ещё один засос, но не сопротивляется самому себе, а лишь заботливо зализывает свежую метку, прежде чем спуститься ниже, к соблазнительным ключицам. Было в этом что-то необычное — не снимать всю одежду разом, а сначала насладиться отдельно тем, куда просторная футболка позволяла дотянуться горячим губам. Целовать Хонджуна было отдельным видом роскоши; тот всегда ощущался приятным медовым вкусом, горячий и ловкий язык нагло влезал в рот, сводя с ума за считанные мгновения, а потом его губы так же быстро краснели и распухали, становясь ещё более прекрасными и желанными. И хотя обычно Хонджун тут же перенимает инициативу, оставляя Сонхва почетную роль тихонько стонать прямо в поцелуй и обхватывать его плечи в терпком, содрогающемся желании стать еще ближе, сейчас он будто находится в прострации. Словно рассеянно отрешённый; и даже если Сонхва отчётливо чувствует, как в нетерпении подрагивают бёдра Кима, это ощущается очень противоестественно — точно на самом деле это не Хонджун. Он с усилием отодвигается, с крошечным, но колючим сожалением отрываясь от мягкой кожи, и заглядывает в чужие глаза. Потемневшие от слепого, пустынного желания, они смотрят будто бы сквозь Сонхва, безуспешно пытаясь поймать фокус. Только сейчас становится заметно — Хонджун явно не реагирует так, как должен: его тело всё ещё рефлекторно отзывается на ласки, но сам он будто бы не испытывает ничего, кроме слепого забытия. Опьяненный и дезориентированный, но далеко не напористыми касаниями Сонхва, а чем-то едким, пропитывающим его изнутри, он по инерции подставляется, отчаянно, даже излишне нервозно отвечает на поцелуй, а потом с почти прозрачным бессилием падает глубже, тонет в Сонхва, будто бы стараясь заглушить собственный булькающий крик, рвущийся изнутри. Хонджун не осознаёт, что они остановились: он сидит, растрёпанный и тяжело дышащий, и не предпринимает вообще ничего. Сонхва уверен — если бы сейчас с ним действительно был настоящий, живой, его Хонджун, он бы тут же возмутился, без слов поднимая брови, а затем уже сам бы прижал Сонхва к собственному телу. Но тот Ким, что сейчас сидит перед ним и медленно, наверное, даже слегка испуганно моргает, выглядит чертовски болезненным и слишком неправильным. Сонхва отводит взгляд — ему явно не показалось, когда в самом первом глубоком поцелуе он уловил странную, контрастирующую смесь нерешительности и напора, сквозящего неосознанным, коварным отчаянием, словно Хонджун уже тогда старался заглушить их близостью всё, что до сих пор беспокойно металось в его душе. Неожиданно для себя Сонхва не чувствует ни капли злости или обиды. Он не ощущает себя использованным — наоборот, тяжёлый свинец саднящей, ноющей вины за невнимательность стремительно растекается по его телу и мигом отгоняет возбуждение. Он торопливо пытается собрать себя воедино и охладить сумбурную голову — сейчас не время для собственных упрёков. Хонджун, кажется, понемногу начинает осознавать что-то, и застывшие на талии руки снова начинают оглаживать бока. Сонхва теряется всего на секунду, потому что стоит лишь прикрыть веки, и чужие касания будто бы вмиг становятся такими же настоящими, пылкими и неподдельными, но он снова смотрит в глаза Хонджуна — стремительно растерявшие весь озорной блеск, застывшие безжизненностью и вымученностью — и они отрезвляют резко, будто отдавая удар куда-то ниже груди. В груди панически бьётся: Хонджун не здесь, не с Сонхва, он всё ещё глубоко в себе. И он всё ещё не в порядке. Пак резко убирает собственные руки и отодвигается далеко, так, чтобы его не смогли притянуть одним сильным движением обратно. Хонджун глупо, растерянно смаргивает и смотрит на Сонхва. Желанное, такое родное тепло тут же покидает, и он не сдерживается, чтобы зябко повести плечами. — Что? Почему ты… — искреннее непонимание плещется в глазах, нагоняя приближающийся шторм. — Нет, так не пойдёт, — Сонхва хоть и не приближается, но всё же снова берёт чужую руку в свою ладонь и проводит большим пальцем по костяшкам — это всегда успокаивало Хонджуна, — ты словно не здесь, а где-то там, в себе. — Я недостаточно инициативный? — большими глазами смотрит прямо в душу совсем разочарованно, да так, что сердце щемит. — Нет, не в этом дело, — надувает щёки Сонхва, хмурясь над тем, как бы донести всё до Хонджуна, — пойми, ты не заглушишь свои чувства нашей близостью. Он осекается — это было слишком прямолинейно. Обычно гуманный, обходительный Сонхва всегда выбирает самые стерильные слова, когда обращается к кому-то из младших и особенно к Хонджуну. Он видит, как тот, болезненно вздрогнув, мрачнеет с каждым сказанным им словом всё больше и больше; потерянное осознание мельтешит в широко раскрытых глазах, и Хонджун вдруг низко опускает голову. — Я не сержусь, — Сонхва кажется необходимым добавить что-то успокаивающее в свои действия, он мягко притягивает Кима к себе, поглаживая растрепанные волосы, — ты знаешь, ангел. Сейчас нам правда нужно поговорить об этом. Он проговаривает мягко, с силой топя сожаление о том, что им пришлось прерваться, но чувствует, что возбуждение Хонджуна так же послушно отступает. Он поднимает голову, и в его взгляде читается откровенно сильное замешательство. Он скользит по лицу Сонхва, пытаясь хоть что-то понять — безуспешно. Пак хоть и не выглядит строгим, но его эмоции оказываются тщательно скрыты, и он выдаёт лишь чуткое внимание. Это ощущается до неприятного сумбурно: то, как жадно они трогали друг друга всего несколько минут назад, а теперь Сонхва неподвижно сидит на его коленях, выжидая чего-то. Хонджун молчит, то ли от того, что не знает, что сказать, то ли просто не хочет начинать первым — и это не вносит ни капли спасительной ясности. — Я не сожалею о том, что мы начали, и мне правда хочется продолжить. Но ты, Хонджун-а, намного важнее всего остального. Просто расскажи мне всё — я же вижу, что оно ещё сидит где-то в тебе, — осторожно, словно ступая по минному полю, говорит Сонхва, — я правильно думаю? Хонджун сдаётся; остатки его слепого желания выветриваются отрезвляющим, низким голосом. Он не сопротивляется, когда Сонхва аккуратно, стараясь не касаться члена лишний раз, убирает руки и садится ровно, готовясь слушать. Хонджун, устало склонив голову чуть вбок, чтобы лучше видеть чужое лицо, нерешительно отвечает: — Я… Я не знаю. Сначала это показалось мне адекватной идеей, ну типа проветрить голову и занять мысли чем-нибудь посторонним. Ты — самое приятное, о чём можно думать, — Хонджун посмеивается. Он выглядит несуразным, неловко мнущимся, и Сонхва думает о том, что ему неудобно рассказывать всё и сразу; Пак дотрагивается рукой до чужой щеки, начиная ласково поглаживать, и сначала это совсем не действует, потому что Хонджун, безучастно рассматривающий собственные пальцы, беспокойно царапающие несколько заусенцев, не жмётся привычно ближе. — Я не давлю на тебя. Если хочешь, мы можем просто быстро подрочить или лечь спать. Я ведь в любом случае всегда останусь рядом с тобой. — Нет, только не оставляй меня. «Наедине с этим» хочется выдать Хонджуну, но он сдерживается; в голове это звучит слишком жалко, и его гордость очень некстати вылезает наружу. Мысли, скользкими угрями плавающие в мутно-зелёном болоте сознания — самое противное, что может представить Хонджун — упрямо отказываются складываться в слова. Он, помолчав несколько секунд, наконец выдыхает: — Эта дрянь только из-за того, что я не могу отпустить чувство, что просто не имею права быть слабым перед ними, — Хонджун мотает головой в сторону двери, где за стенами уже наверняка спят утомлённые участники. Сонхва молчит и лишь не прекращает поглаживать его, поэтому Ким продолжает: — Обычно они редко видят меня таким расклеившимся. Это более болезненно, чем я думал, и каждый раз, когда мне приходится стараться ещё усерднее, чтобы не выглядеть уставшим, я думаю лишь о том, как просто было бы сдаться. Потому что неизбежно настанет новый день, и надо снова вставать и быть таким же надёжным, — немного помолчав, Хонджун, кажется, находит свои слова ужасно абсурдными, поэтому спешит добавить, — и я понимаю, что это я сам для себя так решаю, но я не смогу ничего с этим сделать. Сколько бы ты не вбивал мне в голову, что всё в порядке, я уже по грёбаной привычке держусь для других, понимаешь? Хонджуна словно подменивают, и теперь он уже не сидит, безвольной куклой распластавшись под Сонхва; его пальцы больно сжимают чужую ладонь, и глаза краснеют нервно, возбуждённо. Пак чуть ли не впервые не находит подходящих слов, чтобы ответить что-то внятное, поэтому просто говорит то, что кажется ему важным сейчас: — Ты молодец, что рассказываешь это мне. Я чувствую доверие, Хонджун-а, — простые истины может и не будут успокаивать, но так он хотя бы почувствует, что Сонхва рядом, вместе с ним. Беспомощное чувство того, что он не знает, как лучше вести себя с Хонджуном, нервно ходящим по самому лезвию неприятной темы, больно ударяет в голову, и Сонхва начинает сыпаться от рьяного, пламенного желания помочь, но беспокойство о том, что он сделает что-то не так, ядом зудит под кожей. — И даже ты… Ты так хорошо меня знаешь, — Хонджун горько улыбается, — без тебя я понятия не имею, что делать со всем этим. Я потону, если ты когда-нибудь отпустишь меня. Липкий, безудержный страх вдруг окатывает Хонджуна с ног до головы; что Сонхва больше не захочет быть рядом, лечить одним своим присутствием и забирать, медленно вытягивать из него всю усталость, накопившуюся долгой и выматывающей работой. Разбитая подавленность обрушивается резко, ломает все опоры и вторым дыханием открывает тёмную, зияющую удушающим ветром брешь в его самообладании — Хонджун торопливо, сбивчиво шепчет: — Хва, у меня нет сил. У меня нет уверенности даже в том, что я снова смогу вести команду, что я смогу чего-то стоить, в конце концов просто заслуживать тебя… — Сонхва невольно отшатывается, поражённый тем, что в потерянном, разбитом состоянии Хонджун так легко упускает твёрдую и простую правду о том, что его не бросят. — Ты так важен мне, боже, пожалуйста, просто держи меня, ты — моё спасение. Просто останься рядом, Сонхва. И последние слова звучат отчаянно, разрезающей воздух стрелой вылетают откуда-то глубоко из души, томившиеся там всё это время. Он стучит по собственной груди; Сонхва не знает, попытка ли это безнадёжно усмирить собственное разошедшееся сердце или же пылкое доказательство своих чувств, но это заставляет его поддаться порыву и прижать к себе за плечи, положив голову Хонджуна к себе на плечо. — Ангел, ты помнишь, я никогда не брошу тебя. Не говори ничего — мы просто пойдём дальше вместе, хорошо? — он чувствует, как Хонджун тихонько всхлипывает и обнимает его в ответ. — Я не отпущу тебя. Хонджун дёргается от этих слов и крепче зарывается носом в плечо; он всё чаще начинает едва слышимо шмыгать носом, старательно прячет глаза, блестящие от навернувшихся слёз, и Сонхва легко, спокойно шепчет в чужую макушку: — Ты можешь плакать, малыш, — он гладит Хонджуна по волосам и искренне надеется, что это помогает, — ты можешь отпустить себя. Хонджун не оставляет попыток отчаянно цепляться за ускользающее спокойствие, выдыхает через губы и судорожно облизывает их. Его подбородок уже начинает дрожать, а сердце наливается свинцом и жгуче горит, тянет вниз. Оно одновременно полыхает ярким, любовным огнём к Сонхва, что сейчас сидит, погружённый только в Хонджуна, успокаивающий лишь тем, что просто сидит рядом, и тёмно-фиолетовым, почти чёрным удушающим пламенем беспокойства. Он откровенно волнуется; за себя самого, за Сонхва и за всех остальных, потому что не переживать становится невозможно. Справится ли он? Не упадёт в чужих глазах? Вынесет ли бремя места капитана и дальше? Команда — они не младенцы, которым нужно указывать путь, как беспомощным котятам, но каждый из них может сбиваться и путаться в собственных желаниях — Хонджун чувствует, что тогда ему обязательно надо быть рядом. Он ощущает ответственность за них, и хочется отдавать им последние крошки, награждать самым лучшим за успехи и ласково успокаивать при неудачах. Они не маленькие, но они его дети. Хонджун снова облизывает губы, а потом поджимает их, безнадёжно стараясь сдержать слёзы, но они уже полностью застилают его глаза, и те становятся блестящими — но не как обычно, не от азарта, уверенности и непринуждённого веселья, а от горькой влаги, в которой чувствуется вся боль, перманентно опаляющая его сердце каждый раз, когда он выглядел слабым перед кем-то — даже перед Сонхва. Хонджун абсолютно точно доверял ему: знал, что он не оставит его наедине, что не позволит упасть в пропасть и уж точно не будет противиться, чтобы немного, хотя бы пять минуточек, побыть подушкой для рыданий. Хонджун не так часто плакал: обычно от переполняющих его чувств, терпкой любви или яркого, словно бенгальский огонь, счастья. Реже — от собственной беспомощности, когда что-то не получалось или от плохих новостей. И во все эти минуты Сонхва был рядом; он десятки раз видел, как Хонджун, спрятавшись от всего мира, тихонько роняет единичные капли слёз — не проявления слабости, а лишь доказательство эмоций. Но было в этом что-то и неспокойное; то ли чёрствая стыдливость, царапающая душу изнутри, то ли застрявшие в горле слова извинений перед Сонхва за то, что приходится слушать это всё, хотя и своих проблем хватает. Это сдавливает грудь ещё больше, и Хонджун беспомощно ударяется лбом о чужое плечо. — Это так тяжело, Хва… — он всхлипывает и наконец даёт волю слезам; они текут неровно, тут же впитываясь в чёрную майку, и дыхание Хонджуна тут же сбивается. — И даже то, что ты рядом… — Молчи, — мягко упрекает его Сонхва, — затолкай свою вину куда-нибудь подальше, ладно? Джун-а, ты буквально самый дорогой мне человек, как я могу не быть с тобой рядом сейчас? Хонджун судорожно кивает, на мгновение оторвав голову от плеча, и смотрит прямо в глаза Сонхва: во взгляде видна сладко-солёная смесь благодарности и отчаяния, доверия и усталости. Продолжать можно долго — вот только слов не хватит. Поэтому Хонджун лишь шепчет: — Просто держи меня крепко, а потом я снова стану хорошим капитаном, а ты — бесконечно добрым хёном, — он на секунду закрывает глаза, и по правой щеке начинает катиться крупная слеза. Сонхва ловит её губами; любовно касается кожи, и переходит поцелуями на другую щёку, старательно покрывая всё лицо поцелуями. В слезах Хонджуна чувствуется тяжёлая, густая усталость, которая ощущается намного более отягощающей, чем простая грусть; когда плачешь от разочарования, слёзы легко бегут тонкими ручейками по щекам, быстро срываясь с подбородка, но солёные капли утомительной, долгой истощённости совсем другие. Они более холодные, долго-долго стоят в глазах, а когда наконец получается их сморгнуть, они мучительно неторопливо стекают по скулам. Видеть Хонджуна плачущим, чувствовать, как он страдает, кажется невыносимым, но Сонхва упёрто засовывает все свои сожаления вглубь сердца, лишь бы они не мешали сейчас — если он тоже заплачет, то Хонджуну явно не будет от этого легче. Ким вовсе не ревёт навзрыд: лишь тихонько всхлипывает и содрогается, то падая на чужое плечо и зарываясь в шею, то снова поднимая красные глаза и долго, измученно смотря на Сонхва. Он старается встретить его одним лишь тёплым взглядом, но вдруг слова сами вырываются у него из груди: — Ангел, послушай, как бы не было тревожно, мы вместе сможем справиться со всем этим. Я держу тебя, слышишь? — он крепко обхватывает плечи Хонджуна и низким голосом продолжает. — Мы не потеряем друг друга, я обещаю. Усталость — это то, что испытывают все, но тебе достаётся самая сложная задача, поэтому я правда сильно восхищаюсь тем, как ты справляешься со всеми нами, потому что я бы точно не смог. И никто другой бы тоже не смог, поверь мне, потому что только ты такой сильный. Такой драгоценный, Хонджун, только ты, понимаешь? — Сонхва стискивает его плечи, чтобы как можно сильнее укоренить в чужой голове эти слова. Ему вдруг становится дико неловко, и он задумывается, всё ли правильно сказал, но Хонджун внезапно издаёт странный подавленный смешок: — Помню, как Минки петушился, что станет новым лидером, — беззлобно, словно невзначай бормочет Хонджун, но его голос предательски ломается на высокой ноте — видно, что задевает за живое. Сердце натянуто трещит; вовсе не от обиды, а от сожаления — он искренне не хочет, чтобы Минки чувствовал то же, что и он сам сейчас. — Ты же знаешь, что он верит тебе больше, чем самому себе, — он оглаживает щёки Хонджуна и медленно прижимается к чужим губам, — даже если ты добровольно предложишь ему это место, он насильно заставит тебя и дальше вести нас. А знаешь почему? Потому что нет никого другого, кто бы выполнил эту миссию лучше тебя, Хонджун-и. Сонхва вкладывает в эти слова всю нежность, на которую только способен, и начинает мягко оглаживать чужие плечи. Они уже не дрожат; Хонджун сидит побитым и раздавленным, его глаза болезненно красные, а из носа то и дело течёт, но он, кажется, не собирается ничего делать — просто надеется успокоиться, пока Сонхва убаюкивает его у себя на руках. Это ощущается тепло, и Хонджун едва слышимо выдыхает: — Ты необходим мне, — большие заплаканные глаза-бусинки смотрят жалобно, но в то же время преданно, и Сонхва хочется обнять его крепко, чтобы передать все чувства, невыразимые простыми словами, — ты всегда возвращаешь меня из ада, всегда вытаскиваешь обратно… — Я готов быть твоим светом вечно, — ласково отвечает, и внутри у Хонджуна счастливо сжимается что-то тёплое. — Вечно, — вторит Хонджун и бессильно тыкается носом в чужой подбородок. Они так и сидят; в ломаной неудобной позе, путаясь в конечностях, закидывая друг на друга ноги и обвивая ими чужие тела в щенячьих объятиях. Мокрая сторона майки Сонхва начинает неприятно холодить кожу, но он и не думает шевелиться — слишком не хочется разрушать момент. На коже ещё блестят несколько солёных слёз, которые он не успел бережно целовать с чужого лица, и Сонхва рассматривает их зачаровано, как настоящее сокровище. — Никогда не забывай, что мы оба нуждаемся в друг друге, — он мягко запускает руку в волосы Хонджуна и начинает массировать корни; слёзы облегченно вымывают всё скопившееся внутри Кима, но вместе с тем приносят давящую головную боль, и кому, как не Сонхва, было хорошо об этом известно, — я отдам тебе даже то, чего не имею сам. Мне важно всегда знать о том, что ты в порядке, что ты хорошо себя чувствуешь и что ты не устал. Не прячься от меня никогда, ангел, потому что я буду любить тебя любым. Хонджун приоткрывает рот и смотрит так открыто; его глаза распахнуты, и где-то в больших сверкающих зрачках виднеется та насыщенная, неприкрытая любовь, с которой смотрят только на самых-самых близких — на тех, кому можно доверить всего себя. И Хонджун доверяет. — Иногда мне кажется, что из-за этого всего я просто начинаю терять свои чувства, — Хонджун тут же ловит на себе странный, вмиг изменившийся взгляд; он темнеет всего на частицу, но источает такой колкий, обрушившийся сумеречным шквалом неожиданности с примесью зарождающегося страха. Сонхва молчит, неотрывно рассматривая его в упор, словно пытаясь разглядеть во взгляде что-то ещё, отыскать малейшую подсказку. До Хонджуна доходит с опозданием: — Не к тебе! Хва, боже, не пугайся, — он спохватывается ровно в тот момент, когда чужая напряжённость готова была вылиться через край, затапливая сердце. Хонджуну вообще кажется, что он никогда не слезет с зависимости от Сонхва: у него до сих пор стыдливо перехватывает дыхание каждый раз, когда чужая голова удобно устраивается на его груди, и Пак размеренно бурчит о том, как приятно слушать биение его сердца. Хонджун готов смотреть на него вечность, и это смахивает на болезнь; странно сладкую, словно мечтательные грёзы, о существовании которых Хонджун и думать не мог. Он надеется, что это не лечится. — Когда я становлюсь таким разбитым, ты всегда особенно внимателен, и это даже смущает, — слабо, но искренне улыбается, и Сонхва нестерпимо этому рад, — возвращаешь меня к жизни, Хва… Ты просто… — Я люблю тебя, — перебивает его неосторожно, но нисколько об этом не жалеет; Хонджун сначала отшатывается от неожиданности, а затем закусывает губу, чтобы скрыть искрящуюся улыбку, и прижимается к Сонхва с тихим скулежом — он всегда делал так, когда не мог сдержать чувств. — Я чувствую себя… — Хонджун заминается, перебирая в голове слова, — свежим? — Тебе просто надо было выплеснуть это, — Сонхва всё-таки спускает мокрую липнущую лямку майки с плеча, и Хонджун внимательно следит за этим движением, — о чём ты думаешь? — О том, что ты очень красивый, — беззастенчиво ляпает Хонджун, видимо, даже не задумываясь над ответом. Сонхва размышляет несколько секунд, а затем выпутывается из странных жарких объятий и снова усаживается сверху на чужие колени. — Ты точно хорошо себя чувствуешь? — получив одобрительный кивок, он медленно, словно несмело тянет. — Мы можем продолжить на том, на чём остановились. Ну, если ты, конечно, хочешь. Признаться честно, Сонхва просто хотелось почувствовать за сегодня не только беспокойную усталость, придавившую Хонджуна, но ещё и что-то, что точно поможет вывести его если не на возбуждение, то хотя бы на приятное волнение. — Как ты хочешь? — уточняет, боясь предлагать что-то самому; в прошлый раз это не закончилось ничем хорошим, поэтому сейчас Хонджун опасливо осторожничает, хоть и понимает — он уже не скатится в забытие, потому что сейчас его внимание сконцентрировано на одном лишь Сонхва и его длинных стройных ногах и сильных бёдрах, что сейчас родной тяжестью ощущаются на собственных коленях. Они любили так сидеть: иногда совсем не обращая внимания друг на друга, когда Сонхва читал какую-нибудь сухую статью, а Хонджун азартно рубился с Минки по сети. Тот сидел в соседней комнате, и ничего не мешало им сыграть вместе, сидя бок о бок, но это было совсем другое — даже просто чувствовать вес Сонхва на себе, слышать его спокойное дыхание и изредка подставляться под ласковые пальцы, проходящиеся по шее нежными касаниями, было дороже всего на свете. И Сонхва не отставал от него: влюблённый в каждую деталь Хонджуна, он мог по несколько раз слушать чужие голосовые, в которых слышался весёлый смех или задорный голос, рассказывающий о том, как нелепо Ким сегодня уронил корн-дог, купленный в какой-то дешёвой забегаловке только лишь для того, чтобы успеть быстро перекусить чем-нибудь в перерывах между работой. Он мог просто выдёргивать Хонджуна из своей комнаты, где он, неудобно скрючившись на краешке стула с ноутбуком в руках, делал что-то очень-очень важное — настолько, что не мог даже переодеться в домашние шорты. Сонхва позволял себе отвлекать его, под слабое сопротивление укладывать на собственные колени и долго, медитативно перебирать волосы, ненавязчиво заходя кончиками пальцев на горящие от любви щёки. Ему не было стыдно — он видел, как Хонджун расслабляется и совсем скоро перестаёт ворчать, поудобнее устроившись у него на руках. Эти моменты ощущались такими же нежными, как и сейчас: Сонхва безмолвно целует его, и даже застывшая на губах соль от слёз не делает поцелуй хуже, потому что Хонджун привычно млеет от его губ, и в этот раз Сонхва уже не кажется странным, что он не переворачивает их сразу же, нависая и перехватывая инициативу. На него сегодня слишком много всего вывалилось, и Сонхва полностью понимает его желание побыть немного жадным в получении таких необходимых касаний. В конечном итоге стоит признаться самому себе — он всё равно хотел хотя бы раз попробовать вести. Не то чтобы он всегда покорно лежит под Хонджуном, позволяя вытворять с собой всё, что вздумается, совсем нет; он любит царапаться, кусаться, садиться верхом и самому контролировать, тогда как Хонджун, припечатанный к кровати, мог лишь восхищённо смотреть снизу вверх, как грациозный Сонхва в особенно горячие ночи не сдерживал высокого голоса и мелодичных стонов, выгибался на нём, принимая так хорошо и старательно, притираясь ближе. Но сейчас всё как будто бы по-другому; не хочется пылкой страсти, заставляющей кровь яростно стучать по вискам, а пот стекать по напряженной растерзанной шее, потому что внутри тепло тлеет нежное, интимное желание любить. Сонхва на всякий случай кладёт руки на чужие плечи и едва ощутимо давит — даёт понять, что Хонджуну стоит просто оставаться на месте и получать удовольствие. — Ты хочешь сам? — удивлённо спрашивает, но совсем не сопротивляется Хонджун. — Я хочу, чтобы ты почувствовал меня, — и это звучит так честно и глубинно, что Сонхва и сам удивляется; его желание сделать приятно оказывается настолько открытым, что ему и самому становится неловко. Он спускается поцелуями на чужую шею: мягкая кожа под губами снова стремительно горячеет, и он лижет выступающую косточку на ключице — она выглядит фарфоровой и такой соблазнительной, что очень уж хочется игриво укусить её, но Сонхва держится и старательно прячет зубы. Он не хочет никакой дикой страсти в их сегодняшней близости — лишь топкие, нежные поцелуи и умелые ласки, от которых Хонджун уже начинает растекаться по кровати. Он расслаблен, и это видно; то, как он медленно сглатывает, будто растворяясь в моменте, и блаженно прикрывает глаза от удовольствия. Сонхва греет мысль о том, что он только-только начал, а Хонджуна уже откровенно мажет под ним. И несмотря на то, что им обоим становится жарко, он не торопится стягивать одежду с Хонджуна; в этой простенькой широкой футболке он выглядит так по-домашнему, и Сонхва зарекается, что когда-нибудь обязательно купит им парные шёлковые пижамы. Он представляет, как лёгкая ткань начнёт струиться по твёрдой груди Хонджуна, и благородный чёрный цвет так правильно будет контрастировать с чужой молочной кожей. Как Ким всегда будет игриво оставлять верхние пуговицы рубашки незастёгнутыми, и Сонхва украдкой то и дело будет проводить пальцами по открытым ключицам, дразнясь в ответ. Он думает о том, как бы они, надев новые тканевые маски, которые Сонхва целой пачкой притащит из магазина, будут валяться на их общей кровати и беззаботно бездельничать, болтая в воздухе ногами и шутливо кидаясь валявшимися неподалёку мятыми салфетками — и в этот момент Сонхва будет абсолютно плевать на беспорядок, потому что Хонджун рядом с ним будет таким тёплым и родным, охотно отвечающим за незатейливые поцелуи в лоб и крепко переплетающим их пальцы. Но это будет потом, всё потом — сейчас Сонхва, задирая чужую футболку, нежно выцеловывает карамельную кожу живота, стараясь не заходить на бока, потому что Хонджун смешно морщит нос, сводит брови и мычит уж совсем недовольно, когда ему становится щекотно. Но сейчас с его губ срываются только едва слышимые вздохи, и Сонхва довольствуется ими сполна; он вслушивается, как размеренное дыхание Хонджуна становится всё более частым, и он нетерпеливо перебирает в пальцах одеяло. — Сядь на меня, — жалобно просит, смотрит в глаза нежно, но изголодавшийся взгляд всё равно пробивается насквозь. И Сонхва решает немного сжульничать: он послушно садится прямо на чужой пах, надавливая бёдрами, и размеренно покачивается, чтобы дать Хонджуну ощутить не только давление на свой член, всё ещё спрятанный в штанах, но и приятное, опьяняющее трение. Он знает, что его бёдра и ягодицы очень полюбились Хонджуну, и не может отказать себе в удовольствии немного подразнить его, поэтому прижимается максимально близко и замирает, вжимаясь задницей прямо в чужой член. Хонджун шипит; запрещённые приёмы действуют на него быстро, выбивая из головы все мысли, а из лёгких — разгорячённый воздух. — Нет, ты возьмёшь меня в следующий раз, Хонджун-а, — Сонхва резко отстраняется и незамедлительно опускается ниже, ложась на живот у чужих ног, — иначе ты быстро потеряешь терпение. — Ты против того, чтобы я был настойчивым? — искренне спрашивает Хонджун в перерывах между неровными выдохами. — Тебе надо было сказать об этом раньше, Хва, я же не хочу, чтобы наш секс превратился во что-то уродски простое и одностороннее. Ты сам просил быть грубее, и я подумал, что… — Нет, ты не понял меня, — качает головой Сонхва, и тень успокаивающей улыбки скользит по его губам, — я имею ввиду, что не хочу грубости именно сейчас. Ты выглядишь хрупким, и этот раз будет особенным, непохожим на другие, хорошо? Он смотрит снизу вверх, тянется к поясу штанов, но нерешительно медлит, будто спрашивая разрешение. Хонджун бормочет что-то удивлённо-восхищённое и помогает ему; легко приподнимает бёдра и совсем тихо, будто со свистом выдыхает на грани с облегчённым стоном, когда его член перестаёт быть сдавленным грубой тканью. Он не удивлён, что смог снова возбудиться: его приятная зависимость от Сонхва порой вытворяла удивительные вещи, и глубокая привязанность, проросшая сильными корнями прямо в сердце, позволяла чувствовать Сонхва не только телом, но и душой. С каждым разом он, кажется, влюбляется заново во все детали: в розовые ухоженные губы, так красиво растягивающиеся в тёплой улыбке, а всего через секунду по-детски чмокающие Хонджуна в щёку, в огромные глаза-блюдца, всегда смотрящие с живым интересом и неподдельным вниманием. Он любит чужие тёмные отросшие волосы цвета вороньего крыла, настолько мягкие и послушные, что Хонджуну нередко становится завидно — даже когда они встают утром до безобразия взлохмаченные, Сонхва стоит лишь пару раз провести ладонью по волосам, как они сами укладываются в его привычную причёску, которая, как сотни раз ворковал Хонджун, безумно ему идёт. Что уж говорить — ему даже нравится их небольшая разница в росте, потому что в его памяти всё ещё хранятся отдельные моменты, когда Сонхва заботливо держал над ним зонтик в дождливый день или позволял свернуться калачиком на своей половине кровати совсем близко, чтобы побыстрее согреться — они всё ещё часто спали большой и маленькой ложкой — такой Сонхва позволял Хонджуну ощутить, что он точно выбрал правильного человека для своего сильного на вид, но на самом деле предельно хрупкого сердца. — Тогда сними это, — он задевает вторую лямку майки Сонхва, всё ещё болтающуюся на плече, и добавляет чуть тише, — пожалуйста. На этот раз он действительно слушается: стягивает майку через голову и откидывает на соседнюю половину кровати — небрежно и без внимания, как обычно делает только лишь тогда, когда отвлечён и сильно сосредоточен на чём-то другом. Хонджуну невероятно льстит, что сейчас Сонхва занят именно им. — Ангел, помоги мне немного, — он аккуратно касается члена и неспешно проводит по нему пальцами; выходит слишком грубо, и Хонджун еле сдерживает неприятный стон, — вся влага ушла в твои слёзы. Совершенно не смешно — и именно поэтому Хонджун едва слышимо прыскает, расплываясь в глупой улыбке. Он тянется к прикроватной тумбочке со стороны Сонхва — там всегда припрятано пару баночек смазки на случай, если ему станет нестерпимо скучно, пока Хонджун, просиживая часами на работе, не вернётся где-нибудь в ночи и не обнаружит своего возлюбленного на кровати задницей вверх, жадно растягивающего самого себя. Он хорошо помнит, как Сонхва кусает губы, стараясь не издавать лишних звуков даже несмотря на то, что смазка невыносимо громко хлюпает между ног, а потом прикрывает глаза, пытаясь, очевидно, представить вместо собственных пальцев длинный, обвитый венами член Хонджуна, распиравший его изнутри так приятно, что глаза закатываются. Хонджун наобум выбирает первую попавшуюся смазку и уже хочет открыть её, но Сонхва мягко останавливает его: — Я сам, — забирает смазку из чужих рук и в утешение целует тазовую косточку, — о, смотри, ты угадал, как раз для минета. И та непринуждённость, с которой лепечет об этом Сонхва, сразу же вгоняет в краску; Хонджун закрывает руками лицо не то от смущения, не то от странного, скручивающего предвкушения. — Не бойся, у тебя ещё будет возможность поучаствовать, — не унимается Сонхва, пока они оба залипают на то, как прозрачная смазка стекает по тонким пальцам, а потом капает прямо на головку члена, — дай и мне поиграться. Терпкая смесь игривости и нежности определённо нравится Хонджуну; он вплетает пальцы в чужие волосы и ласково гладит, будто поощряя. Сонхва искренне хочется замурлыкать, и он не видит смысла сдерживаться: ластится, как настоящий кот, и то и дело мечется между рукой, подглаживающей его мягко, с особым трепетом, и чужим членом, явно всё ещё требующим внимания. Наконец он выбирает второе, и, растерев смазку, на пробу широко лижет языком вдоль ствола. Хонджун так давно не ощущал этого: обычно у них нет времени и терпения на слишком долгие затяжные прелюдии, и он находит это непозволительным упущением — Сонхва хочется любить до беспамятства, целовать долго и сладко, вытягивая тонкими нитями всё, что тот готов подарить Хонджуну. Внутри всё сводит от осознания, что Сонхва прямо сейчас опустится на его член своим влажный ртом и будет методично качать головой, постепенно ускоряясь, чтобы в конечном итоге прикрыть глаза и позволить кончить прямо на лицо. Хонджун не знает, позволят ли ему такую вольность, но он искренне надеется на это — ему не нравилось, когда Сонхва пытался незаметно откашляться после того, как ему изливались в горло, и натянуто улыбался, очевидно думая о том, что его голосу придётся восстанавливаться ещё несколько дней. Это хоть и смахивает на нездоровое самопожертвование, но Хонджун не переживает: надо просто видеть, как растекается Сонхва, чувствуя на языке головку члена, а носок его ступни — на своей ширинке. И Хонджун почему-то уверен, что если сейчас Сонхва доведёт его до края своим ртом, то это будет один из самых приятных оргазмов, который он вообще испытывал — это даже не сравнится с тем бешеным фестивалем, который они устроили, когда успели переспать четыре раза на дню, а вечером Сонхва жарко отсосал ему в какой-то кладовке офисного здания компании. Тогда его волосы были спутанными и слегка влажными, рубашка на груди была расстёгнута, и пуговицы валялись под ногами, потому что кое-кто оказался слишком нетерпеливым. На полу под ними творился жуткий беспорядок: смесь слюны, предэякулята и смазки звонко капала на кафельный пол, и Сонхва тогда знатно заляпал себе брюки — ещё и от того, что кончил прямо так, без рук и не снимая одежды. Сейчас Сонхва выглядит совсем по-другому: он всё так же возбужденно заинтересован, и его глаза горят неподдельным удовольствием — Хонджун находится в его власти, и это не может не добавлять чего-то непривычного. Но его волосы сухие и блестящие, они умилительно завиваются на концах, а чёлка слегка закрывает обзор по бокам, но он устаёт пытаться убрать её уже через несколько минут, поэтому просто доверяет Хонджуну держать волосы, пока Сонхва будет заниматься им. Он лежит с оголённым торсом, но на его чистой коже нет ни капли пота, лишь мягкий желтоватый рефлекс от прикроватной лампы. Весь Сонхва выглядит нежно-шёлковым, и его касания точно такие же — трепетные и любящие. Наконец он старательно облизывает губы, чтобы добавить им ещё большей мягкости, а потом ненадолго прижимается к самой головке — и контраст того, как невинно это ощущается и как развратно выглядит со стороны, ударяет в голову Хонджуну горячим потоком крови, а в член — новым импульсом возбуждения. Сонхва касается губами осторожно, поступательными движениями обвивает языком набухшую головку, и становится так нестерпимо, что Хонджун не может молчать: — Детка, ты так хорошо умеешь это делать, — он расслаблено смотрит вниз, и Сонхва отвечает ему одним лишь добрым взглядом, — мне так приятно. Он знает; Сонхва любит, когда с ним разговаривают, когда откликаются на его действия и благодарят за старания. Хонджун быстро понял, что нет ничего постыдного в том, чтобы сказать о том, насколько это хорошо — как минимум потому, что после этих слов Сонхва не только заметно смелеет, но и будто сам отпускает собственные желания. Он действительно начинает делать то, что хочется именно ему: скользит раскрытой ладонью под футболку Хонджуна, проводя по груди медленно, огибая выразительные мышцы живота и наконец спускаясь к пояснице, щекочет шелестящим дыханием основание члена, а потом вдруг резко насаживается наполовину. Во рту скапливается слюна, и он покрывает ею каждый сантиметр горячего члена, уделяя особое внимание не только чувствительной головке, но и яичкам, ласково массируя их свободной рукой. Это добавляет неподражаемой интимности моменту — потому что Сонхва следует только своим желаниям, и делает движения, которые кажутся ему правильными, но одновременно с этим он умудряется касаться именно так, как Хонджуну хочется прямо в этот момент. Он чувствует, как член всё больше начинает течь под умелыми ласками: Сонхва не берёт глубоко, но компенсирует это обилием чувственных касаний языка, который из мягкого и влажного вмиг становится твёрдым. Он коротко, но быстро потирает дырочку уретры, а потом как ни бывало снова спускается вниз, обхватывая губами плотно, чтобы дать почувствовать Хонджуну всего себя. Вдруг он берёт член за щёку и резко толкает его дальше — сверху слышится несдержанный стон: — Боже, давай ещё раз, Хва, — он резко откидывает голову, когда Сонхва кивает прямо с членом во рту и ещё несколько раз повторяет движение; снаружи щека так восхитительно и развратно натягивается, и голову нещадно кружит от мысли, что внутри него сейчас находится член Хонджуна, и его головка невероятно хорошо потирается о нежную внутреннюю сторону щеки. Сонхва сглатывает и чувствует знакомую лёгкую терпкость природной смазки — именно таким ощущается на вкус его Хонджун. Это вовсе не вызывает неприятных чувств, а скорее наоборот, потому что Сонхва вдруг испытывает острую потребность почувствовать его снова. — Я уже и забыл, что ты можешь быть таким вкусным, — он мурчит, ненадолго отрываясь от члена и ластясь к чужому бедру, — нам надо заниматься этим не так редко. — Ты намного слаще, — еле как отвечает Хонджун; его язык отказывается поворачиваться, а мысли путаются под уверенными касаниями, когда Сонхва, немного передохнув, снова опускается губами на член. Он всё ещё непрерывно гладит рельефный торс Хонджуна, и футболка явно мешается ему, но они оба не могут найти в себе силы снять её. Влажный язык, обвивающий толстый член, лижет широко и усердно, так хорошо надавливая на возбуждённую и едва не пульсирующую головку, что Хонджун то и дело дёргает бёдрами, слегка подаваясь вперёд, и прерывисто дышит — делает неглубокий вдох, а потом резко и рвано выдыхает, срываясь на протяжный стон в ту же секунду, как Сонхва замирает, сжимая член в тесной узости горла, чуть не доставая носом до низа живота. Он выглядит потрясающе: его руки лишь изредка опускаются к собственному возбуждению, но не задерживаются там дольше мгновения, чтобы не отвлекаться от того, с каким усердием он старается отсасывать. Сильные плечи так правильно смотрятся между слегка разведённых ног Хонджуна, что взгляд начинает неумолимо плыть. — Хва-я, с ума сойти, ты такой красивый, — он жарко выдыхает и гладит Сонхва по щеке, — особенно когда так стараешься для меня. Сонхва мычит, посылая вибрации по стволу, а потом берёт почти на всю длину и задерживается настолько долго, насколько позволяет уже слегка затёкшая челюсть: он сжимает горло, старательно сосредотачиваясь на том, чтобы не переступить грань рвотного рефлекса, и втягивает щёки — Хонджун ахает от неожиданности и случайно грубо тянет за корни чужих волос, прижимая ближе неосознанно. Сонхва издает подавленное мычание и царапает нежный живот — боги, Хонджун чувствует, что едва не кончает от этого, крепко зажмуриваясь от удовольствия. Член дёргается, и он не может сдержать низкого раскатистого стона, когда Сонхва, получив негласную похвалу за свои старания, ещё настойчивее припадает в чужому болезненно стоящему члену — боже, он так возбуждён. Горячий рот ощущается тёплой влагой и сладкой слюной, хлюпающей при каждом движении губ Сонхва, растягивающихся в попытке обхватить Хонджуна полностью. Та забота, с которой Сонхва старается сделать ему приятно, то внимание, которое уделяется только ему одному, обжигает приятным пламенем, и Хонджун еле сдерживается, чтобы не начать дрожать от чужих ласок. Сонхва делает всё идеально; в нужный момент добавляет на ладонь смазки из флакона и обхватывает основание члена, короткими мощными рывками подводя всё ближе к краю. Его скользкие пальцы задевают потяжелевшие яички, и Хонджун измученно откидывает голову, стараясь стонать не слишком громко, но выходит плохо: теснота влажного, податливого рта кружит ему голову и заставляет болезненно пульсировать крепкий член с потемневшей, тяжёлой головкой — Сонхва явно наслаждается ощущением веса ствола на языке, потому что то, с какой искренностью он в моменте закатывает глаза, когда трёт кончиком языка щель уретры, достойно самых высших похвал. — Детка, я долго не выдержу, — всхлипывая, предупреждает Хонджун, несильно оттягивая чужую голову за волосы назад, — сбавляй темп и иди сюда. Сонхва слушается: он аккуратно замедляется, напоследок особенно чувственно целуя член в выступающую венку, и отрывается с тихим влажным звуком. Ох, он выглядит так, что Хонджун, кажется, может кончить, просто смотря на Сонхва: алые растратаханные губы притягивают всё внимание порочным блеском, и юркий язычок невзначай слизывает с них остатки смазки. Волосы слегка растрепались, а несколько прядей чёлки неудобно налипли на лоб. Хонджун опускает взгляд ниже и залипает: перед ним открывается вид на фарфоровую шею с ещё несошедшим едва различимым засосом, оставшимся с их прошлой ночи, и на острый кадык, рвано дёргающийся, когда Сонхва пытается сглотнуть приятную вязкость на языке. Его глаза потемневшие от желания — он явно специально сдерживался, чтобы не касаться себя слишком часто. Твёрдые соски манят Хонджуна, и он, несдержанно потянув Сонхва за руку, усаживает его сверху, чтобы сразу же припасть к ним губами. — Джун-а, кусай, — отзывается моментально, расплавляясь в чужих руках; как бы Сонхва не нравилось вести, он всё ещё сильно привязан к такому Хонджуну — действующему резко, но решительно приятно. И он действительно кусает за сосок, а потом сразу же зализывает, скользя языком прямо по центру груди, поднимаясь всё выше и меняя неожиданные лёгкие укусы на нежные поцелуи. С распухших губ Сонхва срывается жалобный стон, и он плавно ведёт бёдрами вперёд — и когда Хонджун сразу же стягивает с него шёлковые штаны и накрывает ладонью его истекающий член, надолго оставшийся без внимания, Сонхва способен только тихонько взвыть и податься всем телом ближе. Тело немного непривычно отзывается в ожидании, что Хонджун сначала тщательно растянет его, а потом медленно, неспешно войдет, давая привыкнуть к чувству заполненности, но Сонхва гонит от себя эти мысли — сегодня они точно не будут заходить так далеко. Он тут же прерывисто вздыхает; Сонхва так соскучился по руке Хонджуна, со знанием дела оглаживающей его член. Помимо остального, он особенно сильно любил их взаимную ласку руками, если у них не было времени на полноценный секс: любил вбиваться в большую, мокрую от его смазки ладонь Хонджуна, любил, как близко они могли быть прижаты телами в этой позе — можно было опереться на чужую грудь, царапнуть широкие голые плечи, томно поцеловать в губы, сплетаясь языками, и почувствовать усилившуюся хватку на члене, когда Сонхва принимался буквально вылизывать чужой рот. Ему до безумия нравилось, как Хонджун дрочил ему: он любил наблюдать, как блестящая головка собственного члена выскальзывала между большим и указательным пальцем, когда он толкался особенно размашисто, и Хонджун, уловив мимолётное желание, поднимал два пальца выше, с нажимом проводя по уздечке, а потом сразу же ловил несколько крупных капель предэякулята, потому что ощущать, как чертов Ким Хонджун дрочит ему — до одури приятно. Сонхва безусловно нравилась принимающая позиция — он мог получать особую заботу, внимание, ловить каждое чужое движение, направленное только на то, чтобы ему было комфортно, чтобы сделать приятно в первую очередь Сонхва. С течением времени их близость менялась; из неумелой, осторожной и смущающей она перетекла в доверчиво открытую, по-настоящему горячую и ещё более приятную, но Хонджун никогда не терял той искры истинного желания разделить эти моменты именно с Сонхва — ему всегда нравились какие-то маленькие, но значимые для него вещи, как например, если они кончат одновременно или если оба будут стонать в унисон. Ему важно получать удовольствие не одному — поэтому он так любит доводить Сонхва взаимными касаниями к члену. Так же, как и сейчас, в его глазах Хонджуна плещется граничащая со слезами нежность, пока он неспешно двигает рукой по чужому возбуждению. Ему завидно — Сонхва всегда позволяет очень внятно ощутить, как хорошо ему от их секса, как приятно может быть только с Хонджуном. Он умело выражает свои чувства: грациозно выгибается в пояснице, красиво стонет, откинув голову, и специально не сдерживает мелкую дрожь, когда Ким очерчивает большим пальцем головку его члена, а потом полностью скрывает её в кулаке, ощутимо сжимая, чтобы сделать ещё лучше. Хонджун так не умеет; он до сих чувствует себя неуклюжим, хотя давно научился обращаться с чужим телом и доставлять удовольствие не только себе. Ему приходится выражать чувства нелепо; жалко хныкать и скулить, показывая, насколько быстро Сонхва довёл его до разрядки, остервенело хвататься за чужую руку и крепко сжимать, чтобы дать понять, как сильно ему приятно. Или же просто говорить словами через рот — и хоть Сонхва очень любит, когда Хонджун говорит об этом, ему самому это кажется очень неотёсанным, словно режущим слух. Сонхва также умеет не только хорошо получать любовь и реагировать на неё по-настоящему благодарно, но и отлично дарить её взамен; у него так естественно получается заботиться о Хонджуне, кажется, что он тренировался долгие годы, хотя на самом деле умел так изначально, ещё с самого их знакомства. Сонхва до болезненного чуткий, почти всегда идеальный для него, он старается отдать как можно больше Хонджуну, и от этого становится больно — потому что он хочет отплатить тем же, но каждый раз выходит, по его мнению, совсем не так хорошо, как полноценно это выходит у Сонхва. И поэтому сейчас Хонджун особенно сильно хочет поблагодарить; подтягивает чужую талию ближе, полностью обхватывая её свободной рукой, и сам приподнимается в желании стать ближе — знает, что это нравится им обоим. Впрочем, Сонхва, хоть и не сопротивляется, но начинает недовольно хмуриться. — О чём ты думаешь? — он укладывает одну руку поверх хонджуновской на своей талии, а вторую умещает на чужом животе, стараясь отвлечь. — Только не говори, что снова о том, как… — Нет, — перебивает Хонджун и тычется ласковым поцелуем прямо в губы, — я задумался о том, что я не могу так же хорошо выражать свои чувства, как это выходит у тебя. — То есть вчера, когда ты чуть ли не на глазах у всех зажал меня у стены, это не было достаточным выражением? — выгибает бровь Сонхва. — И когда в тот день принёс целую упаковку карамели просто потому, что мне захотелось её, хотя на улице шёл ливень? И когда укладывал меня спать, потому что вдруг стало тревожно? И даже когда не отходил от меня ни на минуту из-за того, что я насмотрелся кошмаров на ночь? Сонхва хочется разразиться пышущим раздражением; глупый Хонджун не понимает, что любовь, которую они оба чувствуют, ни на одно мгновение не перестаёт быть взаимной, но не успевает — Хонджуну, видимо, надоедает слишком много думать, поэтому он резко ведёт ладонью по чужому члену до самого основания и одновременно напористо целует; сразу же глубоко, сплетая их языки с громким пошлым звуком. Они наконец-то могут продолжить, и Сонхва не может сдержать довольного мычания — хватит на сегодня прерываний. Он показывает своё явное желание как только может; охотно подставляется под поцелуи Хонджуна, вмиг вернувшие себе всю нежную жадность, вплетает пальцы в чужие отросшие волосы на затылке и прижимает ближе, сполна напиваясь тем, как близко они наконец могут быть. Не отвлекающиеся на грузные размышления, не терзающие себя сомнениями ни на счёт себя, ни из-за друг друга — они могут просто сидеть вот так рядом, всей кожей чувствуя жар тела другого. Восхитительное чувство — думает Сонхва и удовлетворённо выдыхает в чужие губы. Хонджун возвращает движения руки, но теперь они уже более нетерпеливые, чем раньше — с каждым просящим касанием узел возбуждения в его животе снова накатывает приятными волнами наслаждения. Сонхва не выдерживает первым: бёдрами садится к чужому паху так, чтобы в следующую секунду лёгким движением руки соединить их члены вместе и сразу же провести по всей длине. Они одновременно громко стонут, потому что чужая мокрая плоть, прижатая к собственной эрекции, ощущается в разы горячее, и Хонджун, сцепив зубы, заглушены стонет: — Блять, детка, это так хорошо… — он чувственно прижимается к шее Сонхва и выдыхает. — Я больше не буду отвлекаться, я полностью твой. Последние слова эхом отдаются в голове Сонхва. Он чувствует, как к его руке прибавляется чужая крепкая ладонь, и они оба начинают двигаться, изредка сталкиваясь яичками, к которым плавно спускается Хонджун, ненадолго массируя между ними, чтобы немного сбить напряжение. Сонхва жалобно просит: — Скажи это ещё раз… — Что я твой? — Хонджун довольно улыбается, выцеловывая его шею и обнимая за талию крепко, как любит Сонхва. — Я твой, и я всегда буду любить тебя. Я хочу, чтобы ты чувствовал это. В доказательство своих слов он цепляет мизинчик Сонхва и подтягивает их руки к головкам, сжимая их в кольце из пальцев крепко, чтобы естественная смазка неожиданно сильно брызнула из их кулаков, пачкая живот Хонджуна. Он смотрит прямо на Сонхва, и в его взгляде отражается точно такая же пылкая и нежная любовь, какая, вероятно, была и в его глазах. Они сталкиваются лбами и тяжело дышат друг другу в губы в перерывах между долгими поцелуями. Хонджун ощущается чертовски твёрдым, и несмотря на то, что Сонхва поскорее хочется довести его до разрядки и увидеть то прекрасное выражение лица, когда чужие брови едва заметно заламываются, голова оказывается откинута чуть назад, а глаза прикрываются в сладком наслаждении, он терпеливо ждёт, пока сам Хонджун не начнёт усердно толкаться в их сцепленные руки. Ему не требуется много времени; измученная за сегодня выдержка сыпется быстро, и спустя несколько жарких поцелуев он самостоятельно притирается к Сонхва и сильными движениями руки, до этого неторопливо оглаживающей чужую талию, прижимает его ближе. Они одновременно вбиваются в сцепленные руки, их смазка смешивается, порочно стекая по пальцам и капая вниз. Выглядит так хорошо, что Сонхва воет от желания слизать каждую каплю. — Хва, сожми сильнее, — на выдохе произносит он, жмуря глаза, — да, вот так, детка, я очень близко. Сонхва кивает — он тоже. Он роняет голову на плечо Хонджуна и просяще хнычет; тот моментально считывает чужое желание и оставляет небольшой засос за ушком как небольшое приятное напоминание о сегодняшней ночи. Он тянется за накрывающей их нежностью и пылкой страстью одновременно, теряется между жаркими касаниями языка, беззастенчиво лижущего шею Сонхва, и быстрыми движениями на их членах. — Хонджун-а, боже, толкнись, — скулит, вбиваясь в их ладони. Хонджун вдруг обхватывает его поперёк спины и перекатывает Сонхва на спину, удобно устраиваясь между разведённых ног и тут же размашисто ведёт бёдрами. Его рука выскальзывает из-под спины и устраивается на бедре, сжимая до следов он ногтей. Его каменный член капает прозрачной смазкой на чужую головку, и это выглядит безбожно горячо; Сонхва вдруг заходится мелкой дрожью, а потом, когда Хонджун наваливается на него всем телом и грубо кусает манящую венку на шее, с протяжным стоном кончает, заливая их руки и собственный живот спермой. — Сонхва! — рычит он, неосознанно царапая свободной рукой его бедро, а из его члена обильно течёт. Он, кажется, вот-вот готов потерять сознание, когда Сонхва бездумно трёт большим пальцем его уретру, и кончает спустя всего мгновение после него. Оргазм сотрясает их ещё полминуты, и Хонджуну приходится приложить немало усилий, чтобы очнуться и перекатиться набок, вслепую нашаривая первое, что попадётся под руку и чем можно вытереть следы их удовольствия. Чёрная майка Сонхва, оказывается, отлично подходит под эту роль, поэтому он нежно обтирает ею их животы, стараясь лишний раз не задевать пах. Сонхва благодарно что-то мычит, а потом на обессилевших руках подтягивается вверх, но его сил не хватает на то, чтобы укрыться одеялом; он так и остаётся лежать в странной неудобной позе, дожидаясь, пока Хонджун окончательно приведёт их в порядок и небрежно скинет его майку на пол вместе с собственной одеждой. — Иди ко мне, — бормочет разнеженно, даже полусонно. Хонджун ложится рядом близко-близко, и Сонхва юрко прижимает свои ладони к чужим алым щекам, ласково оглаживая. — Мне понравилось, когда ты направлял меня, — он накрывает их одеялом, оставляя открытыми лишь плечи, чтобы положить на них руки в родном, тёплом жесте любви, а потом переместить одну ладонь поверх чужой, всё ещё покоящейся на собственной щеке. Это кажется особенно милым, и Сонхва ненадолго прикрывает глаза, пытаясь унять бушующую бурю нежности внутри себя. — Это необычно, но по-старому мне всё-таки нравится больше, — мурлыкает особенно сыто, словно ласковый кот, — как ты себя чувствуешь? — Ты такой красивый, — невпопад отвечает Хонджун, — я надеюсь, ты знаешь, насколько восхитительно выглядишь сейчас. Сонхва хочется тут же вовлечь Хонджуна в парящий, неторопливый поцелуй, но он сдерживается, вместо этого мотая головой: — Ты не ответил, — смотрит немного изнеможенно, ещё не отойдя от недавнего, — Мы не затянули? — Всё в порядке, — Хонджун оставляет долгий поцелуй на щеке, — это я должен тревожиться, что отвлекался. — Тшш, даже не думай, — мягко журит его Сонхва и невесомо целует в лоб, — у тебя был тяжёлый день сегодня, на тебя свалилась жуткая усталость, понятно, что ты будешь беспокойным. Ты даже утомлённым выглядишь восхитительно красивым. Сонхва старается звучать так, чтобы у Хонджуна не создавалось впечатление, будто он специально оправдывает его, лишь бы успокоить; и это, кажется, срабатывает, потому что Ким не реагирует недоверчиво, а наоборот — жмётся ближе и благодарно чмокает, еле сдерживая рвущиеся искры восторженной благодарности. — Спасибо, Хва-я, — он смотрит влюблённо, а его губы, кажущиеся бордовыми в тусклом освещении комнаты, растягиваются в лёгкой улыбке, от которой приятно щемит сердце. Хонджун чувствует сильный прилив чего-то необъяснимо родного; он готов пролежать вот так вечность, обнимаясь с Сонхва после секса, и непринуждённо перекидываться фразами, болтаясь где-то на грани с утягивающей сонливостью. Сонхва беззвучно смеётся от того, как изредка Хонджун слегка капризно дует губы от навязчивого желания наконец потушить свет, как его веки медленно опускаются в неторопливом моргании, как он изо всех сил старается не заснуть прямо сейчас и подольше полюбоваться Сонхва, лежащим рядышком. Хонджун любит, очень любит — и он знает, что это взаимно. Что он нравится Сонхва так же сильно и искренне, что завтра, проснувшись ровно в половине десятого утра, он продолжит быть не только хорошим капитаном для своей команды, но и самым любимым человеком.