Блэйд кинул в него яростный, пытливый взгляд, ища чего-нибудь. Сожаления, сочувствия, раскаяния, заинтересованности – он бы сожрал все и не подавился. Это легло бы мазью на червоточину, а все гневные личинки, проедающие себе пути под его кожей, задохнулись бы и вышли мертвыми наружу. Но Дань Хэн не собирался искать для него лекарство – ни в этот раз, ни в прошлый, ни в любой из будущих.

Для стороннего обывателя голос Дань Хэна все тот же – пустой, безэмоциональный, ни в чем не заинтересованный. Но Блэйд без особого труда различил в нем легкую насмешку, граничащую с заигрыванием. И этот вопрос возник, потому что Блэйд несдержанно скользнул с губ на подбородок, на челюсть, на шею и принялся покрывать кусочек горла над водолазкой задыхающимися поцелуями. Опять тратил время, будто оно у них было, и тратил его так, будто не наступит никаких последствий, если их застукают.

Подбородок Цзин Юаня едва различимо дрожал, и смотреть на это было откровенно страшно. Инсин давился виной, жрал ее половником, и вдруг его настигло громкое, облегчающее осознание — Цзин Юаня трясло от гнева, а не от боли.

Инсин не считал свои шрамы красивыми, не считал уродливыми. Он просто о них не думал, пока Цзин Юань не напомнил.

Цзин Юань так и не уснул больше той ночью — подорвался на постели, едва дыша от сдавливающей глотку паники, и ушел к балкону. Качался на стуле у письменного стола так, как говорил Яньцину никогда не делать (иначе упадешь и неминуемо сломаешь позвоночник), и смотрел в окно, позволяя кофе стынуть в большой кружке. В большой дурацкой кружке с надписью «Я люблю Лофу».