И таскался он бесприютным псом всюду, куда его мог завести мокрый нос. И нигде тот не находил себе места.

Погибнешь, дурак, Сгинешь! Как неизвестный моряк, Сядешь на мель – разобьешься О скалы, и уверен ли ты, Что стоит разбитый Корабль Её лишь глаз, и стоит ли Друг, жизнь твоя, Какой-то женщины на том берегу? – Стоит, – отвечаю я твердо, Решившись на это Поспорив со Смертью, – Звезда зовет меня в путь Умру – умру, и лучше, скажу я Лишь так, чем никогда и ни за что И вовсе Никак, – и я надел Свой черный, верный Мне Вечность-Китель.

Раньше он играл на сцене, да был актером. А как играл! Никто другой так не сумеет, порой и не поймешь – взаправду плачет, иль сейчас он рассмеется? То станцует польку, то умрет, затаив дыхание, и, приглушив свое сердце, приткнется мертвым; но лишь ты отвернешься – вскочит на две ноги, да спросит, тронув за плечо: – Милый гражданин! Который час? Спешу в могилу, да все никак, смеюсь, не успеваю...

Это было утро декабря, холодное, жестокое, прекрасное. Ведь всё, что видишь — прекрасно до невыносимости, до той великой обиды, что всё это сотрется в труху, превратится в пепел и камни, станет новой звездой, что взорвется однажды от своего сокрушительного отчаяния и одиночества. Бродячие кошки, собаки, безнадежные человеческие души, холодный асфальт и машина удушения — всё, всё будет снесено апрельским ветром, сожжено июльским солнцем.

«Одна ночь из миллиона девяноста пяти тысяч семисот двадцати восьми ночей предыдущих. Перевозил сегодня потомственного грека, итальянца и русского. Тот, который грек, подскользнулся на чем-то смешном и разбил себе голову. Смышлёный малый, очень любит свою родную мифологию. Жаль умер. Преподавал, говорит, в университете историю Древней Греции».